В ТРЁХ КНИГАХ.
Книга вторая: «ВСЛУХ ПРО СЕБЯ…»
(Продолжение. Начало: «Перед романом». Книга первая: «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13», «14», «15», «16», «17,», «18», «19», «20», «21», «22», «23», «24», «25», «26», «27», «28», «29», «30», «31», «32», «33», «34», «35», «36», «37», «38», «39», «40», «41», «42», «43», «44», «45», «46», «47», «48», «49», «50» Книга вторая: «51», «52», «53», «54», «55», «56», «57», «58», «59», «60», «61»)
64.
…И в целом это смутное предчувствие героя моего не обмануло. Хотя очень многие детали и не предвиделись. Сердце всё чаще ёкало и холодело под ложечкой — всё как-то поворачивалось довольно круто. И по-прежнему декорировавшие обочины жиденькие леса повседневности расступались по сторонам, открывая горизонт. Так, во всяком случае, всё больше и больше казалось. Ежедневно с утра одолевалась вязкость квартиры и семьи – прорыв к свежести общения с Наташей и Сашкой Красным, к житию исключительно за счёт честного своего заработка. При утреннем уходе из дому даже мысль о пошляке Быковном со товарищи несколько освежала мировосприятие. Хотя ещё не одаряла догадкой о том, что это они мне позируют для паноптикума будущего романа. Кустарь-изготовитель школьной стенгазеты с шестилетним муторным стажем, совершенно по-новому я теперь воспринимал такую же, примерно, общественную работу на фабрике. Плюс политинформации, плюс дружелюбие экс-партизана и директора «Трудпобута», парторга-завкадрами, даже неизбывная неприязнь главинженера. Всё это хоть душа и не буквально оглашала приходом к своим, но было несколько ближе к моему представлению о человеческой жизни. Не говоря уже о крутом повороте, на котором встречу со мной инициировали комсомольский райком и знаменитая областная молодёжная газета – форматом «Правды» и тиражом в сто пятьдесят тысяч экземпляров. Это уже даже не кое-что. Это уже многое. Как теперь вне места жительства моего всё было непохоже на унылую белиберду школьных и последних домашних лет! И однако же, начало это не перечёркнуло привычного, не отринуло и отнюдь не гармонично с ним сочеталось изо дня в день. Жесткий сей контраст не вносил спокойствия в мятущуюся душу человечка, которому – судя по непрерывной трескотне, предстояло жить при самом настоящем коммунизме. Очевидное прежнее зло с абсолютным, казалось, добром новизны конфликтовали ежедневно, но не расходились и не разъезжались. Они просто чередовались, ночные-утренние предчувствия нового моего мира ритмично меняясь после обеда и к вечеру предощущением фатального возврата в старый. Ну, хоть лопни…
Ох, уж это мне предчувствие! И как только не толкуют его бестолковые наши словари. Тут вам и чувство неясное, и ощущение того, что может случиться. И доставшееся от пещерных предков инстинктивно-диалектическое мировосприятие переменчивости жизни. И даже шестое чувство. И бог знает как ещё. Желание в этом разобраться зачем-то приставало ко мне именно тогда. Какого-то лешего меня весьма заняли странные эти ощущения под ложечкой. Вокруг рябил весело и печально знаменитый шестьдесят первый год не менее разнообразно популярного века двадцатого. Ежедневно газеты-журналы и радио плюс чудесное ТВ шухерили – только рот не раззевай. Да и своё собственное поле зрения колосилось-рябило. И барабанные перепонки часто ныли, как в самолёте при воздушных ямах. А тут, понимаешь, какие-то ощущения-чувства-предчувствия…
Как там, у поэта: откуда это? Что за притча? Михайлик однажды прочёл стихи о том, что элементарный морфемный разбор слова позволяет понять его глубокий старинный смысл. Нечто подобное прозой я почерпнул в журнале «Знание сила». Вот стал и в этом ковыряться. Шел даже так, школярски: «Пред» — естественно – приставка (неполногласный вариант «Перед»). «Чу» — корень, «В» — связующий морфемы интерфикс. «Ств» и «И» само собой, суффиксы. И окончание «Е» в единственном числе. А «Я» — во множестве. Кое-что приоткрылось при чтении больших писателей об этом явлении. Замирал над ним у Блока. Да-да, — «Предчувствую Тебя. Года проходят мимо – Всё в облике одном предчувствую тебя…». И у Клычкова. И у Шевченко, и у Белого. Берггольц. Да полно, у кого из великих нет строк об этом самом предчувствии. Вот и представь, дорогой читатель, то нечто под моей черепной крышкой и под ложечкой…
И вдруг – поворот темы. Драматургия. Ну, то есть – что называется: зигзаг сюжета, твист. По-аглицки — Plot twist, как выяснилось много лет спустя, уже на университетском литературоведении. Кстати, именно в том начале шестидесятых избитый у нас партией, комсомолом и вообще – общественностью рок энд ролл (буквально – качайся и крутись) был оставлен в своём беспокойстве – взялись за твист из той же, в общем-то, минералогии. В дотошном переводе – поворот, поворачивать. Или даже – откручивать. Многое, связанное с этим танцем, моего лирического героя коснулось где-то ближе к середине шестидесятых. И потому об этом где-то далее. То есть, надеюсь. Что же до очередного твиста в его судьбе: в том же первом моём послешкольном и шестьдесят первом календарном душераздираемого всем перечисленным, фабричного ученика и политинформатора вдруг вытребовал к себе эксполковник и начальник живописцев Фадеев. А я аккурат дописывал правый нижний угол новогоднего панно, предназначенного для горсада и большой всеодесской ёлки. Автором эскиза, утверждённого главным художником города, разумеется, был Папа Быковный. Но к этому времени я уже выполнил ряд совместных с ним работ и под его чутким руководством. А некоторые из них он снисходительно доверил мне почти полностью. И публично обозревая итог, даже как-то пробурчал «Моя школа» и хлопнул меня по плечу довольно чувствительно.
В тот момент я был в заляпанном всевозможными красками комбинезоне с антимодными широченными штанами (юношество и молодёжь уже предпочитали брюки-дудочки). Замурзаны были ботинки и лицо, и руки, которые я и не думал приводить в порядок. Огромный мой чуб также не раз соприкасался с разноцветными красителями: душа художника и рабочий день-то в разгаре. Но Фадеев объявил, что я должен прервать своё художество и выполнить совсем другую работу – отнести по такому-то адресу кастрюлю со шпаклёвкой. В квартире у некоего очень большого человека из нашей системы ремонт. И требуется это варево – приготовление какового уже завершал тут же сотрудник нашего цеха, ничем не занозивший мою память, кроме своей странной фамилии: Шкраб. И ещё тем, что в шутку его называли «Шкруй». Ёрник Быковный сочинил и напевал, поглядывая на него и подмигивая остальным, песенку: «Вот идёт товарищ Шкруй И в руках несёт он…кисть». Из литературы я знал, что Шкрабами в революции называли школьных работников. Но этот сотрудник ни коим образом не принадлежал к такой когорте. Завершив перетирку шпателем густую пахучую смесь, он ловко отправил её в большую кастрюлю с побитой эмалью, в которой и следовало отнести это на квартиру некоего начальника. Конечно, повертел я носом – что это за художественная работа! Начцеха меня упрекнул в том, что я не уважаю начальство, сказал «Вперёд и с песней!» и вернулся к своим текущим делам. Потоптавшись самую малость перед его столом, повернулся я через левое плечо, подхватил чёртову эту посудину (довольно-таки увесистую) и под кривую улыбочку Папы Быковного поплёлся по указанному адресу – неподалёку. Замурзанный, на улице я почувствовал себя неуютно. Что-то мне напомнило ту катастрофу на углу Преображенской и Островидова, когда к октябрьскому празднику я памятник себе воздвиг нерукотворный на табуретке перед Минкиной. И уже воспетый тошнючий холодок стал возрастать по мере моего приближения к объекту.
Это был тот самый сталинский дом на углу Большой Арнаутской и проспекта Сталина, в котором Вовка Свиридов поселился со своим военно-морским заслуженным отцом, матерью и домработницей. Но квартир там было много, ещё теплилась надежда на какой-то другой номер. Увы и ах, именно у начальника областного управления бытового обслуживания был ремонт, во что бы то ни стало требовавший шпаклёвки. Шпаклёвки, которую можно было за гроши купить рядом, на «Привозе» в хозлавке. И которую почему-то должен был собственноручно готовить немолодой живописец Шкраб. И транспортировать я.
Лестничную площадку перед знакомой дверью ноги как-то сами выписали пару кренделей и оттёрлись о плетёный половик. На звонок дверь немедленно отворилась сама собой. И последняя надежда – на встречу с домработницей, которой бы я сунул этот адский сосуд перед полётом вниз, — развеялась, яко прах: меня встретила Вовкина мама, член родительского комитета. Обычно одетая аккуратно и по советской моде зрелых уважающих себя горожанок, Она запахивала перепачканный красками чёрный старый халат и поправляла левый шлёпанец, только что слетевший и тоже в краске. Косынка – тоже. Ловкая, ладная. Красивая. Ну, как есть – девушка с веслом из парка Шевченко. Только чуть постарше. Мой поклон до прижатия подбордка к груди и чуб на лицо не дали ничего – конечно, она меня узнала, ухватилась двумя руками за кастрюлю и таким чином потащила в квартиру. Былой флотский порядок здесь явно нарушался. Ремонт, по всей видимости, был в разгаре. Хозяйка улыбалась и что-то щебетала, рассмотрев и обнюхав принесенное (между прочим, пахло препакостно) и отставив кастрюлю на табуретку перед зеркалом. Она была явно в хорошем настроении и как бы радовалась экс-соученику сына, рассматривая меня всесторонне. Наконец-то, мол, посетил. Чего не заходил? Как жизнь? Присаживайся. Чайку? А я видел себя в большом и тоже заляпанном зеркале – картина! И был готов сквозь пол провалиться здесь же, в прихожей. Вырвись я в тот момент на волю – всё бы ещё ничего. Но вовкина мама уже держала крепко не за кастрюлю – за руки. И хотела что-то в уже отремонтированной комнате сына показать и о чём-то посоветоваться. А скоро, мол, придут наши, сказала, мужчины – будем ужинать.
И тут, как в плохой пьесе, из-за правой кулисы влетел в ухо милый сердцу голосок: «Володька? Наконец-то!». «Нет, — звякнула Свиридова-старшая,- это с фабрики замазку принесли!». И при крошечной паузе подмигнула мне: «Да ты посмотри – кто пришел!» тут же с треском распахнулась дверь гостиной. И впорхнула в прихожую Минкина – тоже в заляпанном кратчайшем халатике чуть ниже трусиков, и косынке, но босиком. Кажется, я даже пару-тройку секунд соображал, что это – именно она. До того была на себя непохожа. А главное – не ожидаема здесь и сейчас. Где и когда на встречу со мной она, очевидно, тоже как-то не рассчитывала.
Картина, видимо, озадачила и хозяйку чудесного этого дома – было в нас нечто дурацкое – вдруг застывших и вглядывающихся друг в друга, непрерывно моргая. Да-с, что-то от той нашей ноябрьский встречи на углу Преображенской и Новосельского, на фоне свежеокрашенных окон-дверей машбюро. Но здесь нас было трое. И все – перепачканные. Цепкие руки меня отпустили и опустились долу по бокам Свиридовой-старшей. И сработал опять этот эффект: «Плохо помню» — уже по дороге на работу прокручивал я ленту повторного фильма встречи и расставания в прихожей Свиридовых. Минкина пролепетала приветствие, я, кажется, соответствовал в том же тоне. И в зеркальном отражении явилась моя физиономия – по колеру близкая к варёному раку. Переступив с ноги на ногу трижды, я по-дурацки шаркнул ножкой, поклонился и рванул к двери, хвала случаю, всё ещё не закрытой. Хозяйкино «Спасибо!» — прозвучало ещё с этой стороны, хотя долетело до меня уже на лестнице. Прорвавшись на волю через пять ступенек и далее – аллюром три креста, я вдруг вспомнил, что кастрюлю должен был забрать. И уже поплёлся далее рысью, как-нибудь. А куда теперь спешить?
Торопиться и впрямь теперь было некуда. Хотя малый ход значительно утяжелял настроение. Опять зигзаг, опять поворот, за которым многое иначе. И совершенно не ясно – как же теперь с прежним? Или, как там у поэта: «К прошлому возврата больше нет…»? Похоже на то. Минкина, мною приведенная к Свиридовым – там теперь своя настолько, что запросто и по-семейному участвует в ремонте квартиры почти голяком. А я? Кто я там? Крошечный человечек, фабричный гаврик, которого послали к большим людям с вонючим месивом, названном почему-то замазкой. Ну, как Папа Быковный посылал за сигаретами, за «Желтым Люксом». Идти до Преображенской было — минут десять-пятнадцать. Но я замедлял шаг и часто останавливался. Так было легче прокручивать случившееся и заглядывать в ближайшее будущее.
Непрерывная тяга и к горизонту, и к остановкам по пути к нему (на предмет оглянуться), довольно рано сложила привычку размышлять о тех или иных началах явлений – исторических и своих, личных, там, далеко позади. И это при неуёмном интересе к будущему. Ведь кругом только и говорилось о нём. Причём, для начитаного моего героя говорилось издавна и потому вполне привычно. Задолго до моего явления народу, в самом начале тридцатых годов данного столетия ещё к папе-маме иже с ними явился – не запылился — в этом духе один из первых производственных романов великого нашого земляка Валентина Катаева «Время, вперёд!». Сегодня не так уж и сложно поучаствовать в споре о литературных достоинствах этого произведения, но состязательно-спортивная тенденция подхлёстывания времени с тех пор в дальнейшем стала законом жизни и работы ближайших моих предков. Прожужжавшее все уши юному моему поколению хрущёвское «Догнать и перегнать» на самом деле было ещё ленинским и сталинским. Ну, кто же не слышал: «Или мы догодним-перегоним, или нас сомнут!» Вперёд, вперёд, вперёд! Дальше, дальше, дальше! Не останавливаться. Или делать это как можно реже, исключительно по жесткой необходимости. Нам некогда ждать и оглядываться. Казалось, задающие сверху эту моду в социальной психологи не боялись ничего – окромя того, что при остановки и оглядке можно там, позади, в прекрасном нашем начале разглядеть нечто нехороше. Или даже просто ужасное. Нет-нет, всё основное, всё главное – впереди. Ради чего – все усилия и все жертвы…
Конечно, для меня лично это тоже само собой разумелось тем более, чем гуще тускнела и туманилась повседневность конца пятидесятых и начала шестидесятых. Ещё один великий наш земляк и ближайший приятель Валентина Катаева с тех одесских двадцатых годов, Константин Паустовский написал «Время Больших Ожиданий». Эта его книга, ставшая одной из нескольких моих настольных лоций в море-океане жизни, не случайно явилась миру именно на границе пятидесятых и щестидесятых. В том пограничье я оказался среди тех, кого потом назовут шестидесятниками. И кто не столько подгоняли время, сколько очень многое ожидали от него. А потому, передвигаясь по земле-морю-воздуху довольно энергично, всё же останавливались и оглядывались. И всматривались в горизонт и за него по направлению, обратному движению. Тут повторюсь, процитирую сам себя – строки, приглашающие читателя посочувствовать душе героя, раздираемой такими противоречиями:
« Непрерывная тяга и к горизонту, и к остановкам по пути к нему (на предмет оглянуться), довольно рано сложила привычку размышлять о тех или иных началах исторических явлений – и своих, личных, там, далеко позади. И это – при неуёмном интересе к будущему…».
О, это был занятный вопросник, хоть и наивный, конечно. Когда что началось и – что было до того? Сначала вопросы подобного круга к себе долго и часто оставались безответными. Например, когда я полюбил мороженое и шоколад? В святи с чем впервые засомневался в абсолюте взрослых? Как открыл для себя Чёрное море и привык к нему? При каких обстоятельствах обратил внимание на разницу между мужчинами и женщинами? Почему именно я во дворе командую и меня там должны слушаться? Действительно ли больше никогда не будет войны? С какой стати взрослые соседи снизу верят в бога, когда всем ясно, что его нет и бать не может? Почему первая русская революция не удалась, а вторая хоть и получилась, но народ не обрадовала и победила только третья? Почему меня не любят учителя, а родители перестали проверять домзадание? Понятно – почему мой папа уже очень давно не поёт мне на сон грядущий походные песни. Но почему он не говорит со мной по душам? И почему мама моя так не похожа на тех мам, которых показывают в кино? Да, и что же дальше? Ну, и всё прочее в этом же роде. Дальше – больше. Разумеется, лишь со временем до меня дошла неслучайность и судьбоносность этих потуг познания, со временем усложнившихся, но конвоирующих слугу покорного всю долгую-долгую жизнь. Огонёк любви к шоколаду и мороженому из того дальнего далека до сих пор непрерывно догоняет меня по бикфордову шнуру судьбы и не раз сыграл в ней существенную роль. Привычка к чуду моря под боком, как любая привычка к празнику, тоже выходила наказуемой. Детская ностальгия сына победы по войне, её орденам-медалям-погонам, вообще обернулась бог знает чем. Как и совершенно дурацкое сочетание откровенного лидерства и боязни обращать на себя внимание, а также подражание полюбившимся литературным и киногероям.
Годы и годы спустя после тех политинформаций образца тысяча девятьсот шестьдесят первого года, уже утопающий по уши и макушку в политической и мелодекламаци, в профессиональной публицистике, всё ещё думал, что моё активное сознательное начало — именно там и тогда, в странном «Живописном» цехе, на непостижимой фабрике «Трудпобут», в её библиотеке, стенгазете и иформациях Красного Уголка. Оттуда бог знает куда заносило меня к недосягаемому горизонту и удивительным датам. И всё виднее при остановке и оглядке было видно: нет-с, начиналось много раньше. Но и об этом – во благовременье. А пока, а тогда и там, до чёротвой той шпаклёвки-замазки, мой герой уже было немного приободрился духом. Почувствовал: востребован. Нужен Наташе. Своими дорогами ходит Минкина, но из того мира, откуда бежал и котрого тепер не хватает, его навещает Вовка Свиридов. Иногда. Тратит на себя только те денежки, за которые расписывается в ведомости. В конце концов, ради него спустились из райкомовского и газетного поднебесья на фабрику большие люди. Большие – из тех, которые в его детстве были частыми гостями дома. И как-то незаметно исчезли из круга родительських приятелів при родительських поворотах сорокових-пятидесятых. Готовясь к очередной информации и выпуску фабричной стенгазеты, стал ковыряться в уже не столько в текущей политике (это – само собой), сколько в истории. Ночами листались оставшиеся от женатого брата томики «Петропавловская крепость», «Краткий курс истории ВКП(б)», «Вопросы ленинизма», «Записки революционера» Пятницкого. «Манифест коммунистической партии» и «Переписка Маркса и Энгельса». Я, собственно, даже и незаметил, когда всё это и многое прочее тому подобное меня вовлекло с головой – и почти совсем отвлекло от современного международного положення. Потому что сей час же стали вызывать новые и новые вопросы. То есть – к кому? К кому можно было обращаться за ответами? А тут эта история с ремонтом квартиры Свиридовых — по пути к своим и за два-три года до самой середины шестидесятых…
(Продолжение следует…).
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua