В ТРЁХ КНИГАХ.
Книга вторая: «ВСЛУХ ПРО СЕБЯ…»
(Продолжение. Начало: «Перед романом». Книга первая: «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13», «14», «15», «16», «17,», «18», «19», «20», «21», «22», «23», «24», «25», «26», «27», «28», «29», «30», «31», «32», «33», «34», «35», «36», «37», «38», «39», «40», «41», «42», «43», «44», «45», «46», «47», «48», «49», «50» Книга вторая: «51», «52», «53», «54», «55», «56», «57», «58», «59», «60»)
63.
О, воображаемый мой читатель! Уважаемый, любимый, к автору по-здорову любознательный, внимательный, доверчивый и сочувствующий, надежда моя и опора! Имею немало оснований считать тебя горячо симпатизирующим лирическому герою этого романа. Какие же могут быть сомнения в том, что ты и прежде замечал все крутые повороты на его жизненном пути? Вот тебе на нём и ещё один такой дорожный знак. Впереди крутой поворот. Глава эта и прилегающие к ней призваны поведать тебе об очередном на той дороге стечении обстоятельств, погнавшего на прорыв хорошего твоего знакомого ещё по книге первой («Кто стучался в дверь ко мне…») в мир иной. В общем-то, случай. Случайность. Но опять-таки и снова: абсолютно личная крошечная, как бы затерявшаяся в косме истории жизнь, слегка сотрясённая причудами этой самой истории.
Подумать только: дома – всё ещё непривычный тихий омут. День приходится на день, ночь – на ночь. Папа-мама, с детства чуть ли не по вчера воспринимаемые, как большие люди и исторические фигуры, по квартире перемещаются некими тенями и со мной почти не разговаривают. Друг с другом, впрочем, тоже. Любимый брат утонул неподалёку совсем в другой семье. Какая ни школы – неполная средняя и художественная, — осталась в прошлом. Там же исчезла Минкина. И фабричный наш рабочий класс так непохож на хорошо и приятно знакомый с детства по кино, радио и вообще – СМИ. Так же далека от первичных надежд комсомольская организация предприятия, вроде как заметившая и приподнявшая его над монотонной повседневностью…
А где-то там, кажись – совсем рядом и далее, на просторах родины чудесной, шумит совсем другая жизнь. Вдохновляет она всё самое лучшее, берёт за грудки и трясёт ненавистного ему кислого обывателя. Всё вокруг дышит-веет великой борьбой, героикой революции и гражданской войны. И вроде как завоёванным такой ценой счастьем новой жизни. Ни один, кажется, правовой кодекс так не занимает государство и общество, как «Моральный кодекс строителя коммунизма», о котором мы с тобой, читатель милый, уже толковали подробно. Только и слышно о мощном возрастании роли нравственных начал, о расширении сферы действия морального фактора и сокращении административного регулирования взаимоотношений между людьми. Уж кому быть тут более в курсе дела, чем лирическому нашему с тобой герою, который по работе и по душе частенько кистью выводит на ватмане гуашью и на холсте маслом великие слова: «…Партия будет поощрять все формы сознательной самодисциплины граждан, ведущие к закреплению и развитию основных правил коммунистического общежития…». И как билось сердечко сопливого этого радиослушателя при левитановском рокоте: «Отвергая классовую мораль, мы противопоставляем извращённым эгоистическим взглядам и нравам старого мира свою, коммунистическую мораль — самую справедливую и благородную мораль, выражающую интересы и идеалы всего трудящегося человечества. Простые нормы нравственности и справедливости, которые при господстве эксплуататоров уродовались или бесстыдно попирались, коммунизм делает нерушимыми жизненными правилами как в отношениях между отдельными лицами, так и в отношениях между народами…». Короче, вот при таких странно-контрастных, не сочетаемых (и всё же казалось иногда – надолго сложившихся) обстоятельствах, — вдруг опять произошло нечто. Пришел? К своим? Сердечко, конечно, участило свой ход. Хотя и не думалось о том, что именно этой взрывной волной швыряет его на другую, пожизненную дорогу…
— Да что, собственно говоря, случилось? — выходит из терпения читатель, — Говори ты толком!
…Однажды Наташа взволнованно и потому сбивчиво предупредила о том, что к очередной моей политинформации нужно подготовиться особенно серьёзно. Потому что будут присутствовать товарищи из райкома комсомола и областной молодёжной газеты. Зачем-почему – я не очень понял: то ли из всех первичных организаций района только наша представила в срок план таких мероприятий на согласование, то ли именно наш план оказался хоть на что-то похож и обратил на себя внимание. В общем, что-то в этом роде. Но наше руководство в курсе и, вероятно, тоже поприсутствует. Словом, мероприятие нужно подготовить и провести на высоком идейно-художественном уровне. Вечерком после работы мы с ней и завкадрами просмотрели мною составленный план и давно Наташей отправленный в райком. Тематический охват был широк – от текущей политики до истории комсомола в контексте биографии страны. И с акцентом на особенностях молодёжного движения здесь, у нас – на юго-западе. Последнее у кадровика (он же, помните, секретарь парторганизации фабрики) вызвало серьёзные сомнения. В массовой брошюре, изданной ЦК ВЛКСМ и вручаемой каждому члену союза, коротко и ясно рассказано об истории комсомола всё, что нужно. И добавлять что-либо к этому на информационном уровне первички предприятия просто бессмысленно. А выделять в этом отношении историю одесской организации даже и политически неверно.
— Вот ты говоришь об одесском комсомоле, — тихо, отчётливо и даже как-то зловеще говорил он, — Но ведь никакого такого одесского комсомола не было и нет. ВЛКСМ у нас единый всесоюзный, а организационно делится по республикам, краям, областям, городам и районам. Значит, уже неверно. Что же нам давать лишний повод для обывательских кривотолков? И так уж обо всём одесском анекдотов хоть пруд пруди…
Парторг был мне симпатичен. И не только потому, что в странной конфронтации с главным инженером он откровенно брал наш сторону. Что-то в нём было от тех артистов, которые на советских экране и сцене изображали партсекретарей. И я не возражал. Хотя ничего не стоило попросить минутный антракт, слетать в цех и прихватить с моего рабочего места книжку «В двух подпольях», изданную в Москве. На обложке в подзаголовке сказано просто и ясно: «Из истории одесского комсомола…». В смысле политинформации этот вопрос для меня не был принципиальным, хотя сам по себе всегда тёрся в центре интересов. Читатель сей трилогии ещё с книги первой усвоил, есть такая надежда, что с историей одесской комсомольской организации знаком я чуть ли не с первого мирознакомства. И о её биографии слышал из-под стола. Ибо вкруг него собирались те, кто творил эту историю или с детства лично наблюдал эту экзотику. Правда, житие фабричной нашей «Трудпобутовской» организации было мало похоже на те рассказы, изменения нового времени их отвели к далёкому прошлому. Но ещё в детской памяти крепенько врезалось очень много всего интересного оттуда. И интерес к тем истокам почему-то не угасал, а очень даже наоборот. То же касалось и моего ковыряния в семейном архиве, что уже упрощалось явным угасанием интереса к нему родителей и их знакомых. Иди-знай, что эта душевная тенденция сыграет в моей судьбе роковую роль…
Убедившись в моей лояльности, кадровик почему-то не остановился на этой подтеме и разоткровенничался. Разумеется, в общих чертах он был знаком с хронологической таблицей молодёжного нашего союза. И с тем, что многие его создатели в центре и на местах так и не прошли благополучно через экзамены самой жизни по истории тридцатых годов. Мало кто из них дожил до ХХ-го съезда. А на мою реплику о том, что после пятьдесят шестого года они были оправданы, он только пожал плечами. И еле внятно буркнул; «Кому от этого легче?». Впрочем, тут же встрепенувшись и оглядываясь по сторонам. В конце совещания и Наташа согласилась с тем, что вопросы эти, хоть и не лишены некоторого теоретического интереса, но на сегодня не актуальны. Конечно, в душе моей было не без горчинки. Тем более, именно следующая информация планировалась на тему истории одесской комсомолии. И предполагалась сенсационной: первая в истории СССР молодёжная газета, родилась не в Москве или Питере – а именно здесь, у нас. В Одессе. Почему-то никто не обращал внимания на подзаголовок нашей «Комсомольской искры»: «Издаётся с 1922 года». Между тем, орган ЦК ВЛКСМ «Комсомольская правда» — выходила с 1925 года. И фактически первым главредактором ей был одессит, сосед моего папы и приятель его старших братьев Шура Марыновский, в истории засветившийся Тарасом Костровым.
Ну, в общем, старшие товарищи нашли способ убедить меня в необходимости выступить по другой теме. А эту отложить, обдумать, взвесить. Всесторонне. Тем более, никакого сопротивления я, практически, не оказывал. Так, самую малость. Конечно же, лестно полномочный представитель начальства уделял мне внимание – и не в приказном, а в откровенно доверительном ключе. А при общении с Наташей тема-идея вообще не играла заглавной роли. В указанном плане имелись пункты самые разнообразные, из которых мне и предлагалось сделать выбор на ближайшую политинформацию. К примеру, свежайшее из моей коллекции: в этом году основано АПН – Агентство Печати Новости. Между прочим, правопреемник популярнейшего у предшествующего поколения Совинформбюро с его Левитаном – куда более знаменитым в СССР, чем его однофамилец и великий пейзажист. И да узнают комсомольцы и молодёжь нашей милой фабрики о такой преемственности. И что правительство видит в новорожденном ведущий информационный и публицистический орган страны. Я уже видел себя распространяющимся с высокой трибуны о таком центролизованном сборе, обработке и распространении материалов газетам, журналам, радио и ТэВэ. Плюс книжные издательства, правительственные учреждения и общественные организации. Мне, мол, вдвойне приятно об этом сообщать, поскольку касается и нашей стенгазеты…
Впрочем, соблазнительно было сосредоточиться на знаменательном событии совсем иного рода, судьбой призванным также прославить этот год в мировом масштабе. Перед израильским судом предстал некто Адольф, но не Гитлер, а Эйхман, обвиняемым в преступлениях против еврейского и других народов в период второй мировой войны. Оберштурмбанфюрер СС, на финишной прямой войны сбежавший в Латинскую Америку и только в прошлом году разысканный, выкраденный и доставленный спецслужбами Израиля туда на предмет суда и следствия. За ним – миллионы невинно убиенных евреев, цыган, поляков, чехов и других жертв сверхлюдей. И можно было такую публицистику закончить ярко: «Дабы не уподобляться нацистам, следствие и суд готовы потратить столько времени и сил, сколько нужно не для расправы, а для суда праведного. И сейчас, когда вы это слушаете, ему остаётся жить ещё почти год!». Конечно, тогда ни соответствующие спецслужбы, ни следствие и суд, ни – тем паче, я, — не знали того, сколько всё это продлится. И что впрямь казнят этого гадёныша уже в следующем, 1962-ом году. Но хотите – верьте, хотите – нет, а тезис такой был заготовлен тогда лично мною. И горячо одобрен Наташей с парторгом. Были и другие заготовки. Наш шестьдесят первый годик принёс, среди прочего, развитие конфронтации между западным и восточным сообществами государств в геометрической прогрессии. Что в дальнейшем было снабжено ярлыком «Холодная война». Хотя местами она была не такой уж и холодной. Можно было остановиться на этом.
Можно было царапнуть по нервам слушателей информацией о том, как интернациональные идеи СССР всё же проникают на Запад и в Новый Свет. АПН поведало о разворачивающейся в США компании борьбы за расовое равенство, в рамках которой становятся популярными Рейсы Свободы. Здоровые крепкие парни и девушки, в основном – белые, — проверяют в Южных штатах регулярные автобусные маршруты, которыми довольно долго негроиды не имели права перемещаться с европеоидами. Причём, сообщалось, что активные участники благородных таких рейдов нередко наталкиваются (так и сказано) на жесткое противодействие. Тут некоторые яркие детали можно было бы добавить и от себя – поверят на слово. А лучше – вот о чём: в космос слетал ещё один гражданин СССР Титов, имея нерусское имячко Герман. Он уже управлял кораблём вручную дважды. И впервые же снял на ручную кинокамеру Землю из космоса. И в отличие от гагаринских взлёт-посадки, это был длительный полёт – больше суток. Семнадцать оборотов вкруг Земли. 700 тысяч километров. И уж совсем по профилю живописного нашего цеха, можно было проинформировать фабричную общественность о последствиях явления, которое уже тогда снобы называли «Хрущёвская оттепель». Живопись-графика-скульптура, поэзия-проза-публицистика в шестьдесят первом уже размахнулись во всю и во многом по-новому. Словом, имелось что сказать и без истории комсомольцев Одессы. Но вышло всё совсем иначе…
Такого кворума мои информации не видели. Иные лица были мало знакомы или даже незнакомы вовсе. Нетрудно было догадаться, что имела место некая мобилизация работников и некомсомольских возрастов. Во втором ряду почему-то возвышался Папа Быковный, вышедший из комсомольского и молодёжного возраста лет двадцать пять назад, Плечом к плечу сидели Вена Орехов, Толя Титов и парторг живописцев Гульник и даже учётчица Марта. В Красном Уголке было оживлённо. Два состыкованных стола как бы сами собой покрылись малиновым сукном (как выяснилось, заимствованным со склада портьерного участка). Заподлицо с этим президиумом торчала свежелакированая трибуна с красивым гербом СССР. И перед этой композицией всё остальное пространство было заполнено стульями и табуретками. Ещё до начала обеденного перерыва пустых мест не увидел – кроме стульев за тем малиновым столом: ждали гостей. Задержались они ненадолго – я маялся в дверях минут десять. И вошел вслед за ними, директором, главным инженером, парторгом и Наташей, а также двумя мужчинами-гостями, постарше и помоложе. Это и были полпреды молодёжки и комсомольского райкома, рассматривать которых сразу я тогда не решился. Иван Гаврилович провёл и усадил их с собой в президиум – всех, почему-то кроме главного инженера, который потоптался перед первым рядом и разместился на единственном в нём свободном посадочном месте – на табуретке. Зал стих и пауза затянулась. Парторг и директор обменялись выразительными взглядами, Наташа – со мной. И почему-то захотелось откашляться, что я, собственно говоря, и сделал.
Господи, и куда только подевался мой авангардизм! По пути к трибуне обнаружил, что… разучился ходить. Все смотрят на меня – и слева, и из зала. На памяти ещё не было такого, чтобы столько совершенно незнакомых землян смотрели на то, как я иду. И ноги – пудовые. Вероятно, нечто подобное чувствовал, когда делал первые в жизни шаги. Ну, не вторая и не третья была та информация. Но на сей раз и кворум, и атмосфера были совершенно непривычными. Дошел, конечно, до трибуны. И взошел на неё, как мог, начал и повёл дело. Но и походка, и голос казались какими-то чужими. И даже весьма противными. А головушка моя забубённая почему-то всё время сама собой равнялась налево, на президиум. И парторг что-то шепнул Наташе – она кивнула и быстро указала мне рукой на аудиторию. Ну, куда следует смотреть и к кому, в сущности, нужно обращаться. Что отнюдь не помогло мне одолеть нежданную-негаданную контузию. И прорываясь сквозь неё, я вдруг с весёлым ужасом обнаружил, что информирую сосьете именно о том, о чём не следует. И о чём накануне договорено было умолчать. Я говорил о том, что комсомольцы нашей фабрики мало знакомы с историей ВЛКСМ. С логикой рождения и первыми шагами в нашем городе молодёжного союза. О моде на партии и союзы, навалившейся на Одессу в феврале-марте семнадцатого года, с победой совсем другой, второй после девятьсот пятого российской, буржуазно-демократической революции. О том, как она породила здесь несказанную бузу, в том числе широкий ассортимент политических партий и союзов. Их перечисление вызвало оживляж и в зале, и в президиуме: в числе давным-давно всем известных большевистской, меньшевистской, право- и левоэсеровской, общедемократиекой кадетской партий, из меня вылетало: «Партия прогрессистов», «Партия мирового рассвета», «Партия свободных (независимых) одесситов». «Партия безработных». «Партия социальных оптимистов». И даже… «Партия беспартийных социалистов». Почему-то, помнится, повторил-подчеркнул: «Партия беспартийных…». И понёсся подробничать о том, что тенденция эта не могла не отразиться в одесской молодёжной среде. Она, дескать, и отразилась — рождением молодёжных союзов. Между прочим, по некоторым сведениям, у нас здесь раньше, чем в Киеве, Питере и Москве. То же касаемо и одесской молодёжной газеты – появившейся на свет задолго до московской и всесоюзной «Комсомольской правды». Та выходила официально с 1925 года, а наша – с 1922-го. По воспоминаниям же ветеранов, на самом же деле одесская молодёжка выходила с лета-17, просто тиражи были небольшие и не сохранились экземпляры. Она и в дальнейшем называлась по-разному – «Молодой социалист», «Юный рабочий», «ЮКС» — «Юный Коммунар-Скаут», «Молодёжная Искра», «Сталиннское племя», «Комсомольское племя» и наконец – «Комсомольская искра». И что характерно – на известном фото ЦК ЛКСМУ в столице Украины Харькове из двенадцати цэкистов восемь – одесситы. Да мало сказать – именно пересыпьчане. Во главе с первым секретарём того ЦК Василием Васютиным, который – бондарь с судорема РОПИТ Вася Филюшкин. В дальнейшем – секретарь ЦК ВЛКСМ и профессор МГУ, доктор исторических наук. Кстати, единственный из комсомольских вождей, избежавший каким-то чудесным образом и сумы, и тюрьмы, и стенки незапятнанно, в чистом виде после тридцатых годочков. И доживший до наших светлых дней и до моей с ним переписки. Если не считать Александра Мильчакова, который, всё же, восемнадцать лет отсидел где надо.
…Да, меня, как Остапа, явно понесло. Или – как Красную Шапочку, которая в тёмном лесу от страха пела громко; я уходил от стесняющей контузии возвышением голоса. А вскоре он стал мне казаться днепровским баритоном. И слева, и прямо передо мной всё дышало явной заинтересованностью. В президиуме улыбались гости и директор, а зал даже звучно хихикал при информации о СУСе, то есть Союзе Учащихся Социалистов, который тут же, немедленно обозвал «СОС» («Спасите Наши Души») не менее экзотический СНУА, Союз Неучащихся Анархистов, в котором было много юных мореходов и флотских дезертиров. Поведал я и о СЕМе – Союзе Еврейской Молодёжи, который анархисты по-одесски назвали Сёмой. Ну, и – само собой, — поподробничал об ССРМ, Союзе Социалистической Рабочей Молодёжи, созданном пересыпьскими моими предками. Он-то со временем и стал комсомолом, хотя изначально не был коммунистическим, а состоял из различных фракций. Зато это была единственная молодёжная компания, которая организовала свою боевую дружину – настоящую, вооруженную, с обстрелянным командиром Сёмкой Урицким, только что самодемобилизовавшимся с Румынского фронта прапорщиком-пересыпьчанином, также соседом моих предков по дому № 51/53 на Московской улице. Кстати, будущим комкором и начальником «Шоколадного Домика» — главраведупра генштаба РККА, в тридцать седьмом расстрелянным по 58-й статье.
Поведал я о первой объединительной молодёжной конференции в нынешнем автодорожном техникуме на тогдашней Старопортофранковской – почему она в дальнейшем и была названа Комсомольской. Особенное оживление аудитории вызвала информация о том, как жарко спорило то сборище о названии новой организации – «ССМ» или «ССРМ». То есть, быть-прозываться союзом социалистической молодёжи или союзом социалистической рабочей молодёжи. К середине дня интеллигентное большинство склонялось к первому варианту, поскольку преобладали гимназисты и реалисты. Но полпреды райкома РСДРП велели своим ребятам сорвать конференцию и потянуть время до вечера. Пацаны выскочили на Старопортофранковскую и разложили на рельсах боевые патроны от трехлинейки. Пошел трамвай, поднялась стрельба. Прения прервались, участники вывалили на улицу, прохожие – врассыпную. И полиция временного правительства разогнала всех. А к вечеру делегаты вернулись в помещение, но к этому времени фабрично-заводская смена закончилась, сюда пришли с предприятий рабочие бронеподростки. И переголосование привело к утверждению вывески «ССРМ». Союз стал именоваться рабочим, хоть в нём было немало учащихся гимназий, реальных училищ, коммерческого училища святого Павла, платного училища Ёлкина и студентов. Очень этот эпизод понравился публикуму. В особенности она развеселилась при сообщении о захвате молодыми анархистами и ССРМ публичного дома Айзенберга, где они выгнали среди ночи на улицу клиентуру и хозяина. А угнетённый персонал поздравили со свободой-равенством-братством и предложили оставаться там на нормальное жительство с семьями. На что тут же соорудили и выдали соответствующий революционно-демократический документ по всей форме.
Я даже стал перечислять имена-фамилии одесских тех соцмоловцев, которых следующая, октябрьская, третья российская революция сделала историческими фигурами отнюдь не местного масштаба. И, подобно древнегреческому божеству Кроносу (пожиравшему своих детей), насмерть растоптала их в конце тридцатых. Потерявший голову и представление о времени, информатор так и сыпал, так и сыпал. Но уже давно переглядывающиеся в президиуме кадровик и Наташа тут спровоцировали аплодисменты собравшихся. Дабы отрезвить и остановить, наконец, явно обалдевшего докладчика. Замечу, в дальнейшем пожинал такой урожай и в куда большем масштабе – аплодировали мне митинги, областные и республиканские конференции, концертные залы, Дворцы Спорта, нетрезвые толпы на знаменитых одесских «Юморинах» и даже тридцатитысячный стадион «Черноморец» при двухсотлетии Одессы. Не говоря уже о «мелких брызгах». Где-то там, ещё очень далеко впереди шестьдесят первого, за семьдесят первым и восемьдесят первым, поджидали тридцать два года моих ежедневных обращений с экрана к миллиону одесситов, двум миллионам телезрителей области и неподдающемуся учёту сограждан республики, которых я не видел – поскольку не видел даже тех нескольких операторов за камерами , ослеплённый всей световой партитурой Большой студии. Но те, в красном уголке фабрики «Трудпобут», фактически были первыми в жизни. И родились они потому, что информатор увлёкся и значительно превысил регламент. А обеденный перерыв закончился и всем следует вернуться к своим обязанностям.
Как показалось, публика расходилась неохотно. Президиум в полном составе последовал к директору. И контуженный докладчик кое-как поплёлся в неживописный свой «Живописный цех». Где был встречен совсем другими аплодисментами: с моим появлением захлопал в ладоши пахан, кривейшим образом улыбаясь. Овация и улыбки были немедленно подхвачены всеми присутствующими. Но и аплодировали, и улыбались по-разному. И я ничего умнее не придумал, как по пути к своему рабочему месту картинно раскланяться, развести руками и прижать их к сердцу, процитировав Остапа Бендера: «Не надо оваций!». Но работа уже не клеилась. Впрочем, вскоре в дверном проёме показалась Наташа, вызвав естественный интерес и улыбки части коллектива – тоже разные. Порог не переступила, а жестом пригласила меня следовать за ней. И повела в кабинет директора, предоставленный для предстоящей беседы. Я полагал, что – доигрался. И что тут не обошлось без Хащевацкого: сейчас получу за информацию не только незапланированную, но фактически прямо нерекомендованную. Я готовился к ответу и ответственности. А что можно было ответить? Что и сам не знаю, не понимаю, как это вышло? Кто же поверит? Но вот уж действительно, не знаешь – где найдёшь, где потеряешь. Ведь оказалось, что со мной хотят поговорить высокие гости, для чего директор и предоставил свой кабинет и свой в нём отсутствие. Им… очень понравилась моя информация. И главный инженер, хоть и противный тип, тут не причём.
Секретарю РК ЛКСМУ на вид было лет до тридцати. Спортивно-худощавый, светловолосый, светлоглазый, чуть курносый. В хорошем серо-стальном костюме, на лацкане которого как-то особенно ярким огоньком полыхал комсомольский значок. Киношный комсорг, словом. Хотя и в очках. Представился так: Николай Рубалко. От всё той же растерянности я переспросил: «Рыбалка?». Но он повторил: нет, именно «Рубалко». Мог ли я не знать, что такого слова в украинском языке нет? Но взял себя в руки и тему развивать не стал. А газетчик, наоборот, был добрых лет за сорок, не без седины и похожий на кавказца. Да и говорил он как-то так, как товарищ Сталин на пластинках с его выступлением с трибуны Х1Х съезда партии, знакомым мне с детства. И обращался ко мне не по имени или фамилии, а словом «Дорогой». Имя и фамилию газетчика вот так, слёту, я не запомнил. Хотя звучало оно тоже как-то по-кавказски. Тем паче и совершенно неожиданно, ни к селу, ни к городу, он добавил: «Арменин по наци».
Перво-наперво спросили – откуда информация об одесских делах комсомолии и её газеты. И внимательно принимали в рассказ о семейном архиве и о подслушанных с детства из под стола беседах участников событий. Об отце и старших братьях папаши моего, тогда здесь эту кашу заваривавших. И о самом папаше, о котором они слыхали, но не знали, что в комсомоле он – с двадцатого года. И что принят он тогда был в союз досрочно, по популярной фамилии и ранних заслугах. Райкомовский секретарь таращился на меня сквозь очки, часто снимал-протирал их и покачивал головой, по-кавалерийски откидывая со лба красивую прядь. А газетчик больше смотрел в записную свою толстую книжку, что-то там набрасывая и часто хмыкая в нос. Наташа же сияла, вкусно улыбалась мне и даже иногда подмигивала. И я очень жалел о том, что нет здесь нашего парторга-кадровика. Да, и Хащевацого – вот было бы здорово…
Комсомольский бог района попросил меня расширить сегодняшнюю информацию и подготовиться с ней для выступления на райкомсактиве. И дабы Наташа мне в этом помогла. Забегу вперёд: готовился я усиленно. И подготовился хорошо. Но ждали мы с комсоргшей нашей довольно долго. Пока вдруг не выяснилось, что Николая Рубалко избрали в горком. И никаких указаний по мне он в райкоме не оставил. Случившееся же заставило меня серьёзно отнестись к семейному архиву и истории молодёжного движения здесь, на нашем Юго-Западе. Что с того момента стало значительной частью интересов всей жизни. Хотя, конечно, многое прояснило. А тогда, в конце концов, гости собрались уходить и пожелали на посошок посмотреть наш «Живописный» и моё рабочее место. Наташа замялась, но всё же провела их в цех, где в отсутствие начальника Фадеева Пахан Быковный, видимо, только что окончил очередную свою притчу и гремел казарменный хохот. Разумеется, всё сейчас же стихло и зашуршало инструментарием. Пришельцы осмотрели готовую и готовящуюся продукцию с таким видом, как будто бы явились на вернисаж современного искусства. Райкомовец уставился на панно «Город-герой» с оперным театром, орденом Ленина и звездой героя Советского Союза. После чего присел к столику Марты и повел с ней деловую беседу – моментально появились бумаги насчёт расценки подобных работ, платёжки и бланки накладных заявок. Так что ещё до ухода цех получил некий заказ комсомольского райкома. Причём, Рубалко настоял на том, чтобы выполнение поручено было мне. Я представил ему Сашку Красного и объяснил: у нас – молодёжная бригада. Марта заверила секретаря в том, что начальник цеха товарищ Фадеев возражать не будет. Хотя впоследствии заказ попал Папе Быковному, но меня это уже не огорчало. А посетители, в конце концов, удалились. Ушла к себе в библиотеку и Наташа. А я всё ещё приходил в себя и мало что полезного для общества успел сделать до конца рабочего дня. Мир ощущений был странным: смесь подъёмной радости и щемящей тревоги. Вроде как что-то новое впереди – немаленькое, неведомое и желанное…
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua