В ТРЁХ КНИГАХ.
Книга вторая: «ВСЛУХ ПРО СЕБЯ…»
(Продолжение. Начало: «Перед романом». Книга первая: «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13», «14», «15», «16», «17,», «18», «19», «20», «21», «22», «23», «24», «25», «26», «27», «28», «29», «30», «31», «32», «33», «34», «35», «36», «37», «38», «39», «40», «41», «42», «43», «44», «45», «46», «47», «48», «49», «50» Книга вторая: «51», «52», «53», «54», «55», «56», «57», «58»)
61.
…Опять-таки, юного моего и молодого читателя, человека преимущественно практического склада, такой душевный наворот чувств и мыслей героя романа – глубоко личных, волнительно-интимных и широко-исторических, идейно-политических, остро-моральных и социально-мировых — скорее позабавит, чем озадачит. И едва ли пробудит к путешествию по изгибам собственной души и своего времени. Да читатель и старших возрастов бог знает как воспримет подобные терзания – даже с учётом хоть некоторых представлений об особенностях оттепельных шестидесятых. Что же, он, его величество читатель, как покупатель в торговле, всегда прав. И когда книга в его руках – писатель бессилен и беззащитен перед той грозной стихией, к которой отношу слова Блока «…И в каждом сердце, в мысли каждой Свой произвол и свой закон». Но пока строки эти ещё только сочиняются и пишутся, а их потребитель исключительно воображаем, самой реальной фигурой процесса всё же является автор. И раз уж такова его доля и воля – как вспоминается и размышляется, так и пишется, — нехай уважит в том его муза и соавтор-издатель по имени Судьба. А там, как в народе говорят, слепой сказал – побачим. Впрочем, и эта оговорка была бы излишней, поскольку давным-давно и подробно воспел автор одну из особенностей лирического героя: так уж сложилось, что с ранних лет секторами круга его увлечений были изобразительное и литературное творчество – во всём их видовом, родовом и жанровом разнообразии. Но не менее властно почему-то (почему?) влекли его история, система идей и идеалов. А стало быть, и политика – главным образом внешняя, но и отечественная внутренняя тоже. Дошкольными его реальными кумирами-ориентировами были старший брат и отец, а они внимательнейшим образом относились к газетам и радио (напомню – то детство было дотелевизионным) – так и сориентировался. А с началом кислых странностей школьного периода лекарством от нытья под ложечкой и были привычные те первоисточники. И при невольном сравнении с тем, что происходило в мире, ему было как-то неловко за личные свои беды и переживания. Мир, можно сказать, всегда выручал такими пилюлями и порошками. Да-с, об этой грани многогранника его личности читатель предупреждён своевременно – в начале книг и первой. Но читательский опыт автора таков, что далеко не все крупноформатную литературу потребляют терпеливо и последовательно. Да и память читательская – она ведь тоже разная. В общем, решил напомнить о некоторой особенности этого юного Вертера
К концу восьмого класса уже дышать в школе ему было тяжело – бежал, вы знаете, как тот бродяга с Сахалина. Тяжесть, что и говорить, на душе была близкой к непосильной. Но в это время впервые в истории человечества Юрий Гагарин одолел притяженье Земли на час с гаком. Это был не просто землянин, а именно мой согражданин. Ему рукоплескал весь мир. И что это значило рядом с моими бедами-горестями! Радость была несравнима с горечью. Хотя последнюю и не исключала. В том родном нашем шестьдесят первом Юрий Гагарин уже гостил на Кубе, которая в СССР была почти у всех на устах. Шутка ли: просоветский остров-государство под боком у США? Сто восемьдесят километров. Приблизительно, как от Одессы до Беляевки. Представляете, конечно? Оказывается, под лютым тропическим ливнем Юрий Алексеевич в белом мундире спустился по самолётному трапу, братски обнялся с Фиделем Кастро. И при исполнении гимнов не принял протянутые ему плащ и зонтик – видел, что встречающие топчутся по щиколотки в воде. Что я должен был чувствовать при этих кинокадрах в «Хронике» на Дерибасовской? Да, дома было непривычно, необъяснимо странно и уныло. Да, я оторвался от школяров-ровесников. Подпал под Папу Быковного и его гоп-компанию. Но у меня ещё были Минкина, Вовка Свиридов и честный заработок. И тем же летом нашему лётчику-космонавту по пути к советскому посольству в Великобритании чопорные англичане скандировали его фамилию – на картавый свой лад. То же и во Франции, где при нём открывали мост города Монпелье (того самого, помните – «Прощай, полицейский…»), названный его именем. Я внимательно следил за его поездкой в Индию и Мексику. И вообще…
События были большими и, конечно, разными. Сбивали с толку ситуации иного рода. Некоторые ненадолго овладевали воображением, иные врезались по рукоятку. Вот расскажу о Бабьем Яре – но не о том, о котором знают все разумные сограждане наши и очень многие земляне в мире. То есть, о том, да не совсем. Любознательность моя, удовлетворявшая некий врождённый интерес и заодно лечившая сердечные ссадины, отвлекая сознание от личного, сработала и в этом случае. Слова «Бабий Яр» лично мне стали известны много ранее, чем появились одноименный роман Кузнецова и стихи Евгения Евтушенко. Ещё в самом конце пятидесятых и в шестидесятом я прорабатывал и наматывал на будущий ус информации об очистке в столице Украины каръеров Петровских кирпичных заводов от пустых грунтовых пород – о важности чего сообщали СМИ. Правительство, помнится, рассмотрело блестящий проект гидромеханического перемещения непроизводственных пород пульпой в пойму Днепра. Но утвердили другой — замыв этой массой отрогов Бабьего Яра. Да, после широкого обсуждения предпочтение было отдано этому варианту. Народу объяснялось, что транспортировка тех грунтовых масс будет короче и дешевле в Бабий Яр. И улучшит транспортное сообщение между Куренёвкой и Лукьяновкой.. Конечно, тогда я, как и очень многие, ничего не знал о десятках тысяч женщин, стариков и детей, для которых Бабий Яр в войну стал местом крестных мук и жуткой гибели. Об этом ничего не писалось, не говорилось и не снималось. Те же, кто по судьбе были в курсе дела, помалкивали. Зато я читал о победе проекта треста «Проектгидромеханизация» Министерства строительства РСФСР и о перевыполнении плановых работ трестом «Укргидромеханизаия» Минстроя УССР. Работы шли пару лет. Критические информации о некотором нарушении проекта и подтоплении соседних территорий особого внимания ни у меня, пичуги, ни у общества тогда не привлекли. И вот в текущем шестьдесят первом вдруг поползли слухи о прорыве вод через дамбу верхней террасы и другие дамбы отрогов Яра. И что на Куренёвку утром хлынул вал воды и грунта высотой в восемь-десять метров. Тонн этак шестьсот тысяч накрыли жилые кварталы между улицами тогдашней Фрунзе и Новоконстантиновской. Лавина та накрыла трамвайное депо Красина, завод «Укрпромконструктор», некое строительное управление и стадион «Спартак». Говорили, многие трамвайщики погибли из-за неотключения электротока. Сначала население информировалось почему-то только по радио, а не в прессе. И потому дело немедленно обросло слухами. Официально сообщалось о ста сорока пяти погибших и ста сорока трех так или иначе пострадавших. Уничтожены были двести девяносто восемь квартир и сто шестьдесят три частных дома. Причиной катастрофы признавались ошибки проектирования и нарушения при производстве работ. Это потрясало…
Лет шесть спустя слова «Бабий Яр» вызывали в моём воображении совсем иные картины. Колонны самых разных киевлян мерно шли к тому урочищу под конвоем немецких военных и местных полицейских. И под собачий лай и залповую стрельбу заполняли своими телами тот самый яр. Десятки тысяч погибли или умерли от ран, придавленные падающими сверху. Дети, старики-старухи. Юноши-девушки. Гражданские лица, военные. В основном и главным образом – еврейского происхождения. Некоторые немногие спаслись – чудом. И жили ещё очень долго, пока их не стали расспрашивать о случившемся – а это было очень не скоро. И… но об этом и написано, и сказано, и снято уже немало. А вот о том Бабьем Яре, который через двадцать лет после чудовищной трагедии в оккупации Киева, однажды мирным утром вдруг погубил, покалечил и обескровел столько людей, я в дальнейшем не читал ничего. Может быть, что и было, но в поле зрения моего героя не попадало. Думаю – не случайно.
Ещё немного о тех лекарствах. Терминологический оборот «Карибский кризис» был сказочно и не на шутку популярен. Более того: всякий дурак у нас как бы уже точно знал, что добром история эта не кончится. И что мир висит на волоске. Но в отличие от конца второй мировой и разгара холодной войны, атомная бомба, в общем и целом, была уже и у СССР. А Сталина у нас уже не было. И о герое второй мировой войны Эйзенхауэре, с которым он всё же худо-бедно договаривался, речи тоже не было — в моём шестьдесят первом уже уступил президентское кресло молодому Кеннеди. Кто лучше из ныне действующих полководцев – наши или наоборот, — определенно сказать было трудно. Но слова, приписываемые Клаузевицу, мне были уже известны: «Даже из двух плохих полководцев один всё равно выигрывает битву». Да и в народе говорили: «Драка будет – всем достанется». В общем, весёлого довольно долго было мало. И вот мы узнали о том, что задира Хрущёв сменил гнев на милость, как бы не прочь уладить Карибский кризис и вообще напряженность мирным путём. Правда, до этого он решительно и совершенно секретно перебросил на Кубу через океан парочку наших дивизионов четырёхбатарейного состава. Из новейших ракетных войск стратегического назначения. Это были очень милые изделия среднего радиуса действия с ЖРД и ядерными головными частями, с личным составом и огромной инфраструктурой. Само собой, ни переместить подобное «Хозяйство», ни разместить и оборудовать его на относительно небольшом острове совсем уж тайно не получилось.
Американский обыватель, вторую мировую переживший дистанционно и вообще не признающий треволнений душевного дискомфорта – как должен был отреагировать на подобное? Он и отреагировал – от захолустных Штатов до Белого Дома. Следует подчеркнуть, его европейский социальный собрат разнервничался также изрядно. Да и старички-одесситы на Соборке резюмировали ситуация просто и ясно: «Ша, кому это надо!». А одесские парни, уговаривая предельно сблизиться своих подружек, всё ещё старомодно дороживших целомудрием, пускали в ход козырь: «Всё равно завтра – атомная война!». Но то ли хрущёвская память о недавней доатомной всё же сработала, то ли его маршалы одолели стеснение и доложили, наконец, что башковитых ракет таких у нас значительно меньше, чем у них. И что вообще оказывается: они о нас знают много больше, чем нам хотелось бы. Но туда и обратно полетели конструктивные предложения объясниться. Как говорил старик Паниковский, давайте сядем. Переговоры? Именно – оне. Оне самые! И пришлось такое событие всё на него же, на тысяча девятьсот шестьдесят первый наш оттепельный год. Господибожемой, ты не представляешь себе, дорогой мой читатель, от скольких сердец отлегло! Подготовке к такой встрече не помешала даже дурацкая попытка вторжения антикастровского воинства на Кубу. Что тут не обошлось без хлопот спецслужб США – всем было ясно, как день. Такой прожженный политикан, как начальник живописного цеха товарищ Фадеев криво улыбался и разводил руками на моей политинформации на эту тему. Что уж тут толковать о падкой до сенсаций западной прессе: Хрущёв вроде пошел на попятный двор. Но Никита Сергеевич, прежде обожавший подобную щекотку нервов и пыливший по куда меньшему поводу, вроде как согласился этот плевок в рожу считать божьей росой. Более того, оскорблённого до глубинны души Фиделя Кастро, санкционировавшего размещение наших ракет на Кубе и лично командовавшего отражением той попытки вторгнуться на остров Свободы, Хрущёв уговорил не возбухать. И тот с миром проводил наши дивизионы обратно в СССР. Это – так, в двух словах. На деле вбухано в сие было и время, и деньги, и нервишки. И разговор дошел до взаиморокировок – советские базы на Кубе и американские – в Европе и Турции, прямо напротив песенных одесских берегов. Но Хрущёв тогда и впрямь встретился с Кеннеди в Вене. Судя по отчётным информациям, поглощаемым мною с большим аппетитом. говорили, в основном, о Берлинском кризисе (два Берлина, две Германии) и о запрете испытаний ядерного оружия. Мне, конечно, очень нравилось, что первые собеседования посвящались формам соревнований между социализмом и капитализмом, и о возможностях исторических перспектив мирового развития. И читательское знакомство с лирическим моим героем прямо предполагает знание того, что эти секторы занимали к тысяча девятьсот шестьдесят первому всё большую часть замкнутой кривой, которую судьба назвала кругом моих интересов. Нет-нет, были и «Отцы и дети», и литература с изобразительным искусством. Свобода и независимость. И бог знает что ещё было. Но живописный цех, знаете ли, – живописным цехом, Минкина – Минкиной, личные беды — личными бедами, А увернуться человечеству от атомной войны – великая штука. Великая штука…
Теперь, конечно, я представляю себе кислые физиономии тогдашних американских, английских, французских и прочих цивилизованных политиканов и журналистов, которые поначалу недоумевали от столь неожиданной философичности лидеров двух сверхдержав, энергично приведших мир к риску мировой бойни. Кто-то даже ядовито сравнивал ситуацию со встречей протестантских и католических пасторов на конгрессе христианских пацифистов. Европейские и новосветские политиканы изначально не сомневались в том, что Хрущёв струсил – самое время на него надавить. И Джон Кеннеди согнёт Никиту в три погибели. Со временем мне предстояло узнать о том, что люди весьма серьёзного американского департамента вообще посчитали момент идеальным для того, чтобы покончить с Кремлём, а новую войну – меньшим злом. Поскольку – если так дальше пойдёт, через некоторое время СССР действительно кое в чём догонит. И тогда уж с ним не сладить.
А тут – здрасссьте: начало переговоров явно проходило в ключе рождественской встречи многодетных приятелей, а отнюдь не классовых врагов. Широта улыбок этих собеседников на газетных фото и в кинохронике позволяла пересчитывать почти все зубы. И выходило так, что история всё же даёт возможность мирного сосуществования! И с высокой советской эстрады великие халтурщики Рудаков и Нечаев под гармошку припевали: «Давайте лучше будем торговать!». Буквально, помнится: «Ведь мы умеем воевать. И не только самолёты сбивать – Давайте лучше будем торговать!». У одних потребителей информационной этой продукции теплело на душе, у других кипел разум возмущённый,
Но вот основная беседа сверхдержавных глав пошла без советников и журналистов, как говорили одесситы — ТЭЦ НА ТЭЦ. И её содержание многим, как и мне, стало известно значительно позже. Конечно же, записные миротворцы эти упёрлись друг в друга лбами, как некие существа рогатые на том мостике горбатом. Не обошлось и без нервов и взаимных угроз. В конце концов, о разоружении и запрете на ядерные испытания так и не договорились. Зато в Берлине началось и энергично пошло строительство знаменитой стены. И чисто случайно именно в шестьдесят первом на полигоне архипелага Новая Земля рванула самая крупная на то время советская водородная бомба (50 мегатонн). А тут ещё эта моя история с Минкиной. И Володя Свиридов исчез. Мудр народ, споконвеку говорил, что беды не ходят в одиночку. Даже самого разного масштаба – они блуждают в судьбах человечества и отдельно взятых граждан, сбившись в кучу, как те небесные тела у Пастернака. Вот такой он выходил, тот мой годик, шестьдесят первый. И первый комсомольский…
Кривые улыбки некоторых читателей по поводу последнего определения, скорее всего, неизбежны. Ком-со–мол, шутка ли! Как это вообще должно звучать для нашего читателя ХХ1 века, непутём сверхобеспеченного легкодоступной информационной белибердой? Не один только мой роман приглашает остановиться-оглянуться. И большое ведь не просто видится на расстоянии, но и видится по-разному. Да и годы – как люди:все одинаковые и при этом все разные. Как там, у поэта; «…где этот год – как прошлый год, как позапрошлый год…». Но в тоже время ведь «Год на год не приходится…». Этот шестьдесят первый своеобразен не только тем, что удивительнейшим образом сочетал поводы для личных моих разноглубинных переживаний с радостями и бедами континентального и мирового масштаба – нечто подобное так или иначе было и прежде. Но теперь лично для меня последнее уже не запиралось в микрокосме переживаниями-размышлениями и беседой со случайными особями, а имело некоторый выход при выполнении общественного поручения. по имени «Политинформация». Что? Стравливал пар? Можно сказать и так. Некий чеховский герой констатировал: маленький человек в России всегда философствовал, но от этой философии никому не было ни холодно, ни жарко. Антон Павлович имел в виду тогдашнюю Российскую империю, населёнными отнюдь не одними русскими гражданами. Мир, может быть, и от моих треволнений и спичей не содрогался. И даже — наверное. Но я уже не только в воображении, а и реально-социально (хотя и в фабричном масштабе), чувствовал себя включённым в нечто большее, чем в наш двор, коммунальную квартиру нумер двадцать один дома сто двадцать три на улице Чкалова. Ну, которая по старорежимному и по новому – Большая Арнаутская. И уж конечно, в значительно большее и иное, чем недавний школьный наш класс и его пионерский отряд, в котором никогда и ни за что меня не порекомендовали бы в тот комсомол Было мне, разумеется, совершенно ясно, что ВЛКСМ у нас в стране один-единственный. Как и КПСС. И что никаких других партий и молодёжных союзов нет. И всё же, ещё не так пристально всматриваясь в ситуацию, как-то неясно, но навязчиво думалось о том, что он, комсомол, всё же как бы не совсем один. Ну, что их, как минимум, два. Один – тот, школьный, в который я — и думать не моги поступать. И другой, этот, фабричный, где я более чем уместен.
Пуркуа? В школьном моём шестьдесят первом году, где вроде как знали меня уже восемь лет, подобное было невозможно. И в том же году на фабрике, куда я только что явился, это было запросто. В обеденный цеховой перерыв теперь по обязанности и с удовольствием я, член передового отряда отечественной молодёжи, от его имени и по его поручению выступал с информацией пятнадцати-двадцатиминутного регламента. И таким образом личный мой коренной и очень давний интерес к разномасштабным событиям ещё и реализовывался, наконец, самым официальным образом. Комсомольское поручение…
Ну, хорошо, почему бы и нет: можно и об этом. Даже должно, ведь было. Стало быть, и этому гостю – место в воспоминаниях. Можно и про партию потолковать. Толкуют ведь — кто как. Но складывалось всё так – и совершенно помимо моей воли, что очень многое упиралось в комсомольскость и партиийность. Так было в школах-техникумах-вузах, на заводах и шахтах, на кораблях и воинских частях, в подразделениях милиции и на погранзаставах. В науке – тоже. В литературе и искусстве – тоже. Так было и у нас, на странной одесской фабрике «Трудпобут». То есть, для меня весьма существенными были там работа и заработок, дарящие некоторые самостоятельность и самоуважение. Здесь дышалось легче, чем в школе – хотя и тоже не без отравы. Но были на фабрике ещё и Наташа. И собрания, и стенгазета. Ну, и политинформации, конечно.
Так что и сам толком не заметил, как привычной стала всепогодная отправка с утра раннего во флигель «Живописного цеха», в одном из шкафчиков которого ждал широкоштанный мой коричневый комбинезон – довольно скоро, впрочем, покрывшийся всеми радужными цветами и оттенками. Меня уже не коробило демонстративное жлобство старших живописцев – не нравилось, конечно, по-прежнему, но не оскорбляло, не ныло под ложечкой. Ничего другого я от них не ждал. К тому же в своеобразной этой темени-глухомани постепенно слух и зрение стали улавливать некоторую разницу в том единстве. Довоенные люди Толя Титов и Вена Орехов были много моложе пахана, но не подминались под него и иногда .даже подшучивали над Быковным. А первый нередко заступался за меня, когда Папа пёр, как бык на ворота. Особняком стояли от гоп-компании ровесник Папы Быковного Борис Самойлович Солодарь и Валя Иванов, которого называли ещё и Миллер и Мелер. Со временем выяснил, что это фамилия его отца, войну не пережившего. В «Живописном» они священнодействовали обычно в соавторстве и, видимо, дружили-приятельствовали. О Валентине говорили, что милейшая спутница его жизни была прежде женой известного кинорежиссёра. И у него была серо-кремовая «Победа», как у отца моего, только без шофёра и не служебная, а собственная. Борис Самойлович выразительно хромал – фронтовик. И имел знаменитого брата с удивительным, каким-то даже древнеримским, именем. Цезаря Солодаря знала вся страна: публицист, поэт, прозаик и драматург, автор многих текстов популярных песен. Особенно известными были его «Наши казаки в Берлине». Которую полюбил Сталин и требовал повторить на большом кремлёвском банкете в честь Победы. Её я чаще всего и напевал под левую ногу по пути на работу.
Борис Солодарь – единственный из живописцев интересовался моими стихами и рисунками. Об одном стихотворении сказал, что это можно спеть – предложил познакомить с сыном, моим ровесником, который учился музыке и сочинял её. Сказал: каким ты будешь живописцем ещё поглядим, но ты уже – поэт. На что бесцеремонный Папа Быковный проворчал, что я – поэт среди художников и художник среди поэтов. Солодарь подал мне плечо, пожал своими плечами и махнул рукой. И ещё я знал, что Валентин в пятидесятые закончил одесское зенитное училище, но в армии почему-то не служил. И что в войну он с матерью и отцом был здесь в оккупации. Его и папу забрали румыны в лагерь. Поскольку они, согласно соседской информации, евреи. Мать и жена, Иванова, на воле собирала деньги, чтобы их выкупить. «И меня выкупила, а папу не успела…» — как-то слышал я от Валентина. И рассказывал коллегам он об этом как-то запросто, мимоходом. Даже улыбался. Одна из бесчисленных загадок при познании окружающего пространства: рядом со мной, во всём почему-то упорно желающим дойти до самой сути и жадно поглощающим историю, было немало свидетелей и участников огромных потрясающих событий, которые их вовсе не потрясали. Почему мне в повседневности всегда так хотелось вернуться к большим и настоящим тем делам – читать о них, слушать тех, кто их пережил? И почему эти последние неохотно делились своими на сей счёт воспоминаниями, впечатлениями и размышлениями? Или чаще всего попросту уклонялись от таких собеседований? Ну, было и было…
Вообще в те годы я едва только стал замечать тягу современного обывателя к тусклому, постному-пресному, монотонному и совершенно неинтересному устройству своей жизни – имея в биографическом запасе такие эпохальные события, как мировая война и предвоенная жизнь плюс пятидесятые и оттепель. А у многих — даже и революция, гражданская война и интервенция. И всё больше недоумевал: подумать только: как людям эпохально повезло! Какая громада, какие яркость, величие и динамика! И всё это – не из киношки и книжек, не из газет-журналов. Вернее не только и не столько из них, а ещё и из своей собственной жизни и памяти! Как мне было тогда понять эту тошнотворную странность…
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua