В ТРЁХ КНИГАХ.
КНИГА ПЕРВАЯ
КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…
(Продолжение. Начало: «Перед романом», «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13», «14», «15», «16», «17,», «18», «19», «20», «21», «22», «23», «24», «25», «26», «27», «28», «29», «30», «31», «32», «33», «34», «35», «36», «37», «38», «39», «40», «41», «42», «43»)
46.
Ещё древние завещали: вступая в общение, сначала договориться о правилах и терминах. Иначе взаимонепонимание и трата сил-времени гарантированы. Почему лично мне, безоговорочно ещё в юности принявшему этот замечательный завет мудрецов, так нередко случалось совершать подобные чувствительные растраты – сам удивляюсь. Но что до общения моего с читателем настоящего романа, позволяю себе жить надеждой на иные уровень и итог. Ведь ещё назначая ту первую и последующие встречи, их правила – в полном соответствии с международным авторским правом — оговорил подзаголовком: воспоминания и размышления. Думаю, не так уж сложно понять – из какого сырья изготовляется своеобразная эта продукция. В принципе и теоретически рассуждая, она доступна всем, N-время живущим на богоспасаемой нашей планете. Почему не все и не каждый собирают и перерабатывают полезные эти ископаемые – отдельный разговор. Как и особняком стоит открытый настежь вопрос о качестве продукции тех, кто всё же фатальным образом включен в это производство. Может быть, ещё заведёт меня неисповедимая муза и в эти кущи, которых немало пришлось повидать с тех же благословенных годочков. Здесь же и сейчас же замечу только, что воспоминания и размышления нервно толпятся у той проходной, которая выводит в жизнь строк, абзацев, страниц и глав. И суровая моя ВОХРа кого пропускает сразу же, без вопросов, кого задерживает. А кого и — по шее. Нечего-нечего, мол, много вас тут, таких, ходит.
При таком отборе – возможны ошибки? Конечно. Людям вообще свойственно ошибаться. Хотя многие менее всего озабочены таким своим свойством. Тем паче – при подобных обстоятельствах. Вот совершенно ясно: ничего лишнего. Закон любого подлинного творчества. Как там сказано у Родена: беру глыбу мрамора, отсекаю от неё всё лишнее. Или вот вам Микеланджело: разумею под скульптурой искусство, которое осуществляется в силу убавления. И опять, и снова: и в мыслях не имея становится в этот ряд, иду к концу книги первой романа таким же путём. Убавлением всего убавляемого. И осложняется навязчивой отравой ощущения, что и собрано всяко-разно, и выброшено нечто существенное. Господибожемой, на каких развалках собирается лом для переплавки в готовую мою продукцию! И кем-где-как для неё разведывается и добывается дорогая руда! А сколько там оказывается пустой породы. Собственно говоря, в настоящей литературе иначе не бывает – не зависимо от жанра, вида и рода. Вот ароматнейшая штука – поэзия, а поди ж ты: хорошо разобравшаяся в предмете, Анна Андреевна однажды выдохнула: «Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда, Как желтый одуванчик у забора, Как лопухи и лебеда…».
Ладно, что уже теперь топтаться – чем богат автор, тем и рад. Что помню, над тем и размышляю. А движение следует продолжать. А то заболоченные они какие-то получаются, вязкие мои школьные пятидесятые. С чем сравнить нынешнее это ощущение? Многие ещё помнят, как некий киногерой увяз в песках Туркестана, куда занесли его дорога к своим – то есть, революция, гражданская война и служба. Да-да, «Белое солнце пустыни». По возрастной фактуре судя, в армии он ещё с империалистической. Явился к нам после госпиталя – сталбыть, ранен. И уж на Востоке надоело всё ему, конечно, до чёртиков. Его самым естественным образом тянет туда, где родился и вырос, где много зелени и воды, и не такое злое солнце. Где ждёт-дожидается любимая женщина с круглыми коленками. Слава богу, своё положенное отслужил. В конце концов, уже собрался домой, но и тут логика обстоятельств оказалась выше логики намерений. И товарищ Сухов возопил: «Что же, мне всю жизнь по этой пустыне мотаться!».
…Ко мне история эта пришла с экрана в год её кинотелерождения, в семидесятом. Но места и люди были знакомыми по рассказам отца, разжигавшим ещё детское воображение: в конце тех самых двадцатых. В пятидесятые фантазия приводила меня в Самарканд и Кушку, на персидскую границу — в те пески Туркестана, где батя увязал в конце двадцатых годов. Тем более, там жили и сражались герои любимых кинофильмов «Джульбарс», «Тринадцать» и «Застава в горах». Здесь же и сейчас это припомнилось потому, что первая книга романа моего уже шла к концу, а всё никак не подходила. Притяжение сороковых-пятидесятых сбивало с ритма движения туда, к шестидесятым, на потеплевшие просторы каковых рвалась душа. Что же, мне всю жизнь по этим пятидесятым мотаться! А ведь я уже почти одолел то всемирное тяготение. Почти, поелику всё ещё саднят их глубокие занозы. И бывает – сейчас кажутся болезненнее, чем тогда. В чём здесь логика? Почему не обратил особого внимания на то, о чём сейчас так и пишут, и показывают. И так назойливо и неуютно думается? Что это за болезненность задним числом?
— Что ты имеешь в виду?
Да всё, что угодно.
— Например?
Например… Вот в этой главе, перед прорывом в шестидесятые вдруг остановлюсь, оглянусь, припомню — ноет. Вот те же пятидесятые. Уже докладывал: жили так, что без Сталина – ни до порога. У всех – от мала до велика – в голове, в сердце и, во всяком случае — на устах. Дома, в школе, на улице и площади. На работе и на службе. И что же? А — то же: отечественные кинофильмы, снятые и виденные мною тогда о «Послевойне», сейчас отыскиваю и просматриваю внимательно. Как говорил Попандопуло («Свадьба в Малиновке»), это же – мой гардеробчик. Ведь ту жизнь я уже наблюдал лично со всем жаром неумеренной любознательности и такой же впечатлительности. Но — нет, не узнаю. Оно конечно, «мосфильмовские» подделки под сороковые и пятидесятые чаще всего для меня нелепы и смешны – это понятно. Подделка есть подделка. Нечто подобное предвидел поэт Павел Коган, не переживший вторую мировую войну:
…Они нас выдумают снова —
Сажень косая, твердый шаг —
И верную найдут основу,
Но не сумеют так дышать,
Как мы дышали, как дружили,
Как жили мы, как впопыхах
Плохие песни мы сложили
О поразительных делах…
Для того, чтобы схватить «Под документ» своеобразие того времени и его людей, слишком мало плохим сценаристам получить приличные гонорары, а посредственным режиссёрам разучить с такими же актёрами речевые характеристики из этой стряпни. И по технологии восьмидесятых шить костюмы двадцатых-тридцатых лет. Но ленты о сороковых и пятидесятых, снимавшиеся тогда же (и тогда же врезавшиеся в зрительную мою память), вызывают растерянность и недоумение. По старику-Станиславскому: не верю! Не похоже! Я долго не понимал, в чём дело. Пока не стал досматривать до конца, до титров пост-скриптума. Киноленты тридцатых, сороковых и пятидесятых в конце этих и в шестидесятые, согласно заключительным титрам, ещё раз редактировались-монтировались. Зачем-почему? Ясное дело: вождь и учитель в оригиналах присутствовал повсеместно. Плохо ли это, хорошо ли, но в полном соответствии с реальностью. В исполнении артистов (Геловани, Дикий, Ливанов и др.), в настенных и фасадных портретах, в плакатах, в бюстах, скульптурах, барельефах, на знамёнах. В песнях, диалогах, монологах и репликах героев. В названиях мест событий, предприятий и премий. Что и говорить. Это было в реальности, что и отражало важнейшее из всех искусств.
Потом оказались злостно нарушенными ленинские нормы, за восстановление которых энергично взялся ученик Сталина Хрущёв. Для чего, среди прочего, срочно потребовалось вырезать из кинолент сталинской эпохи всё, что связано хотя бы внешне со Сталиным и имело место на самом деле. И я перестал узнавать на экране лично мне хорошо знакомую ту жизнь. Парадокс: нечто подобное было сотворено самим Сталиным, когда в лютой и нечестной борьбе за личную власть где-то с середины двадцатых скрупулёзно изымалось всё, что хоть как-то напоминало о Троцком. Это было тем проще, что в художественном кинематографе экс-наркомвоенмор и председатель реввоенсовета отсутствовал, ТВ не было вообще, хроникально-документальных лент было не так уж и много. Пришлось повозиться с литературой и прессой: ещё задолго до революции Бернард Шоу во всеуслышание назвал Троцкого первым памфлетистом Европы. Трудов Троцкого было издано и после революции (официально, партией и советской властью) большое множество. Приходилось изымать из отечественных библиотек даже те газеты-журналы, где о нём позитивно высказывались Ленин, Луначарский, Ярославский и… сам Сталин. Достаточно почитать статью Иосифа Виссарионовича в «Правде» к первой годовщине Октября: «Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-революционного комитета партия обязана прежде всего и главным образом т. Троцкому». Коба у власти, конечно, повырезал всё это и тому подобное к чёртовой матери – глазом не моргнув и сменив вполне определённую характеристику на прямо противоположную: «Я далек от того, чтобы отрицать несомненно важную роль Троцкого в восстании. Но должен сказать, что никакой особой роли в Октябрьском восстании Троцкий не играл и играть не мог, что, будучи председателем Петроградского Совета, он выполнял лишь волю соответствующих партийных инстанций, руководивших каждым шагом Троцкого». Это сказано в его речи на пленуме комфракции ВЦСПС осенью 1924 года.Сам не берусь и другим простым смертным не рекомендую определять вот так, запросто и мимоходом, – какая именно из двух приведенных сентенций ближе к исторической истине. Одно бесспорно: обе принадлежат автору, нисколько не смущённому заложенными в них принципиальными противоречиями. По всей видимости, не очень-то смутило сие и читателей-слушателей тех статей и речей. Вполне логично, что не вызывало недоумение у народа и дальнейшее. В том числе и смена плюса на минус в изображении Вождя и Учителя после пятьдесят шестого года и далее — его почти полное исчезновение из рассказов-показов советской жизни 30-50-х годов. И новая перемена при Брежневе. Нет, несклонны мы к смущению…
— Что? Ты опять о Сталине?
Да не о Сталине я. О нас. Прелесть простоты и ясности жизни нашей была ещё и в том, что знали мы всё, что положено. Это был настоящий духовный комфорт. С первого вздоха, казалось, мы – дети Победы, — знали о нём всё. Но вот когда-то его смерть сотрясла мою Вселенную. А только сейчас зажужжал вопрос: почему тогда я понятия не имел о том, что у него были семья, дети, родной и приемный сыновья — и родная дочь? Ну, первая жена умерла, когда он ещё толком-то и Сталиным не был. Ладно. Вторая… там вышла какая-то тёмная история, до сих пор белеют пятна. Старший сын остался на войне также при разнотрактуемых обстоятельствах. Что же взрослые могли мне тут рассказать? И то, что никого из них для меня просто не существовало, сегодня понять можно. Но ведь ещё два сына и дочь были живы-здоровы. Жизнеспособная ретро-кинохраника по сегодня показывает их там, в Колонном Зале Дома Союзов — у гроба Отца и Учителя. Обязательные для всех тогдашние просмотры кинохроники прощания с вождём наверняка мне показывали и их у гроба. Но закадровый комментарий и не думал обратить на это моё внимание. Почему?
Рпт: почему тогда это никак не комментировалось? Вопрос о детях Ленина для нас никогда не стоял. Кто же не знал, что их не было – о чём тут говорить? Такая у него, у Ильича, была жизнь. Такая борьба. Но оказывается, у Сталина всё было иначе. Что тут за тайны от народа и его будущего? Ведь мне интересно и полезно было бы знать, как он воспитывал своих детей, учил их уму-разуму. Брал их, маленьких, на руки, Напевал им песни, Наказывал. Ну, как мой отец – меня. Почему заочно с ними не познакомиться, узнавать – на кого похожи, на отца или мать? И понимать, что – раз уж его уход необратим, — они остаются с нами и среди нас, как живая связь с ушедшим Учителем и Вождём. Тем более, достойные детки. Сыновья – боевые люди, орденоносцы. Орлы. Один – вообще генерал. Но ведь, нет: когда мы всенародно хоронили Сталина, о его сыновьях и дочери я не думал, поскольку ничего о них не знал. То есть, буквально ничего – ни хорошего, ни плохого. Слов тогда было сказано-спето-написано много, но не о них.
Сейчас-то всякий желающий, кому больше делать нечего, вам расскажет — почти сразу после великих похорон (сорока дней не минуло) – не существовавшего тогда для меня Василия Сталина арестовали. Именно: 28 апреля 1953 года. Что я делал в тот денёк? Проводил манёвры с дворовой своей командой? Ходил за семечками к старухе на углу Большой Арнаутской и Мещанской? Гулял по проспекту Сталина? Вслушивался в капель? Рассматривал картинки в книге «Чапаев»? Сам что-то рисовал-лепил? Точно, конечно, не скажу – наверняка что-нибудь в таком роде. Ну, что ещё мне, свободнейшему в стране дошкольному гражданину, тогда могло взбрести в голову? Всё, что угодно – кроме того, что именно в этот день ему, Василию Иосифовичу Сталину зачитали обвинение: «Клеветнические заявления, направленные на дискредитацию руководителей коммунистической партии». Ну, и там — в злоупотреблении служебным положением, рукоприкладстве, интригах, в результате которых погибли люди. Хотя, как теперь совершенно ясно, и первого пункта было предостаточно для смертельного сотрясения. Ещё не разжалованный генерал-лейтенант авиации, он с того дня изменил своему обычаю фыркать и дерзить, усердно сотрудничал со следствием, давал признательные показания по всем пунктам обвинения. И всё это с начала весны длилось ещё два с половиной года, о чём понятия не имел тогда не только я.
Да-с, шли годы – мои, его, мальчиков-девочек нашего двора и школьного класса. Учителей и членов правительства. Моих папы-мамы и старшего брата. Страны и мира. И скорость единого этого хождения всеми его участниками воспринималась по-разному. Для одних скакало аллюром в три креста, для иных тянулось мучительно, как зубная боль. Многое, как теперь ясно, имело место в указанные времена, когда аз, ещё не очень-то и грешный, радовался и печалился явлениям, совершенно несоизмеримым с происходящими и не афишируемыми. Представляете, как бы меня, мальчика впечатлительного, сотрясла информация о том, что сын Вождя и Учителя сидит… на тюремных баланде и параше! А ведь это было именно тогда, никак не влияя на мои мысли и настроения — поскольку ни о чём подобном не догадывался. В информации купался и захлёбывался совершенно иной. Иного плана уроки получал в классе, на переменках, на улице и дома. Задавались самой жизнью иные задачи – хотя тоже со многими неизвестными и непонятными. Попытки хоть как-то в них разобраться знакомили ближе с облицовкой и изнанкой жизни. Первая очень нравилась, смысл второй, её предназначения и их сочетания упорно не давались.
И всё это – вперемешку с повседневностью: купался в море, речке, лимане и озере. Загорал до черноты. Печалился об ушедшем товарище Сталине. С огромным удовольствием пел пионерские звонкие песни. Маршировал под прапором, бил в барабан. Ходил в кино и цирк. Дурачился. Стихи калякал. Читал. Грустил, хандрил. Плакал. А он, родной сын Сталина, сидит за решеткой в темнице сырой для особо опасных преступников — в городе Владимире. Да-да, по-своему знаменитый Владимирский Централ, основанный ещё в ХV111 веке. Приговорён к 8 годам тюрьмы за «антисоветскую пропаганду». Статья, то есть, 58-10 УК. Числился там, как «Василий Павлович Васильев». Пополнил реестр исторически-знаменитых обитателей этого учреждения – к вящему интересу историков, публицистов и других сплетников уже моего поколения. Тогда реестры тех, кто там сидел, были «С грифом». Это, конечно, только так говорится: сидел. Как пел директор тюрьмы в «Летучей мыши»: «У нас покой и тишь, Такой покой находишь там, Что если даже ходишь там, То всё равно – сидишь». Во всяком случае, сам Василий работал в промзоне, был неплохим механиком и токарем. Промфинплан перевыполнял. Заболел. Стал инвалидом. Писал письма ученикам, воспитанникам и ближайшим соратникам отца, на глазах которых вырос: Хрущёву, Молотову, Ворошилову, Булганину и Кагановичу. Уже состоялся XX съезд КПСС, а — ни ответов ему, ни приветов.
Между прочим, по опыту будучи осведомлённым об удивительных свойствах читательского восприятия, подчёркиваю уже не впервые: никаких личных параллелей с историческими фигурами в замысел этого романа не закладывал и не провожу. Все прямые совпадения прошу считать случайными или читательско-иллюзорно-ошибочными. Но те два мира, о которых размышляли великие наши земляки Ильф и Петров (Большой и Маленький миры) и впрямь в людском пространстве существуют одновременно-параллельно. Продолжая накладывать кальку-копию своего жизненного чертежа на общий, я уже давненько задумываюсь о тех огромных явлений и событий, которые не были замечены мною – их современником. Пытаюсь вспомнить – что я лично делал в это время, где и зачем-почему находился. Как это повлияло на общую нашу и личную мою жизни. И что было бы, если бы я информировался обо всём не через пятилетки-десятилетки, а тут же, сразу. В одно касание. Вот о чём речь…
…Многие читатели и без моего доклада знают о некоторой животворности приближения к нашим пятидесятым годов наших же шестидесятых. И тогда, и со временем об этом много наврали. Но кое-что и соответствует действительности. От приближения и наступления шестидесятых очень многие ждали очень многого. Предощущался прорыв. Да, мы тогда не слыхали злой шутки Ежи Леца «Прошибая стену лбом, подумай – что ты будешь делать в соседней камере?». Меньше всего думалось о коренном нашем всенародном свойстве — в желанное новое натаскивать пакостное старое. И о том, что не такое уж оно и всенародное – стремление к новому. Но сам предпрорыв и прорыв для меня были ощутимы. Думаю, сладкое моё предчувствие больших перемен связано ещё и с тем, что конец 50-х и начало 60-х лично мне обещали право покинуть стены уныния и недоумения. И много лет спустя я узнал: наш с Василием прорыв из 50-х в 60-е в чём-то совпал. По воспоминаниям современников он тоже многое ждал от шестидесятых.
Тогда ведь что было: в январе 1960 года, уже очень не любя школьную неволю, опять вырвался я с другими на зимние каникулы. Временно, но – всё же. Вот и Василия Сталина (конечно, не в связи с этим и без сообщения народу), тогда же досрочно отпустили на волю. Он встретился с самим Хрущёвым. После чего в увольнительном приказе минобороны от 21 января-60 появилась уточняющая формулировочка. Увольняется в запас с правом ношения генеральской формы и пенсионным обеспечением. Ему вручили ордер на трёхкомнатную квартиру в Москве, назначили пенсию и твёрдо пообещали возвращение изъятого при аресте личного имущества. Вот они – шестидесятые! Вот они, перемены! Но и эта музыка, как интересующимися выяснилось не вскоре, играла не долго. Уже в апреле шестидесятого, когда грачи прилетели, а по асфальту ко мне побежали весёленькие ручьи и снова запахло волей каникул, его опять арестовали и посадили. В тюрьму. За продолжение антисоветской деятельности. Наш пострел везде поспел. И ещё год он провёл на живописном берегу Яузы — в Лефортовской тюрьме. За стенами которой в разное время сиживали создатель СМЕРШа генерал Абакумов и маршалы Блюхер и Мерецков, помощник Сталина-отца Власик, писатель Лимонов Эдуард, актрисы Окуневская и Фёдорова, фундатор Коминтерна Пятницкий, генерал Павлов, генерал Руцкой, и Хасбулатов. Как говорится, и др. Тогда же приёмный сын Сталина и названный брат Василия Артём – тоже фронтовик, но артиллерист, — продолжал службу и вышел в генералы. Стал одним из основателей зенитно-ракетных войск СССР. И дожил до 2008 года. Рпт: ничего об этом я тогда не знал. Но был современником этих событий – хоть и младшим…
— И ты говоришь, книга сия пишется для молодых журналистов и для тех, кто хочет ступить на эту стезю?
— Тихо, но внятно журчит Серый. Да, главным образом, и для них…
— А ты убеждён в том, что эта, к примеру, глава им нужна?
Да… То есть, убеждённости такой, конечно, нет. Есть предположение. Надежда. Им предстоит не только наблюдать, всматриваться, постигать аверс, реверс и грань — все три стороны медали под названием «Жизнь». Им предстоит ещё и лично фигурировать на тех сторонах. И формировать представление о них простым смертным. Сия профессия – ещё скорая помощь согражданам в приближении к истине. А это невозможно без аналогии. Тем паче, сейчас они об очень многом происходящем информируются обильно, своевременно и открыто. Даже слишком. Им не нужно откладывать на пятилетки-десятилетки обозначения на своей кальке и её наложение на общую. Тут, конечно, другая крайность: этот рябящий калейдоскоп переутомляет бедные молодые головки чрезмерной назойливостью и противоречивостью. Что уже откровенно зашкаливает и мало способствует и профессионализму, и даже просто психическому здоровью. Об этом эффекте тогда шестидесятники, герои прорыва, тоже как-то не подумали. Равно и о том, как будущим историкам, писателям, поэтам, публицистам разобраться в этой каше-малаше, отделить зёрна от плевел и самим определиться? И опять, уже в который раз, вопрос заключается в том, в чьи руки попадают поколения и достижения научно-технического прогресса. Но Серый, думаю, далёк от мысли возлагать на меня ответственность за сложившиеся ситуации, непредвиденные куда более серьёзными авторами. Что могу…
— Ну-ну…
Так о чём это я… Да, на то, чтобы остановиться-оглянуться, жизнь и тогда timeout не давала. Всё делалось на ходу и по ходу. Листались отрывные и деловые календари, пустели улицы в будние дни – с рассветными фабричными свисткам и заводскими гудками все расходились на работу и службу. Не особенно оживлённо там было и со сгустком вечерних сумерек — даже в выходные и праздничные. С работы обычно спешили домой. И вообще – как-то не было принято без толку топтаться по улицам. Две семьи нашей квартиры время от времени ссорились – слегка или смертельно. Как-то незаметно от привычной вражды переходили к миру и посещали застолья друг друга, впрочем – очень редкие. Выходной в неделю был один-единственный, по воскресеньям ходили в кино – таких культурных очагов для меня становилось всё больше. Разбомблённый немцами в оборону города театр на улице Мечникова слегка подлатали и стал он летним кинотеатром. То есть, работал без крыши, только в тёплое время года и с наступлением сумерек. Там я смотрел фильм «Невеста героя» — не то албанский, не то югославский. Или венгерский? Со временем здание реконструировали под сенсационное панорамное кино. Экран был широчайший, одновременно не охватывался взглядом – приходилось панорамировать. К тому же при демонстрации ленты он был разделён на три части, хотя действо было едино. Черно-белая кинопублицистика «Широка страна моя родная» потрясала этой самой широтой и пафосом достигнутого. При соответствующей музыке это поднимало-укрепляло дух мой недужный. Было даже как-то неловко за свои сомнения и колебания. Потом были такие же триптих-панорамы «Опасные повороты» (красивые прибалты и прибалтки на мотоциклах. Влюбился в красавицу Эве Киви и с удовольствием встречался с ней в других лентах). Да, и ещё триптих – «Цирковое представление»: по сути цветной фильм-концерт в цирке.
В кинотеатре Короленко захватили ум и душу три серии герасимовского «Тихого Дона». Противоречивая героика революции и гражданской войны. Ну, и ослепительная Элина Быстрицкая, затмившая Эви Киви. В кинотеатре Ворошилова на Успенской счастлив был, вовлекаясь в цветной детектив «В квадрате сорок пять». Парашютисты, шпионы. И Маргарита Лифанова, которую потом долго искал в других кинолентах – да так и не нашел. В кинотеатре Котовского меня чувствительно толкнули на флотскую стезю «Командир корабля» и потрясающая «Балтийская слава». На углу Преображенской и Горького в кинотеатре его же имени крутили «Подвиг разведчика».
…Отсутствие брата уже не столь болезненно. И в конце концов – вполне привычно. Никто не переживает. Редкие письма и фото. Только раз его имя звучит при странных обстоятельствах. Мама вертит над головой какую-то бумагу, похожую на сталинскую сторублёвку. Какая-то большая сумма. Теперь нам купят телевизор, холодильник и стиральную машину. Мать говорит соседям – Мика с Севера прислал. Но на столе остаётся газетный разворот с таблицей выигрышей какого-то займа. И ту «Облигацию» папа вечером сверял ещё и ещё раз. И у нас действительно появляются новинки, смотреть на которые сходятся соседи. Холодильник называют «Саратов» и ещё – «Газоаппарат». Телевизор роскошный: «Темп-2», тёмно-ореховой полировки, белые с латунью, ручки настройки и застеклённый экран с латунной рамкой. Стиральная машина – белая эмалированная бочка с серебристой крышкой. Я так понял, что когда-то государство распространило среди граждан облигации. За плату, конечно. И это уже призабылось. А тут вдруг – розыгрыш. И одна из наших облигаций выиграла большую сумму. Да, но причём тут старший брат, проходящий кадровую службу на Северном флоте? Как он мог прислать нам такие деньги? Что за нелепая выдумка? Одной занозой больше…
Это в нашем, в маленьком мире. А газета, радио и с некоторых пор ТВ иллюстрировали жизнь крупно и громко. Конечно, о метаморфозах судеб детей вождя иже с ними не сообщалось ничего. Но время от времени становилось ясно, что там, за пределами моего мирка бушуют силы небесные. Однажды прошипело «Пастернак» и прожужжало «Доктор Жжжживаго». И шипело-жужжало довольно долго. Благодаря этому я узнал о поэте Борисе Леонидовиче Пастернаке, рисунки отца которого с детства хорошо знал по толстовским книгам «Анна Каренина», «Война и мир» и «Воскресение», привычных на столе у брата. Мне читать эти книги долго не позволялось – да я и не стремился к тому. Но листал с удовольствием, потому что уж очень нравились изящные иллюстрации. Знал я от брата, что сей замечательный художник – одессит. Но о его сыне-поэте, повторюсь, узнал где-то в конце пятидесятых, когда поднялся всесоюзный шум. Говорили, что Борис Пастернак написал что-то неправильное и враждебное. Мало того, издал такую книгу за границей. Там за неё писателю присвоили, ни много, ни мало, Нобелевскую премию. А в СССР его разругали все – от правительства до передовых слесарей. Последнее, правда, я тоже не понял. Ведь едва ли самые передовые наши рабочие читали заграничные издания. Но гнева праведного было много. Я даже сам слышал по радио, как один какой-то очень большой руководитель назвал Бориса Пастернака свиньёй. Хотя поэт потом отказался от всемирной премии.
Ну, сейчас та история известна всякому интересующемуся и во всех подробностях. Включая, конечно же, несусветную чепуху. Мой же интерес тогда она вызвала вполне умеренный. Куда существенней я считал сообщения о том, что планировались буквально сотни миллиардов рублей капиталовложения в экономику нового периода. Что намного превзошло предыдущий пятилетний план, утверждённый ещё Сталиным. Грандиозные открытия месторождения нефти в Сибири круто меняли экономическую и научно-техническую ориентацию. Много говорилось-писалось о химии и пластмассах, хотя последние были ещё не очень знакомы народу. Мы жили в предметном мире, где практически ничего не было искусственного, но всё было естественное. Мех был меховой, дерево – деревянным. Обувь – кожаная, кроме галош. Шерсть – шерстяная, шелк – шелковый. Детские игрушки были или деревянными, или металлическими. И вот заговорили о том, что всё это может быть пластмассовым. На чём выйдет колоссальная экономия и дерева, и металла, и кожи. И ткани. Да-да, даже ткань на платья и штаны можно получить в лаборатории. Только нужно мощно двинуть вперёд химию.
Я уже не распространялся в школе обо всём этом – было ясно, что у подросших ровесников и ровесниц совершенно другие интересы. Но моя вовлечённость в информацию такого масштаба не ослабевала. Даже наоборот. Многое радовало. Обескураживало расформирование МТС, о которых так громко прежде говорилось, показывалось и даже пелось. Теперь уже не будет этих специализированных государственных предприятий, а технику передавали колхозам. Но… какой же колхозник – технарь? Это – рабочее дело. Но решено и подписано. Подъём казахстанской целины дал творческой интеллигенции богатейший материал для живописи, графики, монументалистики и даже скульптуры, для публицистики, стихов и песен, прозы и драматургии. Но заставило закупать продовольствие за границей…
Вот во всём этом случилось нечто. Петя, приятель по школе, одноклассник, занимался в художественной школе. Называл он её «Художкой», особого значения тому не придавал. Объяснил, что посещать его заставляют родители. На мои расспросы отвечал вяло: там преподаются другие предметы – рисунок, композиция, живопись. Скульптура. История искусств. Им выдают карандаши, краски, бумагу. Ставят оценки. Ученикам выдают ученические билеты, по которым можно бесплатно посещать музеи и выставочные залы. Даже зоопарк – рисовать животных. Представляете? Когда средняя сто восемнадцатая принимала нас во вторую смену, с середины дня до вечера, то «Художку» он посещал, наоборот. Рисовал Петя мало и неохотно, к стенгазете и плакатам не привлекался. Хотя, в отличие от меня, был «Хорошистом». Я, конечно, расспрашивал его о художественной школе. И уже знал о ней многое – например, где находится государственная художественная школа при знаменитой Грековке. И Петя порекомендовал мне сходить туда, показать свои рисунки. А рисовал я уже очень много, даже писал красками. Это были, главнейшим образом, батальные композиции из разных эпох. Военная экзотика. Однажды в пятницу нас предупредили, что в субботу занятий не будет. Как-что-почему – не помню. Но решил воспользоваться случаем и посетить эту «Художку». и показать Так что в субботу утром я взял свои шедевры в охапку и пешочком отправился по Преображенской. Шел и думал, думал и шел. Так и пришел…
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua