В ТРЁХ КНИГАХ.
Книга вторая: «ВСЛУХ ПРО СЕБЯ…»
(Продолжение. Начало: «Перед романом». Книга первая: «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13», «14», «15», «16», «17,», «18», «19», «20», «21», «22», «23», «24», «25», «26», «27», «28», «29», «30», «31», «32», «33», «34», «35», «36», «37», «38», «39», «40», «41», «42», «43», «44», «45», «46», «47», «48», «49», «50» Книга вторая: «51», «52», «53», «54», «55», «56», «57»)
60.
При встрече с нижеследующей притчей, полагаю, многие читатели пожмут плечами. Особенно полпреды нового поколения, обладатели весьма определённых представлений о воспеваемом былом. В этом, я бы сказал, социально-психологическом феномене есть и своя логика, хотя морали не густо. Полно те, утолять жажду истины, основываясь на семейной и соседской болтовне, прессе, кино, ТэВэ, театре, литературе и прочей продукции переменчивого социального заказа неразумно. Но я им в том не судья уже хотя бы потому, что: 1). в значительной части своего пути к этой чёртовой истине и сам был соблазнён таким ориентиром. И при его переменах нёс большие потери. Как, собственно, и другие, кроме органических адаптеров и мало интересующихся истиной вообще; 2). именно так эрудированно и ориентируется на великом том пути несметное множество моих современников. Не отсюда ли неразбериха, частенько высокопарно именуемая демократией и свободой слова. Достаточно почитать на досуге вольный обмен высказываний сограждан в Интернете — прелесть что такое. Но читательское знакомство с моим героем будет куцым без этого этапа автобиографии, очень существенно повлиявшего на его мировосприятие. Ну, и иже с ним. Нет, не перескочу через те события, мои участие и размышление о них. О приближении к комсомолу (я шел к своим) вы уже начитаны. Дальнейшее можно было бы назвать «Как я вступал в ВЛКСМ».
Сюда меня с Сашкой Краснером (напомню – отзывался на Красного) привела прекрасная Наташа. В райкомовском фойе было неспокойно. То, что на режиссёрском языке называется «Оживляж». И потому время от времени из дверей, за которыми любимцы комсомольских богов как бы решали вопросы нашего членства, появлялась представительная гражданка с требованием тишины и порядка. Значит, наш рокот им мешал. И до того, как лично вашему покорному слуге выпало переступить заветный тот порог и предстать перед идейными олимпийцами, мне было как-то неловко за собравшихся. Ну, как верующему не понравились бы во храме божьем разыгравшиеся не на шутку прихожане. Тем паче, делающая такие замечания гражданка была чем-то похожа на Наташу. Её дверную реплику принимали всерьёз, но шумовой уровень снижался ненадолго. Очень многие были как-то нездорово возбуждены, а кто и не камуфлировал волнение, что поддерживало нервное напряжения. Как сейчас помню: одна симпатичная девчонка-школьница у стенда «Ордена комсомола» даже закатывала глаза и крестилась. В шутку, наверное – окружающие её ребята смеялись. Но и смех был нервическим.
Не могу сказать, что коллективное беспокойство никак не коснулось моего микрокосма. От дискомфорта этого отвлекался я литературными наблюдениями за происходящим, панорамировал по лицам, анализировал мимические, пластические и жестикулярные характеристики собравшихся. От какового занятия отвлекал Красный, который почему-то веселил всех. Он нараспев читал Маяковского, рассказывал анекдоты и приплясывал, пожиная изрядное внимание собравшихся. Да, забыл сказать ранее – Сашка, окромя художки, с малых лет посещал драмкружок Дворца культуры имени Леси Украинки, грал в спектаклях, вёл какие-то мероприятия. Хотя был совершенно не в силах издать чистый звук «эР», выходило ближе к «эЛ». Посещал специалиста по исправлению дефектов речи – от него узнал я слово «Логопед». В торжественный тот момент одет Краснер был кое-как, по-бедняцки. Ну, как являлся обычно на работу в цех. Была ли у него другая одежда? Может быть, ему было неловко и одолевал коллега своё стеснение таким затейным образом. стремился развлечь публикум, привлечь его внимание. А оно рикошетом летело и на меня – носителя новейшего сверхмодного костюма, только что купленного в универмаге на Пушкинской. За те самые покрасочные деньги, не доставшиеся Сашке, но счастья мне так и не принесшие. И даже наоборот…
Было очень неприятно: хотелось, чтобы меня не замечали. И тут уместно оговориться – о тех двух червяках души, намёком на которые простились мы с вами во главе предыдущей. Пользуясь случаем, замечу, это путанное, противоречивое и утомительное ощущение меня преследовало с начала школьного детства. Меня плотно стесняло внимание чужих-непривычных-незнакомых людей. Что удивительнейшим образом сочеталось со стремлением к славе. Сколько себя помню, одной половинкой мозга очень хотелось быть знаменитым. Ну, чтобы меня знали-любили-уважали очень многие, даже и совершенно незнакомые люди, чтобы мной гордились. И знакомством со мной дорожили-хвалились. Чтобы обо мне говорили, писали. Я тогда, конечно, ещё читал «Войну и мир» с пятого на десятое и ничего не знал о размышлениях князя Болконского о жажде славы. Но позднее, наткнувшись на сие в кино (закадровый текст), обрадовался такому совпадением. Рпт: да, я очень рано захотел быть знаменитым. Чтобы обо мне писали и читали, чтобы меня снимали в кино и на ТВ. И потом, окунаясь в мир чувств и мыслей толстовского героя на эту тему, обнаружил идентичность. Но уже была очевидной её неполнота. Ну, то есть, не совсем одно к одному. Эта душераздирающая суспензия (чтобы – слава, знаменитость, и притом чтобы меньше замечали, меньше обращали внимание лично), преследовала меня довольно долго. Собственно, пока не стал знаменитым. После чего довольно быстро от странного того мучительного сочетания желаний осталось только одно: именно – чтобы меньше замечали. Спокойно пройти по городу, по привозу, зайти в магазин, проехать в горэлектротранспорте было невозможно. И это было крайне неприятно – тем более, приставали, в основном, с глупостями…
…А Красный так и сыпал, так и сыпал – шутки, прибаутки, стихи. При этом он вертелся на месте, притопывал ножкой, прихлопывал ручкой, энергично жестикулировал. Да-с, вполне возможно, таким чином он ещё и одолевал свою собственную стеснительность. Судя по его успеху у собравшихся, многие из них также чувствовали себя неважно. И радовались этому массовику-затейнику, с которым в такой неуютной ситуации хоть немного веселее. Но мне, помнится, было неловко за него. Мы ведь собрались… даже не так: нас ведь допустили до самого райкома! Чего же тут ваньку валять, мешать тем, за дверями. Приподнятые над нами комсомолом, они там заняты важным делом. А мы тут… Но Наташа тоже улыбалась, а иногда и смеялась от души. Пока нас ни стали по одному (по одной) вызывать в зал заседаний. И все притихли. Даже Краснер. И тишина нелёгкая эта длилась очень долго…
Вызванные за те заветные двери возвращались на удивление довольно быстро, размахивая новенькими-красивенькими членскими билетами. И это тоже меня озадачило. О чём можно всерьёз побеседовать с претендующими пополнить передовой отряд нашей молодёжи за такое время? Можно ли так быстро решить – достоин или не достоин? Ну, дошла очередь и до меня, грешного. Наташа поправила батькин галстук, взятый (помните?) без спроса, стряхнула с пиджака некую пыльцу. И подтолкнула к заветной двери. В другой момент я был бы счастлив её прикосновениями, а тут даже и не обратил на них внимания. Поскольку сосредоточился совсем на другом. За дверью оказалась большая светлая комната, вдоль которой справа имелся длиннющий стол под малиновой, с бахромой, скатертью, со множеством газетных подшивок. А в конце поперёк – другой стол, письменный двухтумбовый, над которым склонялся большой портрет Ленина в багетной раме. И вождь, казалось, как-то невесело и даже укоризненно смотрит на собравшихся. Кресло за этим столом пустовало. Зато за большим восседали боги и богини во главе с секретарём райкома партии и первым комсомольским секретарём. С которым – и всего-то через каких-нибудь три года, — я встречался в разнообразно знаменитом доме на Куликовом поле; он уже был секретарём нашего обкома по идеологии, а я – комиссаром пресс-центра отдела учащейся молодёжи. Там же и тогда, среди заседавших за большим столом, имелся и приезжий товарищ из центру — инструктор ЦК ЛКСМУ. И я пытался налету определить – который из них. Не вышло…
…К моменту моего явления заседавшим, видимо, всё это порядком надоело. Процедура приёма в члены ВЛКСМ, в отличие от отдельно взятого меня, явно была для людей за столом делом частым и рутинным. А со временем, поварившись в активе и аппарате и поучаствовав в подобном таинстве, задним числом я стал думать – ритуал приёма в Союз был для них ещё и… как бы это выразиться… необходимой и неизбежной бессмыслицей. Так что, человечек чувствительный, я тогда ни торжественности, ни особого интереса с их стороны к себе не почувствовал. Передо мной сидели старшие, довоенные и военного времени люди. Были они заняты повседневным делом. И, видимо, знали ему цену. Возни со мной у них вышло немного: несколько монотонных вопросов уставного порядка и моих ответов той же тональности завершились поздравлениями и вручением вожделенного комсомольского билета. Он и впрямь выглядел роскошно. Что над будничностью происходящее подняло слегка, как и слова секретаря райкома о том, что это великая честь – вступление в комсомол в годовщину октябрьских праздников и именно в год первого в истории человечества прорыва землянина в космос. Но, думалось, сказано это было каждому до и после меня. Следующий!
Паааазольте! А… если бы я не ответил на предложенные вопросы? Или ответил неверно? А если было бы решено меня не принимать? А если по странным каким-то причинам сие совершенно исключалось, то… для чего же весь этот вопросный ритуал? Выходило так, что все мы готовились к некоему экзамену, который заведомо был сдан. Следующего уже пригласили, так что мне оставалось, чуть потоптавшись и улыбнувшись (кажется, весьма противной самому себе улыбкой), повернуться через левое плечо и выйти вон. Наташа меня обняла, прижала к сердцу своему. Опять-таки, мог ли я не мечтать о ея объятиях! А поди ж ты, счастлив в тот момент не был: слишком уж смутен оказался мир моих ощущений. Тем более, что при ней опять был (откуда он взялся!) законный муж. И она успела только предупредить о том, что первое настоящее комсомольское поручение – за мной политинформация о жизни нашей молодёжи. Великий праздник прихода к своим опять замутнялся и выхолащивался. Как мы с ней расстались в тот смутный день, куда девались Наташа с мужем и как пустел вестибюль райкома – уж и не припомню: по домам мы шли с Красным. И он был доволен, всякий раз доставал и рассматривал выданный билет, топал вприпрыжку и балагурил густо. А разговор мой о странностях этого события не поддержал.
Между прочим, и у меня желание доставать и рассматривать эту штуку было неодолимо. По сути это был единственный мой документ. Школьный билет куда-то подевался и был уже недействительным. А паспорта у меня ещё не было – несмотря на принадлежность к гегемону. Имелось свидетельство о рождении, но в нём не было фотографии. А тут – всё чин чинарём. Вещь! Дома я застал старшего брата и вместо «Здрасссьте» предъявил членский билет. Каковой был возвращён мне после беглого просмотра. Мика вступил в комсомол ещё в школе, где-то в пятьдесят первом или пятьдесят втором. Ещё при Вожде и Учителе. И к этому моему несостоявшемуся триумфу он уже был членом партии, в каковую вступил ещё там, на Кольском полуострове, на Северном флоте. И вот между нами повисла нелёгкая пауза. Которую я заполнил импровизом на тему вступления в ВЛКСМ: торжественность обстановки, обстоятельное собеседование руководства со мной, расспросы о моих революционных предках – создателях одесской комсомолии. И о том, что двоих не приняли. Тут брат меня перебил: что, теперь кого-то не принимают? И пожал плечами. Видимо, он знал о тенденции стопроцентного охвата и был удивлён. Или, скорее всего, по-взрослому просто не поверил ни единому моему слову. И не стал уточнять ничего из деликатности. Или равнодушия. Да, и для папы-мамы, комсомольцев с двадцатого года, это событием также не стало, никто отмечать его не собирался. Ну, приняли – и слава КПСС…
В общем, силы небесные зачем-то заменили вожделенный праздник души проведенным мероприятием. Петрушка какая-то выходила. Даже на себя самого смотреть в зеркало было как-то неловко. Ещё один болезненный урок. Или даже – оплеуха? А жизнелюбивая душа всё не унималась, всё нашептывала в среднее ухо: издержки издержками, но начинался новый этап жизни на пути к тем, к своим. Во всяком случае, пока, на данном, так сказать, этапе. И иди-знай тогда хоть что-нибудь о его протяженности в пространстве и времени — что состоять и работать в комсомоле суждено мне ещё двадцать шесть долгих лет. И что последний в жизни членский взнос оплачу в 1987 году, то есть в сорок лет, даже разменяв пятый десяток. Поскольку, согласно действовавшему Положению, в комсомоле простые смертные состоят с четырнадцати до двадцати восьми, а штатные сотрудники комсомольского аппарата – бессрочно. Нет, знаний о себе на этот счёт почерпнуть тогда было не откуда. Как там у Пастернака – начало было так далёко, так робок первый интерес. Но теперь, задним числом, кажется – что-то всё же нашептывало мне в среднее ухо, хоть и невнятно, будущую экзотику судьбы. Иначе почему же тогда я так смело пускался в различные авантюрные галсы на жизненном пути? И вполне умеренно переживал из-за неудач, аварий и даже катастроф? Нет, кроме шуток: уж не в самом ли деле некто мудрый, могущественный и всезнающий успокаивал сердце: не падай духом, в конце концов всё будет неплохо. И даже очень хорошо. А в чём-то и прекрасно. Иди, мол, согласно Марксу – своей дорогой. И пусть люди говорят что хотят. И я — шел…
На следующий день по пути на работу прихватил в киоске «Комсомолку». Для добросовестного исполнения первого поручения Наташи — материала политинформации. Логика моя в данном случае была проста: уж орган-то ЦК ВЛКСМ знает о том, как и чем живёт молодёжь СССР. Но в анонсе первой полосы бросилось в глаза: «Пакостят и позорят!». На углу притормозил – вчитался. В Москве судят трёх молодых советских граждан, которые ещё пару-тройку лет назад (считай – в 1958-ом году) систематически покупали у иностранцев вещи импортного производства и даже валюту. Неслыханно-невиданно! Да что там: они продумали, сконструировали и организовали посредническую систему для постановки дела на поток. Ещё и ещё раз – внимание! То, что едва ли сегодня хоть как-то заденет информативно-объевшегося нашего современника, тогда потрясало и сотрясало. Особенно то, что касалось молодёжи. Кто же не знал, что «Коммунизм – это молодость мира и его возводить молодым!». А тут ребята демонстративно позорили нас перед посланцами далёких широт. Куча вопросов. Ну, а инвалюта-то зачем им? Что с ней делать у нас, в СССР? Куда с ней сунешься? Мы, простые смертные граждане, её и в глаза не видали. Разве что в киношке про шпионов. В любимейшем моём фильме «Ночной патруль» (тот самый, помните, за сценарий которого приятель папы получил Госпремию), один вор у другого спёр пачку долларов. И утешил того в «случайной утрате»: оно и к лучшему, не жалей, с этим делом сгоришь на раз по пятьдесят восьмой статье. Слыхали про такую, дорогой читатель? Её и теперь пошляки-публицисты именуют печально-известной, а тогда была она ещё у всего народа на слуху. Статья содержала полтора десятка пунктов, в числе каковых – ни много, ни мало, измена Родине, сношение с иностранцами в контрреволюционных целях, шпионаж, антисоветская агитация и пропаганда. Под один из пунктов этих подпадала и иностранная валюта.
На работе никого этой сенсацией я не удивил: граждане самой читающей страны в мире, живописцы нашего цеха уже были в курсе дела и пламенно обсуждали ситуацию. Звучали термин «Фарцовка», имена фигурантов, комментировались их деяния, гипотезировался финал. СС утра героями дня стали Ян Рокотов, который именовался фарцовщиком и валютчиком по кличке Косой. И его приятели Владислав Файбышенко (Владик, Червончик) и Дмитрий Яковлев (Дим Димыч). Оказывается, ещё год назад чекисты их вычислили, выследили и изолировали. Среди прочего, у ребят имелся чемодан с иностранной валютой, золотыми монетами и советскими деньгами на общую сумму полтора миллиона долларов США. Опять-таки, мой молодой современник на третьем десятке лет века двадцать первого пожмёт плечами. Господибожемой, тут читали о краже эскадрилий и танковых колонн – бровью никто не вёл. Но тогда на дворе стоял 1961 год века двадцатого. И в самой лучшей стране мира, где молодым везде дорога, средняя зарплата составляла восемьдесят пять рублей, а в индустрии – сто двадцать. А следствием было установлено, что хлопцы скупили и перепродали валюты и золотишка на сумму свыше двадцати миллионов рублей. В общем, стыд, позор и каждому – по восемь лет общего режима на душу населения.
В обеденный перерыв Наташа собрала комсомолию фабрики на политинформацию, для чего директор выделил свой кабинет. К своему удивлению, парми присутствующих членов ВЛКСМ увидел я дорогого нашего начальника цеха, уже давненько вышедшего из молодёжного разряда. На мой вопрос о нём она недоумённо пожала плечами. Красивым, каким-то даже металлическим голосом (как мне казалось) информационно-публицистически заклеймил мой лирический герой молодых тех негодяев, опозоривших всех нас в мировом масштабе. Но успех информатор пожал весьма своеобразный. Собирались комсомольцы с откровенно скучными лицами, а в ходе мероприятия равнодушных не осталось. В финале заговорили все разом и громко. И однако же в обсуждении тон почему-то преобладал неясный, какой-то смешанный — и осуждающий, и восхищенный. Лупили в ухо «Валюта», «Ловко», «Во дают!», «Фарца», «Доллары», «Миллионы». Наташа немного растерялась, не без усилий уняла этот базар и мною была явно недовольна. Под тучным начальником живописцев звучно и как-то неприлично звучал стул – он был откровенно внимателен и к моей информации, и к прениям. Она предложила обменяться мнениями письменно в нашей стенгазете (жест в мою сторону) и закрыла мероприятие – тем обеденный перерыв и кончился. Начальник Фадеев с нами в цех не пошел, а завернул в отдел кадров, который по-прежнему возглавлял секретарь фабричной парторганизации.
Вечером выяснилось, что последний с Наташей побеседовал очень крупно. Неужели, мол, о жизни молодёжи в СССР нечего больше сказать, кроме уголовной хроники. И что в прежнее времена за такие штуки можно было загудеть основательно. И что для такого ответственного поручения этот информатор ещё не созрел. И что впредь идейно-тематический круг таких информаций будет согласовываться с партбюро. Мы сидели за её столом, пили чай из двух разных чашек. Наташа была взволнована и огорчена. И я думал о том, что и это ей идёт. Были, были тогда женщины, которых украшали и радость, и печаль, и даже гнев. То есть, может быть, есть они и в наши светлые времена – ничего утверждать и отрицать на сей счёт не буду. Вполне возможно, тут вопрос моего личного везения-невезения. Но речь ведь не столько обо мне, сколько о нём, тогдашнем моём герое. Я слушал её очень внимательно и признавал безоговорочно – свалял дурака. Не упустил случая боднуть полковника в отставке Фадеева, оказавшегося самым активным и бдительным комсомольцем. И продал о нём цеховой анекдот – он как-то высказался о художнике Левитане, который всю войну читал по радио сводки Совинформбюро. И чудесная моя собеседница расхохоталась до слёз, которые промокала моим платком. Конечно, и смех ей шел. И весьма. А поскольку выяснилось, что политинформации, как ни странно, всё едино остаются за мной, твёрдо пообещал подработать вчерне их план и представить его на согласование в инстанциях. В чём поклялся всеми орденами комсомола, коих на знамени ВЛКСМ в том году было уже целых пять. Хотелось, конечно, поговорить совсем о другом. О Минкиной, перед которой я так нелепо опозорился, сорвав запланированный праздник. И о том, что таким – работягой в грязном сурике она меня не приняла. А ведь в сущности нет ничего постыдного в том, что так я хотел честно заработать на новый костюм к празднику и на сам праздник. И о том, что не знаю, как он прошел у Минкиных и Свиридовых. И встречались ли они в октябрьские дни. И вообще…
Заметок с проклятием московским фарцовщикам, конечно, никто из фабричных комсомольцах не написал. Хотя болтали об этом довольно долго. В самом деле, в молодёжной жизни города, области, республики и страны было мажора предостаточно. Комсомольско-молодёжной стала целина, её освоение шло феерическими темпами. И туда ежегодно отправлялся комсомольско-молодёжный отряд и из Одессы. Масштабы! Ударно распахали десятки миллионов га, некоторые новорожденные там зерносовхозы по площади равнялись крупным районам Одесщины, могущих разместить несколько европейских государств. Например, Кунд-уздинский, Книгой Судеб и всё тем же комсомолом предписанный лично мне через три года. А у студентов в каждом году появился третий семестр – трудовой, где в день закрывались по два-три наряда. И на целинные деньги можно было жить ещё много месяцев.
Конечно, о целинной авантюрности, изначальной её непродуманности, о неготовности к огромным урожаям (кем-чем убирать, как сохранить зерно при отсутствии леса для крытых зернотоков и на чем вывозить рекордный тоннаж), к пылевым бурях и о прочей кустанайской изнанке в шестьдесят первом я ничего не знал и знать не мог. Просто тянуло туда, к своим. И вообще позитивных тем-идей хватало. Но СМИ не дали угаснуть моему интересу и к московской валютной саге. Поначалу, вопрос был, как будто бы, исчерпан: порок налицо, он изобличен, всенародно осуждён и наказан, добродетель торжествует. Но…
Примерно тогда же, когда мне хотелось в Казахстан, первого секретаря ЦК КПСС зачем-то потянуло в Берлин. Никита Сергеевич, вообще нужно заметить, был непоседой – сам не скучал и другим не давал. А при встречах с зарубежным официозом ужасно любил импровизировать – хотя иностранными языками не владел (он и по-русски, признаться, был не очень) и насиловал переводчиков. И вот с большими федеративными немцами он их, наемников капитала, царапнул насчёт чрезмерной любви европейцев и американцев к золоту и валюте. То самое «Купи-продай», столь не свойственное советским людям. И опешил, услышав в переводе с немецкого, о том, что нигде в мире нет такого чёрного рынка, как в Москве-матушке, где солидным иностранцам молодые горожане просто проходу не дают по линии «Купи-продай». Дома он всю ночь листал затребованные «Дела» по фарцовке. И с раннего утра собрал сливки партийного актива страны и соответствующих департаментов. Выяснилось, что фарцовка и впрямь имеет некоторое место в СССР вообще и в Москве в особенности – поскольку тут больше иностранцев. И борьба с ними ведётся неустанно и планомерно, в том числе при активном участии помощников-комсомольцев. Но Хрущёву, оскорблённому немцами до глубины души, этого показалось слишком мало. На ближайшем пленуме ЦК им лично – с толком и расстановкой, — было зачитано коллективное письмо ленинградских металлистов, которых просто возмутил мягкий приговор Рокотову, Файбышенко и Яковлеву. Участники мероприятия вспоминали: Никита отчитал за это, как школьника, генерального прокурора страны (того самого товарища Руденко, который в своё время был главным обвинителем на Нюрнбергском процессе), бросив ему в лицо: «Не думайте, что ваша должность пожизненна!»). Что поставило Романа Андреевичаа в дурацкое положение. С одной стороны, суд над теми фарцовщиками состоялся, приговор был вынесен и они уже отбывали наказание по закону. А закон есть закон, обратной силы он не имеет. С другой же, с Никитой, как и со Сталиным, тогда спорить было не принято. И «Дело» — по многочисленным просьбам трудовых коллективов, — было пересмотрено. Милые те мальчики получили… пятнадцать лет лишения свободы. С отбыванием уже в лагерях строгого режима. По этому поводу пошла шутка: Сталин умер, но дело его живёт…
Но и это не было точкой в данной саге: возмущению Никиты не было предела. До каких пор наши суд, прокуратура и адвокатура будут испытывать терпение партии, правительства, комсомола и трудящихся! Глава Мосгорсуда Громов был исключен из партии и снят с работы – за мягкотелость прежнего приговора. Немедленно был отработан и издан новейший Указ «Об усилении уголовной ответственности за нарушение правил валютных операций». На основании какового состоялся третий (!) пересмотр «Дела». И Рокотов, Файбышенко с Яковлевым заодно приговаривались к исключительной мере наказания – расстрелу. Что-с? Правовой нонсенс? Положим, но тогда я и слова такого не знал. Кассационные жалобы, разумеется, были отклонены. И приговор был приведен в исполнение. Само собой, обещание Наташе выполнялось свято – этой темы в план моего поручения я не включал и к ней более в своих политинформациях не возвращался…
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua