В ТРЁХ КНИГАХ.
КНИГА ПЕРВАЯ
КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…
(Продолжение. Начало: «Перед романом», «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13», «14», «15», «16», «17,», «18», «19», «20», «21», «22», «23», «24», «25», «26», «27», «28», «29», «30», «31», «32», «33», «34», «35», «36», «37», «38», «39», «40», «41», «42», «43», «44», «45», «46», «47», «48»)
51.
Словом, пятилетки мои по пути к шестидесятым выходили довольно вместительными. Как и у страны, — хоть и разномасштабно, конечно. Это очевидно всякий раз при наложении личной кальки на исторический чертёж. Оно конечно, далеко не все серьёзные явления при встречах были мною восприняты и оценены соответственно. Чему-то тогда вообще не придавал значения. Что-то память возвращала только со временем – уже почти безо всякого практического смысла. Об ином узнаю из нынешних источников, хотя некогда в реальности встречались лицом к лицу. Слышать слышал, видеть видел, но не зацикливался. Кое-что из воспринимаемого привычно — как накопленное и вполне осознанное, оказывается когда-то квалифицировано не исчерпывающим образом. И в этом смысле работа над книгой воспоминаний чревата всевозможными сюрпризами. Что только не приносит-уносит Лета-река. Её непрерывное течение на разных участках воспринимается людьми и их сообществами неравномерно, а истоки вызывают споры специалистов уже тысячи лет. И если учёные до сих пор не определились относительно самой длинной реки мира (Нил или Амазонка?), то уж о протяженности Леты спору нет. Впрочем…
Обычно мы в ней видим символическое течение времени. Но ахейцы, ионийцы, дорийцы и прочие древние греки считали её невидимой-подземной и дислоцировали в Аиде, таком себе царстве мёртвых, по прибытии куда души усопших предков пили летейскую воду. Пили и – забывали всю свою жизнь. Лета – река забвения, течение чего-то после смерти, не отягощённого памятью. Стало быть, в жанре воспоминаний сам термин «Лета» неуместен — на том берегу речи о мемуарах быть не может. Хотя фигурирует занятная эта река не только в мифах Эллады третьего-второго тысячелетий до нашей эры, а и во вполне серьёзной научной литературе. И даже в школьных учебниках географии, ярко скрашивавших моё путешествие по пятидесятым годам. То есть, имеется в мире вполне реальная река – довольно далеко от Греции, в Аляске, крупнейшем и притом малонаселённом штате США. Мальчик мечтательный, фантазёр, тогда я воображал картину: американская тундра, леса и горы с небольшими уютными городками и самой высокой вершиной Нового Света – к северу от Канады. И в романтической Долине Десяти Тысяч Дымов Лета-речка. Отнюдь не бесконечная – двадцать девять километров. Какие там Нил и Амазонка – ей и до Днепра далековато. И название своё получила она не до нашей эры, а очень даже в незабываемом семнадцатом году двадцатого века. И к существованию беспамятных мёртвых эта Лета не имеет никакого отношения. Тем не менее, сама жизнь земная, как поход к тому причалу Леты, где от перевозчика Харона никому не было, нет и не будет отказа, не только притупляет, но и начисто стирает память людскую. И лишь изредка случайно вдруг возвращает её в том или ином виде.
Эта забывчивость облегчает положение фантастов, ловко заполняющих стёртые в памяти человечества интервалы между поколениями своей разноталантливой, но равно безответственной продукцией. Хотя сей вакуум втягивает и науку, посвящающую историческим туманностям изрядные усилия. Как, куда и когда исчезли динозавры и Атлантида, почему доставленные космическими обломками биоклетки не сгорели в плотных слоях атмосферы, кто и зачем таскался на Землю из космической бездны – эт цетера, эт цетера. Поиск ответов на эти и подобные вопросы, признаться, не столь уж и жгучие для значительного числа землян, уже давненько не сходят с академической повестки дня. Их экзотика отвлекает более благополучную часть современников наших от насущнейшей земной проблематики. Неблагополучной – просто не до того. Притом неизвестными и малоизвестными остаются вполне экзотические явления недавнего прошлого, которые могли бы привлечь внимание даже самого ленивого обывателя – поскольку во многом определили его сегодняшние неприятности.
Попытка Хрущёва стереть в памяти сограждан сталинские дела или сменить там плюс на минус дали неожиданный результат. Все кому ни лень разноаспектно славят или хулят вождя всех времён и народов. Но сегодня даже клятые фанаты Иосифа Виссарионовича не знают о том, что в мои пятидесятые к бесчисленным титулам генералиссимуса совершенно неожиданно для масс прибавился ещё один: крупнейший филолог, выдающийся языковед. И что публикации этого тематического круга из-под пера Иосифа Виссарионовича обессмертились не в «Научном вестнике», не в «Вопросах литературы», не в «Литературной учёбе», не в «Учительской газете» или «Литературке», а очень даже в центральном органе ленинской партии «Правда». По сути – в главной газете СССР. Это ведь было на моей памяти, хотя замечено мною всерьёз лишь недавно и при случайных обстоятельствах. Тогда меня не заинтересовало, хотя взрослые говорили об этом достаточно. Причём, акция хоть и показалась читателям – горячим искренним поклонникам разнообразных талантов её автора (числом легион) — несколько странной, немедленно стала широко обсуждаться в прессе и радиоэфире известными отечественными языковедами. Что, конечно же, аукнулось отдельным изданием, на обложке которого значилось «И.В. Сталин. Марксизм и языкознание». И откликнулось в самых разных сферах – от Академии наук и академических институтов, филологических ВУЗов и судеб отдельных учёных – до средних школ. Тема языка быстро вошла в научную, научно-популярную и публицистическую моду. Шума было много. Кого-то даже сняли с работы и лишили научных званий. Но, в
Вот жил-был себе такой землянин – Николай Марр. Родился ещё за царя Гороха, стал академиком императорской академии наук и прославился в 20-е годы своим марксистским учением о языке. Назвалось оно марризмом и связывало появление и развитие речи с трудовой деятельностью человека. Ну, мол, кинетическая, то есть жестовая, речь через стадию «Трудовых выкриков» привела к языковой эволюции, частными случаями которой стали речевые революции. Это – так, вкратце. Подчёркивалось, что у языка классовая природа, ведущая через первобытную общину, рабовладение, феодализм и капитализм, достигнув социалистической вершины. Учение это считалось в стране новым, единственно верным и фундаментальной школой в рамках марксизма-ленинизма. Время от времени некоторые учёные робко ставили под сомнение марризм, чем осложняли своё положение в науке. Но товарищ Сталин своевременно включился в разговор и поставил точки над «і». Цитаты из сталинских этих работ немедленно и навсегда стали обязательными повсеместно, а сами работы в пятидесятые были переведены на все языки народов СССР, на английский, немецкий, французский и даже японский. «Правда» ясно говорила: «Иосиф Виссарионович Сталин — гениальный советский лингвист – в своих трудах по вопросам языкознания вскрыл всю порочность ошибочного, немарксистского учения Н. Я. Марра с исключительной глубиной и ясностью осветил основные проблемы языкознания, внеся новый, выдающийся вклад в сокровищницу марксизма-ленинизма».
Да-с, кому-то крепенько дали по шее, под рёбра и под дых. И появился новый свод правил орфографии и пунктуации, вторгшихся даже в орфографический словарь (незыблемый с Декрета о новой орфографии от 1918 года). Причём, Декрет сей продолжал как бы священнодействовать, параллельно присутствуя в стране с нововведенным новым сводом языкового закона. Поскольку ни Минвуз, ни Минпрос не были в праве его отменить, Хотя всякий интересующийся без усилий обнаружит разницу между этими выдающимися документами эпохи, удивительным образом сосуществующими вполне мирно. Весь этот разговор шел исключительно о русском языке. В нём, таким образом, уменьшалось некоторое число слов и случаев употребления дефисов, менялись согласные после шипящих, исчезали точки внутри аббревиатур. Ну, и что-то там ещё. Экзотика пятидесятых…
Помнится, ещё на той же дороге отменили плату за учёбу в восьмых, девятых и десятых классах советских средних школ: «Аттестат Зрелости» становился бесплатным. Обязательным пока оставалось неполное среднее образование. Но на том же отрезке социалистического строительства вместо обязательной для всех и вся семилетки ввелась восьмилетка. И полное среднее образование теперь возможно было только с окончанием одиннадцатого класса. Официальные документы партийного съезда и пленумов ЦК поясняли эти перемены дерзновенным проектом синтеза общего и профессионального образования.
Средняя школа должна выпускать ещё и обладателей рабочей квалификации – пусть поначалу невысокой, но перспективной. Для чего два дня в неделю старшеклассники организованно направлялись на промышленные предприятия под присмотр тамошних квалифицированных мастеров. В самих же средних школах разворачивалось строительство столярных, слесарных и пошивочных мастерских для уроков Труда. В педагоги-преподаватели производились рабочие-мастера, имевшие изрядный производственный стаж. И не имевшие азбучного представления о педагогике. Во-первых, снабдить такими знаниями-умениями огромное количество рабочих вдруг, во исполнение проекта-новинки,было невозможно. А во-вторых, рабочий класс всё ещё считался ведущим в стране. И университеты по имени «Завод» и «Фабрика» объявлялись лучшими ВУЗами. Теперь в учительских комнатах любой средней школы (в Одессе их было сто) чинно восседали мужчины откровенно пролетарского типа по всем статьям. Во всё это страна вбухала миллиарды – в расчёте на несметную прибыль от пополнения рабочей аристократии из среднешкольных выпусков. Конечно, очень многие школьники с большим удовольствием дважды в неделю ходили не в школу, а на завод или фабрику. Да и в мастерских при школе охотно махали молотками, рубанками и напильниками, точили деревяшки на немецких репарационных станках и вышивали крестиком.
Увы, в тех же временных пределах и после всех затрат выяснилась утопичность прожекта. Смелый, решительный и массовый переход школ на производственное обучение провалился – предварительно забыли подсчитать число рабочих мест для школьников и эффективность отрыва квалифицированных рабочих от их прямой и непосредственной работы. А из большинства рекрутированных в школы с заводов и фабрик мастеров так и не вышло педагогов. Зато их жлобство быстро вошло в школьные легенды, хотя этого хватало здесь и без промышленного пролетариата. Сдававшие обязательную педагогику в педагогических училищах и вузах, на деле не так уж часто исходили из постулатов Корчака, Макаренко и Ушинского – о чём уже сказано достаточно. К концу пятидесятых и в особенности к началу шестидесятых уже и правительству было ясно, что очередной хрущёвский залёт рухнул: становилось очевидным резкое снижение уровня общеобразовательной подготовки школьников.
На сей счёт глянем в шестидесятые: среднюю школу вернули к десятилетнему сроку обучения. Так что в 1966-ом пришлось проводить двойные выпускные экзамены – в десятых и последних одиннадцатых классах. На фоне грандиозного этого чертежа калька лирического моего героя – может быть, такая мелочь, что об этом не стоит и толковать. Тем не менее, мемуары не бывают без «Я»: мне довелось заканчивать именно одиннадцать классов. На год больше, чем мог бы, родись всего на месяц позже, не в декабре, а в январе. Так вышло и с армией – после трёх лет службы (даже и с гаком, из-за событий в Чехословакии) со мной вместе увольнялись в запас отслужившие только два года. История и государство не считались с такими мелочами, как годы жизни отдельно взятых граждан. Но и об этом, если повезёт, потом.
…А пятидесятые годы всё листаются, шелестят страницы первой книги жизни моей, приближают читателя к шестидесятым ХХ-го столетия. Вроде астрономически далеко! Космически! А – как вчерась. И что здесь только не поместилось – притом, что очень многое (многие) автором-цензором беспощадно вымарано. По тем или иным причинам. Путешествуя в пространстве этом, изымаю из оборота всё и вся, без чего могу продолжить движение. Как и при ранних воздухоплавательных перемещениях, так и в современных космических аппаратах сбрасывается всё, ставшее лишним. Остаётся и остаются необходимые. Люди это, в общем-то, разные. Как вы уже могли убедиться, большие, очень большие и так себе, очень хорошие и просто неплохие. И тоже так себе. И совсем дрянненькие. И даже космически большие. Стоп! Кстати, о космосе.
Не изволит ли читатель дорогой, знавать такого землянина – Сагдеева Роальда Зиннуровича? В семидесятые и далее – директор ИКИАН, Института Космических Исследований Академии Наук СССР. Герой Социалистического Труда, Депутат Верховного Совета СССР и ученик самого Льва Ландау. В отличие от этого моего скромного труда, в Книге Судеб (в которой – всё обо всём), всегда была описана наша с ним будущая встреча. Но пока я барахтался в школярских сетях познания незабываемых пятидесятых, он прекрасно окончил среднюю школу и физику МГУ. А в шестидесятых защитил докторскую по плазме, имел отношение к письму учёных в защиту гражданских свобод в СССР. И даже успел, перед тем, как переселиться в США, послужить советником Горбачёва-президента по военно-космическим системам. Впрочем, по роду деятельности широко популярен был Роальд Зиннурович в весьма узких кругах. Как и его друг и коллега Н. С.Кардашев, моя встреча с которым также предусматривалась автором Книги Судеб где-то там, вдали, в семидесятых. Это были те, кого поэт назвал Великие Без Фамилий…
Николай Семёнович — доктор физико-математических наук, академик, был директором Аэрокосмического Центра АН и лауреатом государственной премии СССР. Как говорили тогда в Одессе – на минуточку. Крупнейший специалист в области теоретической и экспериментальной астрофизики. Да, ещё и радиоастрономии. А в своё время его научным руководителем был И.Э. Шкловский. Память моя присоединяет к ним и его, Иосифа Эммануиловича – знакомство наше и общение имели место одновременно, как серьёзное, хоть и своеобразное, обращение моё к бескрайнему космосу. Собственно, как и всякий землянин, обратился к этому пространству я с появлением на свет. Или даже чуть раньше, шевелясь в утробе матери и вместе с ней совершая полёты на одной из планет солнечной системы. Дело-то было именно в космосе, на спутнике Солнца, орбитально третьем от него, – хотя и не искусственном. Впрочем, и на сей счёт разные сегодня имеются мнения. Но и уже научаясь наблюдать и размышлять, ещё очень долгие пятилетки не видел я в небе ничего такого особенного. Даже мечтая об авиации. Ну, небо и небо, и слава богу. Кстати, почему-то также воспринималось и море, у которого родился, вырос, долго мечтая об адмиральском кортике. То самое синее в мире море, о котором было и есть столько охов и ахов. Одухотворённые эти междометия как-то довольно долго были мне чужды, как была ровна моя душа к архитектуре и знаменитого нашего оперного театра, и так называемой Потёмкинской лестницы. Уж не первое столетие тащатся сюда все и вся отовсюду для того, чтобы хоть глянуть на эти чудеса Света, воспетые поэтами, прозаиками и киношниками. Но такое туристское восприятие достопримечательностей родного города мне не свойственно по сей день. Плохо ли сие, нормально ли, а только – правда. И пока не об этом.
Да, Шкловский Иосиф Самуилович! Учёным и вообще цивилизованным землянам эти имя, отчество, фамилия также хорошо известны. Но на всякий случай имею честь информировать: член-корреспондент Академии Наук СССР. Опять-таки, на минуточку – лауреат Ленинской премии. Основатель школы современной астрофизики. Писатель. Фантасты и любители фантастики его знают не столько по научным трудам, сколько по научно-популярным публикациям, отзывам об Иосифе Самуиловиче Станислава Лема иже с ним. Личное знакомство с ним и его коллегами по ИКИ АН в свой час заставило меня иначе смотреть и на звёздное небо, и на полное рыбы море, и даже на землю под ногами. Но и это всё потом, когда допишу до режиссёрской работы моего приятеля Васи Левина над художественным кинофильмом «Звёзды в петлицах» в конце семидесятых. Автором сценария был (или считался – история до сих пор тёмная) лётчик-космонавт Леонов, а научными консультантами – вышепоименованные полпреды Института Космических Исследований АН. Хотя уже здесь и сейчас строки эти не случайны. Кстати, о небе и космосе…
Задолго до личного знакомства с большими людьми ИКИ АН и за два-три года до полёта Гагарина космическая тема ко мне свыше явилась в школе. Уже приученный к амплуа предпоследнего ученика и отдалённого от публичной деятельности гражданина, я однажды вдруг оживился. На сборе нашего отряда старший пионервожатый Юрий Павлович предложил устроить, как он сказал, сбор-салют, посвященный первому в мире отечественному искусственному спутнику и будущему полёту нашего человека в космос. Мол, видел нечто подобное в Артеке. посвященный будущему полёту к звёздам. Класс на это реагировал вяленько. И на встречу для обсуждения проекта и распределения обязанностей почти никто не пришел. Кроме меня. Тогда это вожатого не смутила: сказал, мы с тобой заварим кашу, а умные ребята присоединяться. Остальных нам и не надо. Для начала потребовалась фанера для изготовления ракеты. Мне же сразу поручалось её разрисовать. Я выклянчил у отца на фабрике два листа фанеры и автомашину для доставки. С Юрием Павловичем по очереди мы выпилили ножовкой космический аппарат. Притащил из дома огромную книгу о Циолковском, ракетах и космосе. Сочинили сценарий космического вечера.
На его обсуждение стало собираться всё большее число соучеников. И постепенно втянулся в этот праздник почти весь класс. Наконец-то подвернулся случай моего первенства: стоял у истоков этого космического торжества, из всего класса первым в него поверил. И воплощению в жизнь посвятил силы, время и вдохновение. Только вот… в конце концов, при распределении ролей мне не досталось ни одной. Почувствовав некоторую неловкость, Юрий Павлович затоптался на месте: «Знаешь, что… ты у нас будешь заведовать всей техникой сбора, по моей команде за кулисой включать-выключать магнитофон и свет». Я растерялся, поблагодарил и вежливо отказался. Да он и не настаивал. Как выяснилось из неофициальных источников, выпускать меня на сцену не рекомендовала классный руководитель. В общем, в том космосе я не побывал. Ко мне даже не вернулась книга о Циолковском. Признаться, было не до неё – так скверно ныла душа. Оно и раньше было тяжеловато. А тут легче не стало.
И ещё о тесноте мира, о космосе и пятидесятых-шестидесятых: на том этапе истории ежегодно 12-го апреля праздновала свой день рождения та красивая девочка, которая со старшей сестрой Нелей приходила, помните, в художественную школу на экзамен по рисунку. Она училась на проспекте Сталина в школе, по порядковому номеру следующей за моей. И тогда понятия не имела о том, что день её явления народу будет большим общим праздником – земным и космическим. И что она учиться будет в знаменитом Всесоюзном ВУЗе, у больших знаменитостей. И сама станет знаменитостью. И моей женой. Впрочем, о таком космическом празднике до указанной даты понятия не имели и вышепоименованные лидеры Академического Института Космических Исследований и сами космонавты. И никто в мире. Автор этих строк, не имеющий доступа к Книге Судеб и в более благополучные для него времена, тогда тоже не догадывался ни об этом праздничном дне, ни о его роли в моей школьной биографии. О ролях, собственно – ведь они были разными…
Следующий лист моей кальки-копии на ватмане истории связан, хоть и замысловато, с предыдущим. Как и с авторской доктриной некой мистической связи исторических событий и личностей с житием сопливого моего героя. В день 12-го апреля 1961 года от Рождества Христова я горел, как швед, у доски на уроке математики. Причём, нерешение задачи означало недопущение к экзамену. А решить её я, разумеется, никак не мог. Спасти меня могло только чудо. И вот его роль взял на себя один советский лётчик, тоже истребитель, старший лейтенант, в тот день ставший майором. Да-да, Гагарин, первый космонавт мира. Лично знаком с ним я не был даже и через уже вышеназванных советских космодеятелей, врать не буду. Но рождение благодарности Юрию Алексеевичу в моём сердце датировано именно тем днём. В момент, когда я уже ожидал приговора, в класс вдруг ворвался Вовка Делеви. Между прочим, он казёнил. Пропускал, то есть, незаконно урок, прятался. Но когда услышал о полёте человека в космос – забыл всё и вся. Прибежал в школу, распахнул дверь класса и заорал благим матом: «Человек в космосе!». И злюке Полине Ивановне Бондаренко, математичке и очередной классной руководительнице (само собой, демонстративно не любившей меня), в голову не пришло остановить, одёрнуть его. Наказать прогульщика. Все взорвались, стали орать, бросились к окнам и выбежали в коридор, где уже бушевали другие классы и учителя. И к вопросу о допуске на экзамен уже не возвращались. Я был спасен. Спасибо, Юра! То есть, конечно, прежде всего и главным образом за подвиг первейшего полёта. Но и за выручку меня лично столь сложным способом на математике.
Да, тот же лист кальки-копии: ещё через две недели я и др. получали красивые свидетельства об окончании государственной художественной школы. Событие это отмечалось в актовом зале Грековки – выставкой экзаменационных наших работ, весёлым застольем («Ситро», конфеты, пирожные), речами директора школы, преподавателей и народного художника-академиста-лауреата Михаила Михайловича Божия. Его мы знали ещё и как отца Славы Божия – самого известного из молодых одесских живописцев. Поздравляя выпускников и выразив надежду на скорую встречу в училище. Александра Ивановна пожелала нам занять свои места в её предмете – истории искусств. Но всё же и там умудрилась обидеть секретаршу своего мужа до слёз. Мне, Минкиной и Токареву, окончивших художку на «Отлично», вручили красивые этюднички с комплектом кистей и красок. Когда расходились, Лена передала свою награду Бережной – поскольку имела свой точно такой же. Бережная растерялась, сначала брать не хотела. А потом всё же взяла и почему-то расплакалась. Мы стали её успокаивать и втроём обнялись. Между прочим, было объявлено: окончившие художественную школу на «Отлично» поступают в Грековку вне конкурса…
Что ещё здесь сквозь мою кальку проступает с чертежа страны? У самого опытного копировщика голова пойдёт кругом — таким причудливым покажутся ему сплетения и расплетения события прошлого. О, даты, даты! Как выяснил я много позже, в день выдачи мне помянутого сертификата из тюрьмы на волю вышел Василий Сталин. Впрочем, носить эту фамилию ему было запрещено: стал гражданином Джугашвили. В числе возвращённых вещей, изъятых ещё при первом аресте, был живописный портрет сына Сталина, сидящего в кресле, в генеральском мундире – кисти известного художника. И поселили Василия Иосифовича в закрытом для иностранных и многих советских граждан городе Казань. И кстати, о космосе: что характерно – по новому адресу « Улица Гагарина. Дом № 105, квартира 82». А помер он через год, в марте шестьдесят второго, когда я уже вырвался из средней школы и работал учеником на фабрике. Вот такая калечка. Такой ватман…
Да-с, обозревая хронологическую свою таблицу и для удобства счёта округляя в большую сторону, должен констатировать: для перемещения от раннесчастливого детства до столь непохожей на него школьной жизни включительно мне были даны именно те самые две пятилетки пятидесятых. Они же отпускались свыше и стране на вырост – для освоения значительной жизненной новизны. А собственно, что было особенно новенького? В видимой части нашей жизни – выше ватерлинии, — идеалы великого октября, сами понимаете, оставались неизменными. От канонизированных лозунгов, цитат, празднеств, флагов-знамён, общей цели и абсолюта партгосструктуры сверху донизу (в рамках, разумеется, неизменного демократического централизма). Однако не все тупо повторяли заученное, некоторые почему-то вникали в предлагаемое теоретически и практически. И допускали, что Энгельс в своей «Диалектике природы» не так уж и неправ, полагая неизменность перемен даже и в самых привычно-позитивных явлениях народу. Имеются в виду переход количественных изменений в коренные качественные и обратно ((das Gesetz des Umschlagens von Quantität in Qualität und umgekehrt), взаимное проникновение противоположностей (das Gesetz von der Durchdringung der Gegensätze). И конечно же, отрицание отрицаний (das Gesetz von der Negation der Negation). Бороды Маркса и Энгельса, бородка Ленина и сталинские усы нас ещё долго обступали всесторонне – по отдельности и вместе. Чаще всего это были их силуэты наложением: сначала марксов профиль, его чуть заслонял профиль Энгельса, ближе к народу – ленинский и замыкал когорту генералиссимус, почему и представлен был полностью, никто его не заслонял. Но и в таком сообществе, и отдельно-персонально вождь стал являться народу реже. Традиционно дальние профили основоположников научного коммунизма и автора ленинизма оставались на привычных местах. А товарищ Сталин, в этом ряду привычно ближайший к нам, однажды вообще исчез. И на социально-психологическую адаптацию жизни без него вообще и с ним, как с виновником всех наших бед, ушла одна их двух пятилеток пятидесятых. Его «художествами» объяснялись сверху общие наши трудности в шестидесятых, но и об этом ещё потолкуем.
Новые вожди не сразу решились на суворовский свой переход через советские Альпы. И всё же совершили его – от общепризнанных ближайших и вернейших учеников, соратников, личных друзей Сталина и ведущих нас по указанному им пути — к отважным разоблачителям культа личности вождя и умелым ликвидаторам его пагубных последствий. Сталинская школа постепенности смены знаков Троцкого, отработанная после смерти Ленина (Сначала безоговорочное признание заслуг первого в истории наркоминдел и наркомвоена, потом оно же, но с некоторыми оговорками товарищеской критики, её уплотнение-интенсификация и наконец – разгромное шельмование, исключение ото всюду, лишение гражданства и высылка из страны) срабатывала эффективно. Но обманывающим процесс не дано обмануть результат. Божественно восславив вождя, но оставшись без привычного сталинского абсолюта, они оказались в непростом положении. Каков ни был бы генералиссимус, а его нет. И всё нужно решать самим. А как? Пошла в ход его наука не оглядываться на прошлые обеты, находить виновников своих неудач и расправляясь с неудобными товарищами, не учитывать их былых заслуг. Затянутые предельно сталинские гайки, похоже, Маленков пытался потихоньку отпустить. Глава правительства, он проектировал коренное перераспределение инвестиций из родной-любимой тяжелой индустрии в легпром и потребительскую сферу. Возникала перспектива облегчения жизни простых смертных граждан СССР, улучшение их быта – страна лучших в мире танков, самолётов и линкоров могла стать страной лучших в мире пиджаков, туфель и кастрюль. Но Хрущёв интуицией примитива и сталинской выучкой ощутил опасность: так долго сжимаемый в обществе пар может с шумом сорвать крышу. И так уж, по пути к шестидесятым по-детски радуясь оттепели, масса сограждан разболталась анекдотами. Не говоря уже о творческой интеллигенции, по той же причине шумно хлопающей крыльями. И впрямь – как дети, ей богу…
Школа есть школа, логикой которой верный ученик Сталина Никита Сергеевич продолжал действовать энергично и жестко. И на глазах изумлённой общественности председатель совета министров СССР Маленков стал вдруг министром электростанций, а вскоре и просто директором электростанции в Усть-Каменогорске. После – вообще в Экибастузе. Посмеялся Никита и над маленковской идеей облегчить жизнь и работу сельчанина. Не забудем, дело было до обрушившейся сельской экспансии в город и крестьянство всё ещё составляло значительнейшую часть населения страны. К тому же – беспаспортную часть. И обновлённый ЦК партии повёл очередное наступление на село, ударив по кормившим крестьянские семьи личным подсобным хозяйствам и ликвидировав знаменитые МТС. Последние, будучи специализированными госпредприятиями, просто закрылись – техника передавалась в сельхозартели (сиречь колхозы), совершенно не готовые к включению в свою структуру таких подразделений. А политотделы, действовавшие при каждой МТС, попросту ликвидировались. Как не бывало…
Изъяв Георгия Максимилиановича иже с ним из оборота, Никита собрал в кулак и партийную, и соввласть, положившись на помянутую школу, опыт и симпатии первых пятилеток. Оно конечно, на излёте пятидесятых явились миру совнархозы на местах. Что немедленно децентрализовало уже отработанную ведомственно-вертикальную структуру страны и свалило на региональные партструктуры экономические и технические проблемы, бывшие вне их компетенции. Задуманный ещё Лениным и милый сталинскому сердцу монолит экономпространства СССР (страна, как единая фабрика или завод) стал угрожающей потрескивать. Что не сразу услышал-увидел Никита, аккурат переживавший головокружение от неких успехов. Вообще говоря, недолгое, но достопамятное его царствие изобилует ситуациями, когда он был твёрд и решителен, несколько теряясь при встрече с результатами своих твёрдости и решительности.
Успехи? Они имелись — большие и разные, реальные и мнимые. К примеру, геологи-пятидесятники рапортовали об открытии богатейших сибирских месторождений нефти – и впрямь открывались иные экономические и индустриальные перспективы: заговорили-записали о нефтехимии. Кругом зашелестело: «Пластмасса! Пластмасса! Пластмасса!», хотя мало кто знал – что это, собственно говоря, такое. До того поколения имели дело только с натуральными материалами: кожа была кожаной, дерево – деревянным. Мех – меховым, шелк-шелковым, стекло, сталь-железо-чугун – соответственно. Правда, знали мы про каучук, плексиглас и искусственный бензин, но они были где-то там, вне нашего быта. Призыв засучить рукава прокатился, как в песне, от Москвы до самых до окраин. Но местная совнархозовская кустарщина тормозила стратегию центра. И не успевшие толком осесть-меблироваться, на местах стали исчезать совнархозы. Их сначала централизовали, а потом признали ошибкой. И однажды на моих глазах просто, по-деловому, рабочие сняли с дома на улице Кирова (Базарной) гербовую совнархозовскую вывеску. И водрузили на её место вывеску техникума измерений. Ни я, случайный прохожий, ни они тогда не ощутили историческую значимость этого акта.
Об освоении целины мы уже толковали – поговорим и потом, когда под маленькой моей личной калькой проступит гигантский собственноручный чертёж Хрущёва. Уже подуставший от своих же резких локомоций, в тупиковой задумчивости Никита Сергеевич вдруг остановился у карты страны. И обратил внимание на некое приволье, ещё не знавшее гусеничных траков. Оно простёрлось перед ним — от Каспийского моря на западе до Алтайских гор на востоке. То есть, он и прежде слыхал о Казахстане, куда в недавней войне эвакуировали предприятия, ковавшие победу. Но то прошло, а сегодня девственные те просторы, где якобы ветку воткни и она прорастёт, могут же заколоситься! И это будет не сталинское – его, хрущёвское изобилие. И с детской жадностью набросились его люди на казахстанские и прочие степи. И конечно же, сдуру да сослепу наломали дров, которых ещё долго так не хватало там, в целинных степях, где резко-континентальный климат лизал нас морозным языком уже в сентябре. Убеждённые в необходимости интенсивного развития аграрной сферы были ошельмованы и изъяты из оборота. Фактически дело вернулось к экстенсивной практике недавнего военного времени. И до конца пятидесятых СССР уже закупал продовольствие за рубежом.
Конечно, тогда я ничего подобного не знал, не слышал, не читал и не мог читать: оптимистический тон публикаций был для СМИ законным, а для нас привычным. И прочитанное-услышанное по-прежнему вызывало у моего героя хорошее чувство – среди нарастающих недоумений и печалей маленького гражданина радовали темпы роста. Иди-знай, что это срабатывает потно-кровавое дохрущёвское наследие, огромные капиталовложения в индустриальную сферу. А что этот праздник, таким образом, просто не может быть долгим, догадывался, по всему теперь видать, и сам Никита. Нервничал, психовал, стучал кулаками и туфлями. Обманывал процесс и всё отодвигал результат. И вдруг вообще отмочил номер: от имени правящей партии провозгласил построение коммунизма, при котором будет жить уже нынешнее поколение. То есть, мы, моя дворовая команда, мой школьный класс, шестидесятники из сороковников…
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua