В ТРЁХ КНИГАХ.
КНИГА ПЕРВАЯ
КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…
(Продолжение. Начало: «Перед романом», «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13», «14», «15», «16», «17,», «18», «19», «20», «21», «22», «23», «24», «25», «26», «27», «28», «29», «30», «31», «32», «33», «34», «35», «36», «37», «38», «39», «40»)
43.
…Вообще-то говоря, ещё в предыдущей главе я хотел прервать разговор наш — назначить ему другую встречу. Ибо слишком хорошо знаю, что такое «Информперегрузка». К тому же не мог не знать и о своей склонности увлекаться лекционным жанром. Есть грех, каюсь. Менторство – оно бывает всяким-разным. Но нельзя было не видеть, что забыл малолетний собеседник мой про слёзы – приободрился. И уходить ему явно не хотелось уже не только потому, что некуда. Его, конечно же, не тянуло домой. Тянуло ко мне. Он задавал очень толковые и непростые вопросы. А я откровенно делился всем тем, что накопил, размышляя о его судьбе. И начал отнюдь не с самого существенного – с настроения.
— Настроение?
Да-с, именно. Ты ведь хочешь радоваться жизни. Душа того привычно требует. А с некоторых пор что-то не очень получается. А бывает – очень не получается. Дискомфорт! Будь так кисло с самого начала (как у некоторых твоих ровесников), всё было бы и теперь не так болезненно. Но изначально столько всего было дано тебе, человечку этакому. Микромир твой унаследовал от предков неплохое здоровье – вон, даже тиф тебя не взял. Через что только они не прошли, с ума сойти, а передали по эстафете жизнелюбие и радость восприятия всего сущего. Ты ведь жизнелюб?
— Ну… вообще-то да.
Есть, есть у тебя привычка к радости жизни. Прицепилась с первых шагов и до сих пор не отпускает. Весёлый ты человечек.
— Был…
А сейчас, знаешь как бы я тебя квалифицировал? Унылый весельчак. Почему это? Только без обид, между нами. Мы ведь – свои люди. Ну, давай вникнем. Как это обычно бывает и с другими сопливыми удачниками, привычка к мажору мироощущения сложилась в более-менее благополучном раннем детстве. Так светло-радостно воспринимался тобой и макромир. Сын победы, младшенький в семье. А семья-то какая! А город-то какой! А страна-то какая! Отсюда и вера в то, что жизнь должна быть радостной-счастливой. Ну, попросту обязана. Это как бы само собой разумелось, не вызывало сомнений и не требовало подведения историко-теоретической базы. С самой страшной войной в истории человечества ты случайно и счастливо разминулся. Впритык. Родись ты, как старший брат, всего-то на двенадцать лет раньше – представляешь, какие бы факторы формировали твоё мироощущение? Но проклюнулся ты в социум после всего. Да ещё и в том месте, где уже часто играла музыка, иногда одевались чисто и нарядно. Ритмично завтракали-обедали-ужинали. Не свистели пули, не гремели бомбы, пот и кровь не лились, как водица. Смерть-погибель в твоём поле зрения были исключением. Цены снижались, а сама жизнь человека, бывшая ещё недавно дешевле воробья, заметно подорожала. Не говоря уже о том, что у тебя не было ровнёхонько никаких обязанностей – одни права. Чудом кукольным ты был для сотрясённых окружающих – вызывал у них умилительные настроения. Как бы их ни сотрясало, ни пожгло-поконтузило, как бы ни ожесточились их сердца – а древнейшая потребность радоваться-умиляться пробивалась. Проще всего удовлетворять её было в твой адрес. И умиление это ты, естественно, ощущал-принимал вполне законно. Как бы само собой. Другого нне видел. Чем не счастье?
Довольно быстро ты узнал о том, чем плачено за счастье это. Об этом пелось, говорилось, писалось-читалось-рисовалось днём и ночью — на что тратились народные миллиарды. Миру-мир. Войне не бывать. Твоя страна – оплот мира и лучшая в нём. Но на всякий случай наша армия – всех сильней. Только здесь у нас нет угнетённых бедняков и богачей-капиталистов. Всё принадлежит всем нам, народу. Единственный привилегированный класс – дети. К тому же ко всему лично твоя семья самая солидная в доме и очевидно уважаема. А где-то там, впереди – вообще коммунизм. Вот и стало быть, жизнь, в которую ты явился после всего, и должна-обязана быть счастливой. Логично? В общем-то да. Но между праздничной-идейно-публицистической и повседневной логикой даже ты, несмышлёныш, иногда ощущал некий люфт. Видимо, в реестр наследства ты получил и особое устройство – некую чувствительность, выше средней разрешающую способность мировосприятия. Что в потенциале могло развиться в тонкий слух, ясный взор, в общем – хорошую органолептику. То есть, открыть тебе двери в изобразительное и (или) музыкальное искусство, в науку, в литературу и прочую элиту. Могло, хотя и не гарантировало – одних данных мало. Нужно ещё и стечение обстоятельств, позволяющих эти дары природы развить. Что мало зависит от их носителей в детстве и отрочестве. Нужен спрос в обществе на это, задающий социальную моду. Нужно внимание сильных разумных взрослых, их доброжелательность и понимание подобных ценностей. Что может привести к соответствующей учёбе и элитарному же профессионализму, не мыслимому без изначальных данных и соответствующего ремесла. А такие взрослые даны не всем детям…
— Так ведь не всем же изначально даны такие качества!
Так ведь и не всем же быть журналистами, педагогами, учёными и художниками. Быть, говорю, не всем. Понимаешь, быть – а не казаться, считаться, числиться. В моём двадцать первом веке на непритязательных этих берегах это не сложно. Имею в виду — быть на самом деле. А тебе дано, говорю это точно. И на основе этих данных тебе предстоит семь шкур с себя стереть и выйти в настоящие журналисты.
-Точно?
Совершенно точно. Как мне доподлинно известно, со временем данность эта твоя будет реализована. И очевидна для очень многих. Правда, не столько благодаря старшим, сколько вопреки им. Хотя и когда гадкий утёнок станет белым лебедем, это не убавит его недоумений: и в прекрасной твоей стране в любые времена далеко не все умеют радоваться за других и талантливым удачникам завидовать по-белому. Да и не такие уж тупицы и слепцы взрослые, от которых ты оказался зависим и которые к тебе равнодушны. И тебя потравливают. Нужны ли семь лобных пядей, чтобы разглядеть в тебе одарённого смышлёныша – с соответствующими практическими выводами? Тут срабатывают совсем другие факторы. О чём, надеюсь, ещё потолкуем и напишем. Но ясно: и Полина Ефимовна Золотарёва, и Владимир Николаевич Шухарев, иже с ними бесконечно далеки от того, что называется педагогикой. Тем паче – советской. Как врачи Гипократу, они в своё время клялись товарищу Сталину в любви к детям, в глубоком понимании сути своей профессии и себестоимости ошибок в ней. На зачётах и экзаменах по пути к учительскому мандату они предъявляли собственноручные конспекты и знания-понимания того, что не смеют делить учеников на хороших-плохих и так себе, а не пожалеют себя в подготовке умов и душ к будущей коммунистической жизни. Ради чего как раз проблемным ученикам будут уделять особое внимание. На деле же многие из них ничего подобного, как говорится, не брали в голову. А те, кто их снабжал правами на работу с детьми, тоже были не слепоглухонемыми от рождения. И видели доставшихся тебе учителей насквозь. И тем не менее…
Школа эта, её учителя – твоя личная и наша общая большая неудача. Кому-то из ровесников больше повезло с учителями. А кому-то ещё меньше, чем тебе. Та самая логика обстоятельств, рождённых на заре государства, столь близкой твоему большому сердечку. Тут ничего не поделаешь. Вдаваться сейчас в подробности не стоит, но просто узнай и запомни: беда, которая тебя так теребит, на самом деле многомасштабнее. Да-с, дружок, это очень большая общая беда, которая ноет-саднит в составляющих её меньших бедах. До тебя она долетела в тот год, не отпускает в следующие. А к скольким пришла она гораздо раньше! И ещё жестче! И не на год ещё, не на два – всерьёз и надолго. Придётся это усвоить. Но останавливаться на констатации такого факта не станем. Я, во всяком случае, предлагаю тебе заглянуть в будущее. Так же, как истоки нынешних твоих бед в прошлом дальнем далеке, оно тоже не здесь и сейчас, не позади – а там, неизменно впереди. И прелесть в том, что его движение к тебе, а твоё – к нему никто не в силах остановить. Ни всесильные пока родители и учителя, ни влиятельные борцы за мир и поджигатели войны. Этого в конце концов не смог даже товарищ Сталин, который мог всё. Машина времени, слава богу, не во власти даже самых главных людей. И работает не на твоих обидчиков и мучителей – на тебя. Просто по глупости своей, по грубости своей, по дикости своей они об этом не думают. Кстати, со временем ты поинтересуешься природой их жестокого болванизма. И поймёшь, если захочешь, что причина твоих страданий сама по себе — тоже следствие. И что они по-своему люди несчастные, ибо не ведают – что творят. Такими делают и других. Даже тех, кто к ним прижимаются поближе и ходят в любимцах. Тоже ведь своего рода эстафета поколений. Только и об этом не сейчас – потом. Попозже. А их время хоть и тянется очень долго, а пролетает очень быстро. И…
И в его глазах – вопрос: и что? Что будет? Если знаешь – расскажи!
Да много всего будет. Ну, вот в нескольких словах. До восьмого класса хоть и будут меняться какие-то детали, но всё, в общем и целом, останется приблизительно так. И хорошо бы тебе, брат, запастись великим терпением. Будут сменять друг друга учителя, классные руководители, принципиально ничего не меняя. Параллельно ты будешь учиться только на «Хорошо» и «Отлично» совсем в школе — при знаменитом художественном училище имени самого Грекова. Хотя приведёт тебя туда отнюдь не цивилизованное внимание старших к твоим способностям. Там будут тоже учителя и тоже ученики. И тоже ученицы. Но почему-то совершенно другие – по отношению к жизни, друг к другу и к тебе. И отправляться туда, и находиться там ты будешь совсем в ином настроении. Жить ты будешь этим. И многое постигнешь.
Конечно, туда, поближе, уже никому не будет дела до твоего чубчика. И тебя не будут дразнить «Лысый бубан – хвост обрубан!». Ты по-прежнему будешь обрисовывать всю школу, выпускать стенгазету и получать тройки по рисованию и по черчению. По языку и литературе. По истории и географии. Доброй половине класса делая домашнее задание по этим предметам, которые со временем станут составными твоей профессии. И вопрос о том, почему заведомо неглупый и одарённый мальчик получает такие отметки, не стоял ни на одной повестке дня педсовета и родительского комитета. Но по крайней мере, папа уже не будет тебя драть знаменитым тем ремнём. Он вообще не будет знать о твоих занятиях, успехах и неудачах. Да и наладится его служебная биография – с повышениями. Он станет спокойнее. После восьмого класса – в год полёта Гагарина в космос, ты одолеешь, наконец, всемирное тяготение этой школы. И выйдешь на орбиту взрослой жизни. Попросту: пойдёшь на улицу. На фабрику — учеником. Пополнишь любимый твой рабочий класс. Потом станешь мастером. И жить-проживать будешь только то, что заработаешь. С тех пор и – до конца. Там же тебя торжественно подарят в комсомол, как лучшего из лучших. Потом — на завод. Разумеется, не директором, как папаша.
— А кем?
Рабочим. Грузчиком. И хотя собеседник мой воображаем, в голосе его я различаю некоторую растерянность:
— Груз… Грузчиком?
Ну, не просто грузчиком. В трудовой твоей книжке будет значиться: «Грузчик-упаковщик». На знаменитом в мире одесском заводе «Кинап». В отделе кадров тебе пообещают со временем перевести в оптический цех. Оптика! Это здорово. А пока – бери побольше, тащи подальше. Плоское толкать, круглое – катать. Ты будешь упаковывать киноаппаратуру, — компактную, портативную и огромную, фундаментальную, проекторы, трансформаторы, экраны. С разными ящиками управляться, с проволокой-катанкой и обивочной жестью. Гвозди будешь забивать с одного удара. А потом всё это грузить в контейнеры для города и области, для всей страны. И за границу. Так что ноги будут гудеть и хребет болеть. Но здоровый станешь, как бык. И тогда же ты переступишь впервые в жизни порог самой настоящей редакции газеты. Старейшей в стране молодёжной газеты – формата «Правды», четыре тысячи строк, тираж – сто тысяч. Причём, появишься ты там очень шумно – с очерком о тебе на третьей полосе. О чём тоже – в своё время. Ты слушай, слушай!
— Я слушаю, слушаю…
О, видели бы вы его глаза! Дальше, дальше, дальше… Тебя закружат комсомол и журналистика тёплым вихрем шестидесятых. Всё это будет так не похоже на жизнь в школе и дома. К середине шестидесятых будешь знаменитым и самым юным целинником, оратором и комсомольским комиссаром. В связи с чем тебя пригласят на телестудию – сказочно популярную и единственную тогда в миллионном городе и двухмиллионной области. Вообрази – в горком комсомола и в областную молодёжную газету ты будешь входить запросто. Бюро горкома утвердит тебя комиссаром городского комсомольского пресс-центра «Служба Солнца». Хотя и там, и тогда не оставят тебя всякие недоумения и огорчения. И они тебе покажутся попечальнее и даже пострашнее, чем эти школярские…
— Как это?
Да так. Пока скажу только, что – тебя будут любить-уважать-слушаться, тебе будут завидовать. Ты будешь считаться человеком на светлой дороге и с будущим. Что явно вызовет недоумение у мудрых педагогов, родителей, родственников и знакомых, давно поставивших на тебе крестик. Но абсолютно в духе оттепельных и шебутных шестидесятых, на пронзительном таком взлёте ты бросишь вдруг всё это. И отправишься в армию. На три года. Просто так, рядовым.
— Рядовым…
Ну, рядовым служить так и не придётся. Комсостав. Мундир, галуны, шевроны. Усики. Девчатам-провинциалкам на загляденье. Солдаты тебя будут любить-уважать, начальство… в общем, уважать тоже будет, но трудно. И опять не без обид. Оно конечно, невеста: целых два с половиной года будет верно ждать. Но служить Отечеству ты будешь целых три. А она выйдет замуж. За твоего товарища. А вернешься – станешь главным художником по новинке – газосветной рекламе. И художником — заведующим Клубом Мастеров на стадионе «Динамо», приятелем олимпийских чемпионов, милиционеров — будущих полковников и генералов, известных журналистов, поэтов и киношников.
— А… киношники-то откуда?
От верблюда! Ты слушай, слушай. Бородой Магомета клянусь, это всё именно так и будет. Уж я-то знаю. Киностудия – в квартале от «Динамо», подружитесь быстро. Нюхом они в тебе почуют своего. Ты сочинишь песни кино и эстрады. И пьесу для ТЮЗа, Татра Юного Зрителя имени товарища Островского. Будешь одним из основателей областного пресс-клуба; первым пером миллионного города и двухмиллионной области. Во всяком случае, из первых. Разворачивая газеты, земляки будут отыскивать твоё имя или псевдонимы. Твой портрет над стихами напечатают в самом популярном у интеллигенции журнале миллионным тиражом. Редактор самого модного в городе издания будет за уши тащить тебя в свою редакцию – на восьмой этаж издательства. А на седьмом редактор твоей газеты будет держать тебя за обе ноги – не отпуская. И, при этой смете, сильнее окажется председатель государственного телерадиокомитета, который — решением очень высокой инстанции (с каковой не спорят даже редакторы газет) – добьётся твоего перевода на ГосТВ. Редактором, а потом — старшим редактором. И ты будешь главой ведущей редакцией, главным редактором канала, главным же редактором всего телевещания области. У тебя будут правительственные и ведомственные награды. Тебе сам Президент страны присвоит звание Заслуженного журналиста. Будешь раздавать автографы, вести знаменитые «Юморины» на Дерибасовской и городские юбилеи на стадионе «Черноморец». Станешь мужем первейшей красавицы – экранной дивы, теледиктора. И старшим преподавателем, даже доцентом – руководителем курса на кафедре искусствоведения университета. И главой гражданского совета при очень высокой государственной инстанции, членом её коллегии. И её же кадровой комиссии. Да, станешь автором книг. С твоими же иллюстрациями. И прочая, и прочая, и прочая… И ждать-то не очень долго, всё это будет с середины шестидесятых и до конца второго десятилетия века двадцать первого….
— А… дальше что?
А дальше… Что «Дальше»? Ах, «Дальше»… Да, а дальше вот что… Нет, от ответа на этот простой и ясный вопрос я уклонился. И, сами понимаете, не случайно. Хотя, конечно, знал о том, что же дальше. Бог не выдаст — успеется. Главное, сопли мальчика уже давно просохли. Он довольно быстро приободрился-успокоился. Хотя, разумеется, не поверил ни единому моему слову. Между тем, я ни единым же словом не солгал. Всё – правда. Книга эта ведь – мемуарная, автобиографическая. Мы ведь с читателем с самого начала договорились — он может и должен хорошо познать автора и его лирического героя. С кем, так сказать, имеет честь. Потому и привёз на машине времени к встрече с самим собой – маленьким, сопливым, безвестным, очень слабым, потому битым и не так уж далёким от отчаянья. Встретил, остановился, оглянулся. Вернулся. И, как мог, успокоил, мимоходом, с пятого на десятое, поведав ему и миру о том, что в подробностях уже составило первую книгу сего романа и составит её завершение.
Как заканчивали это собеседование? Он говорил мне о том, что не нравится себе внешне. Худой, кожа да кости. И я втолковывал: это тоже изменится. Тебе трудно поверить, и всё же поверь: именно так будет, я знаю. Да, твои ровесники уже в шестом-седьмом классе будут похожи на мужчин, нравиться девчонкам, похожим на женщин. И, так сказать, встречаться с ними. Тем более, задавший тон борьбы со сталинизмом Хрущёв ради спасения шкуры развяжет стихию общественного потепления, которая исторически быстро сметёт под забор истории его самого. Но породит иную моду в ценностной системе. Ты окажешься вне этой моды — в плеяду акселератов не впишешься. И в советизированной жлобне обратишь на себя внимание не сразу. Но обмануть природу не дано никому. Кто рано созревает, тот рано и старится. Когда ты, где-то после тридцати, будешь знаменитым, званным-желанным и вполне развитым, сильным и свежим, они, те, уже начнут стариться и сходить с дорожки. В пятьдесят ты будешь выглядеть двадцати пяти – тридцатилетним. В шестьдесят – сорокалетним. Очки тебе потребуются в пятьдесят пять, к зубному впервые обратишься в пятьдесят девять. К этому времени у многих тех современных ребят своих зубов будет маловато. Как и волос на голове. Никто не поверит в то, что вы – ровесники. И не их, а очень даже тебя эта школа будет настойчиво приглашать на торжественные мероприятия. Там будет стоять – в ряду стендов о почётных выпускниках – Жванецкого, Бокальчука, Михайлика – и твой. И как будут выглядеть тогда ваши нынешние недоступные тебе красавицы рядом с твоими поклонницами…
И ещё, главнейшее. Поскольку я не предполагаю, не гипотезирую, а прямо утверждаю всё это, есть смысл тебе понемногу перестраиваться и настроенчески, и мысленно. В Одессе на «Ланжероне» и в «Аркадии» говорили – мало доплыть до буйка, нужно ещё, чтобы хватило сил вернуться обратно. Береги себя от пустяков ради большего и настоящего Не расстраивайся сокрушительно по пустякам. Научайся отделять то, что стоит нервов, от того, что в самом прямом смысле бесценно. Если чему и следует учиться у серого обывателя, то это как раз экономии здоровья. Как маленькому альпинисту, с детских игр знающему о восхождении, перевале через хребет и спуске в цветущую долину, советую это освоить настоятельнейшим образом. В долину спуститься ты должен не истрёпанным в грызне с пигмеями духа, а свежим и здоровым. Не растранжирься и не обозлись. В тебе как-то без хорошего наставничества, само собой, вырабатывается обострённое неприятие угодничества, грубости силы и вообще грубости, ломки логики. Душа твоя не принимает угодничества и пошлости. Что-с? Мутит от лицемерия и ханжества? Логично и законно. Здоровая кожа отпаршивую торгает – задатки большой души. Береги её. А это невозможно хождением исключительно по широкой торной дороге и одними фронтальными атаками.
Увы, нельзя без маневра и, если хочешь, без компромисса. Помни историческую азбуку войны: отступление – ещё не поражение. Более того, некоторые очень крупные победы начинались с отступления. Как и иные победы оставляли победителя без сил. Про Пиррову победу слыхал? Она на самом деле была, но победитель тогда, лет за триста до нашей эры, пробормотал о ней так, что до сих пор слышно: «Ещё одна такая победа и я останусь без армии…». Констатировать происходящее на уровне «Что такое хорошо и что такое плохо» — не так уж и сложно. Но тебе ещё предстоит разобраться в том, откуда вся эта нынешняя «Прелесть» и почему она столь живуча. Да многое ещё предстоит. А для этого нужны силы, нервы, крепкие тормоза. Воля. Разве выработка всего такого не стоит будущего, о котором ты теперь так много знаешь? Вообще разобраться, вникнуть, понять то, что огорчает, раздражает, оскорбляет – дорогого стоит. Этим и займись всерьёз – не пожалеешь.
Я знаю, среди прочего, ещё одно твоё свойство: махонькие свои события воспринимать в общеисторическом контексте. Накладывая в дальнейшем кальку своей биографии на ватман с чертежом истории, ты будешь лучше понимать суть отдельных биографических ситуаций. Только так можно увидеть их подлинные причины и перспективы – на фоне куда больших событий и тенденций, удивительного, но вполне познаваемого волнообразия перманента. О, эти волны и рябь, зыбь и девятые валы, эти приливы и отливы. Эти сотрясения земли и извержения вулканов, эти цунами и убийственно-молниеносные грозы. И штиль с обвисшими парусами, тишь да гладь, да божья благодать. Они редко совпадают с нашими прогнозами и намерениями, ибо живут по своим правилам, существовали задолго до нас и, вероятно, будут так жить-поживать после. Разные люди и их сообщества по-разному реагируют на них, благословляют их, сопротивляются им или приспосабливаются к ним.
Сейчас тебе ещё рановато, но чуть позже посоветую тебе познакомиться с долей одного землянина и даже нашего земляка (когда-то он учился в Одессе, здесь же сидел в тюрьме и отсюда изгнанником отбывал в досмертные скитания по свету). Профессиональный публицист и революционер – из тех вождей, судьба которых позволяет сравнивать революцию с чудовищем, пожирающим своих детей, он как бы прямо к тебе обращал свои размышления. Здесь и сейчас у меня нет под рукой его последней книги, перескажу по памяти своими словами. Слово чести – очень близко к тексту.
Сказочно известный, он вызывал огромный интерес журналистов, пристававших к нему со всевозможными вопросами. Подвергавшемуся преследованию русским царизмом, имея прямое отношение к его ликвидации, изгнанному победившей революцией и ею же убиенному, при жизни ему многие выражали сочувствие. Его выступления о судьбе отечества нередко перебивались вопросом: «Ну, а как же насчет вашей личной судьбы?». Отвечал сразу: не меряет исторический процесс метром личной судьбы. Наоборот, свою личную судьбу объективно оценивает и субъективно переживает в неразрывной связи с ходом общественного развития. Часто читает в газетах и журналах о постигшей его трагедии. Нет, говорил, не ведает личной трагедии. Знает просто смену исторических глав, отраженную и в своей судьбе. Слегка посмеиваясь над всякого рода соболезнованиями себе, он категорически отрицал для себя связь между душевным равновесием и конъюнктурой дня. Говорил, что в тюрьме с книгой или пером в руках переживал такие же часы высшего удовлетворения, как и на массовых собраниях революции. И механику власти (а властвовал он над всей страной) ощущал более как неизбежную обузу, чем духовное удовлетворение. Не знаю, насколько он в этом был точен и искренен, но мне такие слова и мысли по душе. Может быть, лягут они и на твою душу. Он толковал о врождённой своей любознательности, дававшей возможность нередко возвышаться над собственной жизнью – с её подъёмами и спусками, как и над всей современной ему действительностью. И ссылаясь на другого борца, взгляды которого не разделял и перед мировосприятием которого снимал шляпу, писал буквально так: «Как же вы хотите, чтобы я обвинял судьбу, плакался на людей и проклинал их? Судьба, — я смеюсь над ней; а что касается людей, то они слишком невежды, слишком закабалены, чтоб я мог чувствовать на них обиду.» Настоящим я вовсе не требую, чтобы ты немедленно всходил на высоту подобной позиции. Строго говоря, она мне самому и сейчас недоступна. Но прочти и вникни. Так, на всякий случай. Будь здоров. Понадоблюсь – встречай меня просто-запросто. Без церримоний.
И я уже, было, пошел своей дорогой. Но на ходу затормозил, остановился-оглянулся. Конечно, он оставался на месте, на той парковой скамейке. Вернулся: вот ещё что… После сказанного. Я крепко виноват перед тобой. По пути к этой нашей встрече многое растранжирил, расшвырял и потерял в скитаниях своих по свету, в походах и боях. Кое-что утратил так, сдуру да сослепу. Нервы, так сказать. Принципы. Отчаянье. А то, что кое-что сберёг-сохранил — и есть самое настоящее чудо. И оно тебе пригодится, раз ты, можно сказать, начинаешь меня почти с самого начала. Принимай и пользуйся. Другого наследства не оставляю. Нет его. Чего нет – того нет…
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua