В ТРЁХ КНИГАХ.
КНИГА ПЕРВАЯ
КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…
(Продолжение. Начало: «Перед романом», «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13», «14», «15», «16», «17,», «18», «19», «20», «21», «22», «23», «24», «25», «26», «27», «28», «29», «30», «31», «32», «33», «34», «35», «36», «37», «38», «39»)
42.
Хоть и хочется, но не стану спрашивать вас насчёт веры в Судьбу, читатель дорогой. Приблизительно знаю варианты ответа, их немного. Предупрежу только о приближающейся встрече с ней, с Судьбой. Или, ещё говорят, с Долей. Имеется в виду не часть чего-то, а именно совокупность всего и вся, составившего судьбу. Оно конечно, такая встреча – в принципе не сюрприз. Собственно, начало нашей жизни само по себе не что иное, как rendezvous с долей-судьбой. Есть мнение о том, что встреча такая для каждого состоялась вообще много раньше, в утробе матери. Иные идут ещё дальше: ссылаясь на закон сохранения материи и энергии (мол, ничто не из чего не возникает), встречи эти до нашего зачатия и рождения бесконечны в пространстве и времени – хотя и в разъятом виде. Ну, там, на атомарно-молекулярном уровне. Ладно, как бы там ни было — всю нашу жизнь можно представить, ещё и как непрерывные встречи подобного и иного рода. Мимолётные, почти незаметные и существенные, даже судьбоносные. Счастливые и не очень. И откровенно несчастные. Не все они памятны: слава богу, не каждый встречный – поперечный. Да и смысл некоторых из них сразу доходит далеко не всегда. Как те станции на железнодорожном нашем или автопути, которые по большей части вообще не замечаются или стираются в сознании при остановке на следующей. А к иным почему-то мысленно возвращаемся со временем. Можно сказать, встречи-расставания – свойство самой материи жизни. Даже если судьба малоподвижна. Субъективно тут многое зависит о наблюдательности-любознательности или их отсутствия. По журналистской части беседовал с некой девяностопятилетней жительницей приодесского хутора, которая ничего не могла сказать о своей встрече с войной и оккупантами. Хотя город и область были захвачены с осени-41 по весну-44. Мир был в курсе дела, но её внимание сие не привлекло. Объяснила просто: «Я жила на футоре…». Встреча, конечно, была. Война-то мировая. Но эта конкретная и отдельно взятая гражданка её не заметила. Ей было просто не до того. Смотреть и видеть, слушать и слышать – не одно и то же, что также не есть открытие автора нашего романа. Даже при судьбоносных событиях не все записываются в свидетели. И по разным причинам.
Но, так или иначе, по ходу движения в том самом пространстве-времени из лона матери в прямо противоположную сторону – нас всё время встречают-провожают. И мы всё время встречаем-провожаем. Кого – по одежке, кого – по уму. Кого ещё как. Это, бывает, случается и очень далеко от нашего пункта «А» и задолго до «Б» — иногда удивляя чудом тесноты бескрайнего этого мира. Или вообще: «Ба-ба-ба, какая встреча!».
Кстати, о встречных чудесах: все предыдущие главы книги этой – можно сказать, чудо нашего с вами путешествия в прошлое, с небольшими остановками между ними. Так вот, если бы автор с самого вступления завёл порядок называть главы, теперь ближайшую станция так бы и озаглавил: «Доля». Когда-то, по пути в шахтёрские края, выходил покурить на станции под таким названием. Короткая стоянка, случайность, простейшее стечение обстоятельств – стало встречей памятной и жизненно-существенной. Стало Долей. Доживу до описания тех путешествий – может, расскажу. А пока машина моего времени приближается к совершенно необычному перекрёстку настоящего с прошлым. Там чуть-чуть ближе к будущему.
Кому-то из вас глава эта покажется непутём фантазийной, даже мистической – и не без некоторых оснований. Но Pourquois no pas? Тем более, в её контекст как бы сами собой вплетаются околонаучная фантастика и любимая читателем мистификация – впрочем, вполне умеренные. Вот помянул всуе оборот «Машина времени». Он давно известен каждому начитанному землянину. В основном и главным образом – из творческой продукции художествннно-фантастического, художественно-научно-фантастического, не вполне-художественно-научно-фантастического и вполне-нехудожественно-ненаучно-фантастического жанра. Есть такие оттенки и оттеночки. Но всё перечисленное едино тем, что обычно речь идёт именно о машине, которая перемещает нужных авторам лиц не только в пространстве, но и во времени. Что позволяет увязавшемуся с ними читателю попадать и в прошлое, и в будущее. Жанр этот очень давно и вполне законно прописался в литературе и в искусстве. И не случайно собрал великое множество поклонников. По их численности он может сравниться, пожалуй, разве что с детективным собратом. И в том, и в другом (как, впрочем, и во всех остальных жанрах) священнодействовали самые разные творцы. И неслучайные, одарённые и даже талантливые. Само собой, поклоняются этой своеобразной творческой продукции самые разные её потребители.
Что их вовлекает в эту сферу? Да как кого. Нередко это – захватывающая сюжетная острота, жестко закрученная фабульная пружина и естественное ожидание её распрямления. По школярской физике – на манер упругого взаимодействия в потребительской психологии и перехода одного вида энергии в другой. При такой смете яркий художественный образ, полифония, богатство языковых россыпей, изящество их сочетания, прототипология и мудрость параллелей (отличающие хорошую литературу от плохой), особого значения не имеют. Что, собственно, и сближает два названных жанра и их элементы в остальном жанровом разнообразии. А читатели иного уровня довольно быстро отличают чтиво этого, так сказать, идейно-тематического круга от настоящей породы искусства и литературы. И теряют интерес к писанине, захватившей умы и сердца масс трудящихся. То самое — suum cuique.
Как часто в детстве, в восторге вернувшись из кинотеатра, я сам взахлёб пересказывал дворовой команде потреблённый фильм про войну, шпионов или прошлое-будущее. Со временем, в ранге критика-искусствоведа пересматривая такую старую ленту, спотыкаюсь об иные её составные, на что тогда просто не обратил внимание. Может быть – и слава богу. Жизнь в газете и на ТВ так перестроила мировосприятие, что уже нормально ни фильм-спектакль посмотреть, ни публикацию прочесть. Всё профессиональный анализ заедает. Дорогая плата за ранний выбор пути, серьёзное изучение ремесла и многолетнее обучение других. Но тогда иного пути в профессиональное творчество просто не было. И кто же мог знать, что со временем эти судьбоносные сферы деятельности, господом богом призванные формировать умонастроения массы современников, превратятся в проходной двор. А пипл схавает…
— А вот интересно! – встрепенулся Серый, вроде как задремавший в кресле, — Хотелось бы понять: что бы изменилось для тебя тогда, в начале пути, если бы знал о будущей жлобизации творческого мира, попасть в который так мечталось? Ведь какой он ни был тогда на самом деле, какой он ни есть сейчас – это твой мир. И самые лютые твои враги не смеют сказать, что ты сидишь в чужих санях. Знал бы – не устремился?
Серый зрит в корень. Если бы каким-то чудесным образом (той же машиной времени) изначально получил я подобные сведения – что тогда? Ну, скорее всего, там и тогда попросту не поверил бы. Искусство и литература, к каковым относится журналистика, были сферой элитарной, труднодоступной и архиинтеллигентной. И те, кого я встретил там на первых же порах, качественнейшим образом отличались от остальных. Но располагая тогда нынешней информацией, по мере приближения к истине был бы подготовлен к этой встрече хотя бы психологически. Было бы время разобраться в причинно-следственной связи того, что в заведомо цивилизованную сферу приводит откровенных дикарей. И с кем-чем бы потом доля там не свела, возлюбленная теоретическая база смягчила бы эффект встречного столкновения. Вот сейчас и не хочется рассуждать на уровне «Что было бы, если…». Убеждён: все мы не были обречены на нынешнюю ситуацию. Я не фаталист и бог не фраер, всё могло быть и в журналистике, и со мной по-другому. Но сложилось так. И этот руль запросто уже не повернуть. Как там у поэта: «…Он может и рад бы достойней прожить, Далёко его занесло, Но можно рубаху и паспорт сменить – Да поздно менять ремесло».
— Но ты ведь неспроста завёл свою шарманку насчёт этой… ну, как там её… «Машины своего времени»?
— Конечно. Уважающий себя драматург ружьё просто так на стенку не повесит. Подумалось о той вполне реальной машине времени, которая даже и средненького читателя сопровождает всю сознательную жизнь. Самодвижущееся устройство марки «Память» — она запросто переносит его и в ближнее прошлое, и в древность. И в промежуточные инстанции. Ну, конечно, в пределах её лошадиных сил и его интереса. Тем более, речь ведь не о землянах вообще, а именно о читателе. А он, как минимум, умеет читать. Значит, изначально этому делу учился и с учебниками знаком. А все они – такие машины. Что такое, в сущности, учебник истории, да и любая литература, как не мысленное перемещение? Книга, газета, журнал, фильм или спектакль почти неизменно тащат в прошлое. Пещерно-далёкое или третьедневное. Даже информация в «Вечёрке» об утреннем пожаре. Всё едино – от события и до публикации хоть немного времени, да прошло. Некоторое исключение составляет фантастика о будущем. О том, чего ещё не было и что, видите ли, непременно будет. Но это для изготовителя – самое безответственное дело. Состарившийся читатель в восторге от такого чтива в детстве: гениально, сбылось! А если сбылось не совсем так, как предсказано? А если и вовсе не сбылось? Ну, так ведь когда это писалось-ставилось-снималось! И автора нет, тут и спросу нет. Не говоря уже о системе идей и идеалов, изначальная публикация которых, как видим, никого ни к чему не обязывает, когда наступают сроки исполнения. За что же судить художников и писателей…
В школьные годы путешествия на такой машине неизбежны. Сплошь учебники и рекомендованная литература, уроки и ведущие их учителя. Увлекает ли, не нравится ли – чтения, вчитывания-вслушивания и даже зубрёжки не избежать. Тут и насильственное перемещение, как кандальные по Владимирке. А на воле и чтение вольное: знай себе – листай и перемещайся. Или валяй в киношку – важнейшее из всех искусств для наших граждан, как утверждал вождь. Вы видели цветную импортную ленту «Миллион лет до нашей эры»? Обладеть! Точные ли сведения читатель-зритель-слушатель получает, совершая эти перемещения? В год с шестью нулями назад так ли всё было? Возможно, конечно…
Газеты-журналы-книги – вещи недешевые, от литосновы до воплощения и тиража. Не говоря уже о синема. Есть ли в мире такой наниматель, который платит автору иже с ним большинские деньги – и нехай пишут-снимают что хотят? Как бы снобизм не посмеивался над Станиславским, а без сверхзадачи не бывает ни на театральной сцене, в зеркале правды-матки отражающей жизнь на сцене, в книге и СМИ, ни на сцене самой жизни. Правда, в отличие от художественного творчества на такие темы, в публицистике долгое время принято было документальное иллюстрирование. Но и это прошло. Да и что толку, когда у потребителя всё равно нет возможности проверить подлинность представленных документов и ссылок. К тому же ко всему, появляется эта заверенная подписями-печатями документация удивительно вовремя, как та ложка к обеду. Вовремя и исчезает, растворяется в тумане прошлого в интересах социального заказчика. Да и при утрате интереса потребителя, что тоже формируется сверхзадачей. Так что с моральной точки зрения, художественные экзерсисы машинистов времени предпочтительнее – откровенно реализуют игру воображения и уровень творческого дарования. А уж было или не было, сбудется ли, не сбудется — бог с ним, со всем…
Ещё в 1888 году лихо прокатил нас на своей «Машине времени» Герберт Уэллс. Завёл в 60-е годы этот лимузин Стивен Кинг – дабы его лирические герои предотвратили уже совершенно реальное убийство Джона Кэннеди (роман «11/22/63»). Выдумка художника поначалу даже вроде как спасла президента. Но в конце концов, ей же пришлось возвратить всё на круги своя и воскресить убийство на его историческом месте – с помощью того же механизма. Несколько позже, в конце ХХ века, Феликс Кривин вообще явился к читателю с повинной, помните: «Я угнал машину времени». Ловко перемещали нас во времени братья Стругацкие и Рэй Брэдбери…
— Ну, и ты, грешный, становишься в великую эту очередь. Бог помочь, конечно. Но…
Да «Но». Конечно, «Но». Кто же спорит. Именно: «Но». Особенность этой очереди в том, что занять её в качестве крайнего может любой прохожий. Как говорится, кто последний – я за вами. Такая очередь – одно из самых либерально-демократических сообществ. Потому-то в ней споконвеку трутся самые разные ожидающие. Несказанно талантливые и серьёзно одарённые. В меру способные и несколько нахватанные. Воспитанные и жлобня. Благородные и наоборот. Как говорилось про Николая Второго — и прочая, и прочая, и прочая. И только судьба в конце концов определит – кто достоится и кто нет. Или кто выйдет вдруг из очереди по нужде. И не вернётся. Паче того, вернётся и услышит по-одесски: «Вас тут не стояло!».
— А насчёт себя как меркуешь?
— Да никак не меркую. На Полтавщине говорят: «Якось воно там буде…». Твёрдо знаю только, что в самом широком смысле уже которую главу везу читателя на такой чудесной машине. Перемещаемся во времени. Ну, когда и в пространстве, конечно. Правила такого движения утвердил и оговорил я своею властью – автор, всё-таки. Не скотина. Едем и стоим в очереди. Стоим в очереди и – поехали. Как сказано: «Пускай лошадка поспешит Сквозь полночь, наугад. А уж потом судьба решит – Кто прав, кто виноват…». И движение это чудесно. И остановки – чудо. Вот и сейчас предстоит одна такая. Во времени. И пространстве. На углу двух старых одесских улиц. И не без мистики…
Господибожемой, каких только остановок, как интервалов между главами жизни, не встречал я в своей автодорожной, железнодорожной, авиационной и морской – в общем-то, бродячей судьбе. Эта станция-глава пусть называется «Чудо» и является таковым по существу. Она же и «Доля». «Судьба». В реальной жизни всё – судьба, на каждом шагу и каждой станции. А чудеса почти не встречаются. Но в моём ремесле, в литературе – сколько угодно. Вот сюжет, разместившийся в этой главе, подсказан реальной жизнью задолго до того, как стать литературой. Было ли всё так, померещилось ли в жарких объятьях музы, но однажды происходило нечто…
Шел я… откуда-куда-зачем в данном случае совершенно неважно. Важно, что остановился, оглянулся и – вмешался в происходящее. Почему? Вообще говоря, это давно уже не в моих правилах. Что сделано (пройдено, прожито, пережито), то сделано (пройдено, прожито, пережито). Слишком дорого плачено за остановки, оглядки. За вмешательства. Как замысловато, но точно выражается Серый, за встревание в естественную дисгармонию жизни с целью её гармонизации. Он – профессор, привык к наукообразной брюзгливости. Меня называет студентом, предваряя сей термин определением «старый». Для этого мудрого зануды я – студент. И сталбыть, поучения уместны. Но поскольку я всё же, какой-никакой, писатель и что-то там крапаю с натуры, да ещё и университетский доцент и главный редактор солидного журнала, он позирует мне особенным образом: говорит мало, сквозь зубы и афористично. Ну, да, вдруг поймаю на слове, обпишу и его…
Итак, вы поняли: да, я остановился и вмешался. Оно конечно, идти бы мне своей дорогой, согласно свое же горькой науке. Но и горько очень плакал этот мальчик. Он рыдал. И не только потому, что его отлупили. И не только из-за того, что его отлупили третий раз подряд. Поскольку, видите ли, трижды – во вторник, среду и четверг — возвращался со школы с очередной двойкой. И всякий раз в муторнейшей тревоге ожидал прихода со службы отца. Отца! Того самого, огромного человека в широких галифе, зеркальных хромочах и сталинке с неизменным белоснежным подворотничком, ожидание прихода которого по вечерам составляло с первых лет жизни главное занятие! В той его праздной и праздничной жизни эти встречи были самым большим праздником души. И годами большего горя не знал, как укладываться спать, не дождавшись папу со службы. Как я вам уже не раз докладывал, два кумира возвышались над всем и вся, папа и Сталин. До самой школы, до первого класса. До тысяча, то есть, девятьсот пятьдесят третьего года. Плюс ещё некоторое время, пока постепенно угасала инерция этого обряда – в купе со многими другими коренными обрядами. И на углу Преображенской и Большой Арнаутской я приставил ногу, развернулся на месте. И подошел к нему…
— Наконец-то, что-то в твоём романе происходит! – ворчит Серый, — Ну, что? Что именно? Ты шел, увидел, услышал. Остановился. Плачет мальчик. Мальчик с пальчик. Он что, отморозил пальчик? Давай подробности…
Будут и подробности, надеюсь. Мемуары, всё-таки. Но предварительно напомню: однажды ранней весной, очень волглой и холодной, дрогнула у него земля под ногами: нет Сталина! И уже никогда не будет. Пока фонарел и недоумевал, приходил в себя и привыкал к такой непонятной жизни, пришла не менее странная осень. Его отвели в первый класс мужской средней школы. И пошло-поехало. Несколько лет — а как всё изменилось. Батькины ордена-медали, планшет с картами, компасом и карандашами «Тактика» спрятались где-то там, во глубине старого славянского шкафа. И большие люди перестали приходить в гости. Отец носил теперь штатский двубортный и несколько мешковатый костюм. Не рассказывал про войну. И не пел ему перед сном походные песни.. А вскоре и вовсе взбесился, порол нещадно. О школьных переменах в его жизни читатель также информирован достаточно подробно. Но рыдал мальчик – я же видел, чувствовал – не только и не столько из-за этого. Плач был какой-то… ну, не детский, надрывный, уже не аварийный — катастрофический. Вообразите: передо мной топтался хлопец лет десяти-одиннадцати. Отнюдь не акселерат – из тех, из детей Победы, не киношных а настоящих. Ну, послевоенный дистрофик. Стриженный «под ноль» собственноручно классным руководителем, преподавателем физкультуры Шухаревым Владимиром Николаевичем. Тем самым, кто ученикам рассказывал об их счастливом детстве и об эстафете поколений, которую учителя приняли от старших сталинцев и передают им, младшим. Потому что поручено вести учеников светлой дорогой. И не куда-нибудь там, а прямо к коммунизму…
Ну, поручение поручением, а жизнь – жизнью. Мальчик был и этому учителю просто несимпатичен. Безупречным чутьём сытого здоровенного тупицы физкультурник чувствовал его незащищённость. Слабак. Долговязый, узкоплечий, рёбра наружу. Под ногтями гуашь и пластилин — художник. И явно не интересен родителям. Давненько нечищенная-неглаженная школьная форма без подворотничка. Такой же пионерский галстук – дешевенького ситчика, с чернильным пятном. Побитые дворовым футболом ботинки. Три двойки в дневнике. Те самые: вторник, среда, четверг. А классный руководитель – хоть в кино снимай: красивый, сильный здоровый, боксёр-разрядник и сын директорши соседней школы. Кумир элиты класса (в том числе и классных барышень) — по глубоким педагогическим убеждениям которого двоечник не имел права даже на чубчик. Где и что Шухарев слышал об эстафете поколений – ясно. А вот где-когда, от кого и при каких обстоятельствах на факультете физвоспитания одесского пединститута имени Ушинского он законспектировал такую воспитательную рекомендацию? Что основоположник отечественной педагогики Константин Дмитриевич Ушинский говорил о стрижке двоечников под ноль?
Дело, разумеется, было менее всего связано с педагогической наукой. Ведь и Золотарёву, и Шухарева, как и этого плаксу, учили не только уроки и лекции. Учила и учит жизнь. И никакие СМИ, литература и искусство, лекции, уроки методические рекомендации, инструкции и даже постановления-решения правительства не в состоянии скрыть от новых поколений изнанки жизни старших и старых. Где вы находили ответ на вопрос – почему учили одному, а выучили другому? Да один ли Владимир Николаевич был – такой? Одна ли Полина Ефимовна? После четырёх лет под таким чутким руководством удивить советского школьника чем-то в этом роде было уже очень трудно. Детские наблюдения за происходящим и размышления о нём ослабляли тормоза. И когтил струны моей души надрывный рёв человека будущего, который сейчас убежал из дома. И которому не было пути.
…Я взял его за плечо. Всмотрелся. Человеку этому мои семьдесят семь исполнятся через полвека с гаком. Да в гаке ещё лет десять-пятнадцать. Его сейчас, вот только что, как сказано, пороли добротным ремнём офицерского состава, исторически недавно прошедшим почти все европы. Аж до самого до Кюстрина. И потом обратно – в Польшу и сюда, на благословенный наш Юго-Запад. Пороли, как говорится – родительской рукою, да по филейным частям. И не символически, как рекомендовал унтер Пришибеев (не больно, а так, больше для примера), нет-с, с плеча, от души. Являясь домой со службы, отец первым делом интересовался его школьными успехами. В ответ мальчишка плакал, что означало новую двойку и сигнал к очередной порке. Бредятина эта была обидной и сама по себе. Но пацану было совершенно ясно, что взбаламучен папаша не только информацией о каждой из этих двоек или об их сочетании. Что-то происходило в жизни самого отца и с ним самим. То же и с мамой. Что-то происходило со многими. Я-то автор сей книги, я-то знаю.
Я взял хлопчика за руку, потащил за собой. И он пошел. На скамейке в парке Ильича сказал ему, чтобы плакал и не стеснялся. И слёзы просохли. А тут и мороженщица протянула свою продукцию. Он лизал бело-шоколадную горку над вафельным стаканчиком, а я пальцем показывал ему будущее. Там, за горизонтом. Как? Проще простого, сказал: я тебе его покажу, а ты поверь. Тем более, расскажу тебе чистейшую правду. Такую правду, что, почитай – сама истина. Уж эту-то истину хорошо знаю. На зубок. Потому что я – это ты, только много лет-десятилетий назад-вперёд. Я – автор книги о тебе. О себе, то есть. Ну, и о времени, конечно. Мемуары…
И он хлюпать стал тише и уже без горького надрыва. Само собой, вслушивался в мои слова. А слова эти были такие, взрослые и недвусмысленные: ты не ошибаешься. То, что сейчас тебя беспокоит, тревожит, обижает, мучает и тянется долго, в самом деле — штука скверная. Нехорошая штука. Нормальному человечку воспринимать положительно на таковое невозможно. А что многие ровесники реагируют на всё это в общем-то спокойно и даже радостно, отдельный разговор. А что тебя мутит – реакция вполне адекватная. Ты просто хороший человек.
— А они?
Постой-постой, сказано же — отдельный разговор. Не здесь и не сейчас. И ещё не скоро.
— Почему?
По разным причинам. Но достаточно и той, что дело это куда более сложное, чем тебе представляется. О биноме Ньютона нет смысла толковать в пятом классе. Дай бог там с десятичной дробью разобраться. О самом Ньютоне, небось, слыхал? Когда-нибудь ты услышишь поподробнее и о принципе Питера, в соответствии с которым каждый человек стремится к уровню своей некомпетентности. Это, конечно, так, в двух-трёх словах. Подробности тоже – потом. Но болезненная и обидная противоречивость твоей ситуации, по-моему, в том, что на скверну реагируешь соответственно, но ни справиться с ней, ни разобраться в её сути ты не в силах. Сил на это, положим, не хватает и у многих вполне состоявшихся граждан. А вот изучить эту Машину Бремени, освоить её механизм и связь причины со следствием одному твоему знакомому удалось. Тоже – не полностью, не исчерпывающим образом, но всё-таки…
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua