В ТРЁХ КНИГАХ.
Книга вторая: «ВСЛУХ ПРО СЕБЯ…»
(Продолжение. Начало: «Перед романом». Книга первая: «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13», «14», «15», «16», «17,», «18», «19», «20», «21», «22», «23», «24», «25», «26», «27», «28», «29», «30», «31», «32», «33», «34», «35», «36», «37», «38», «39», «40», «41», «42», «43», «44», «45», «46», «47», «48», «49», «50»)
53/1.
Итак, вторая книга романа-трилоги «Я шел к своим…» в ваших руках, читатель дорогой. Точнее, её пятьдесят четвёртая (с учётом сплошной нумерации трёхтомника — дробь первая) глава – дай бог, не последняя. Ещё при встрече с первой книгой трилогии — «Кто стучался в дверь ко мне…» — мы с вами подписали все необходимые долгосрочные договоры о трёхкнижном общении. В том числе объяснились и о жанровом аспекте: синтез всех мыслимых литжанров, основанный на мемуаристике. Согласно подзаголовка: воспоминания и размышления. Можно сказать, своего рода сериал. В кино-телеискусстве всякая следующая серия обычно начинается с краткого пересказа содержания предыдущей. В книге первой – «Кто стучался в дверь ко мне…» жизнеописание некоего землянина иже с ним пролистали мы от корней его генеалогического древа до конца годов пятидесятых включительно, через их бытие, конец и начало шестидесятых двадцатого века. Тех самых годов и пятилеток, которые очень многое изменили в жизни моего лирического героя, его сограждан и вообще – землян. Оно конечно, подобная переменчивость не есть прерогатива времени героя нашего романа, так можно охарактеризовать и все предшествующие года и пятилетки. Не говоря уже о десятилетиях, веках и даже тысячелетиях. Всё всегда менялось и меняется, ни в одну реку не дано войти дважды – о чём нас внятно и своевременно предупреждал некий древний диалектик. Хотя сам же и намекал на то, что все времена кое в чем удивительно похожи. Но не старясь объять необъятное, автор повествует о переменах в той части вечности и бесконечности, в которой сам явился народу и каковую познал – как мог. Читатель мог прочесть о том, что мальчик довольно долго не сомневался в счастье своего детства, не редко при случае и по отмашке старших искренне и с большим подъёмом фальцетил слова благодарности за него вождю. Вдохновляясь, среди прочего, мыслью о том, что Отец и Учитель в это время жив-здоров, всё знает, всё видит, всё помнит — с ним не проали и не пропадём. Рос любознательным, впечатлительным и небездарным, рано стал живо интересоваться прошлым и текущей политикой, думал о будущем. Много сочинял в рифму и нараспев, рисовал, писал красками и командовал себе подобными во дворе. И довольно долго не сомневался в том, что так будет всегда. Что-с? Как бы не так? Разумеется, перемен и на его долю выпало великое множество, в начальной книге нашего романа воспеты они разномасштабно и если не во всех, то во многих подробностях. Они подвергались автором холодно-горячей закалке логикой причинно-следственной связи: вначале воспето то, что в реальности определило последующее. А уж потом пошел разговор о том, к чему всё привело и куда повело дальше. Не идя на поводу у огромного желания всё это сейчас обозреть в виде вступления ко второй книге, коснусь лишь некоторых наиболее существенных этапов, вех и обстоятельств, по принципу домино сложивших и обрушивших всё дальнейшее.
Да не сочтёт и новый читатель автора излишне склонным к эгоцентризму и, соответственно, к злоупотреблению личным местоимением в единственном числе – «Я». Поскольку ещё никому не удавалось поделиться (письменно ли, устно ли) своими воспоминаниями, не рассказывая о себе, автор и в следующей книге выступает в роли её лирического героя. Но будучи, ко всему прочему, ещё и одержимым историком, он оказался совершенно не в состоянии рассматривать свою жизнь саму по себе. И практически все ситуации, даже заведомо интимные, локальные и вроде бы случайные, вспоминает в историческом контексте. Как иронизирует по сему поводу его друг и первейший слушатель этих глав в исполнении автора, «В мировом масштабе!». И эта шутка, так сказать, не лишена… Некогда зарабатывая на хлеб ещё и рейсфедером, тушью, линейкой и циркулем, — в должности копировщика налагая кальку на различные чертежи, — придумал он такую штуку: общеизвестные огромные схемы жизни города, страны, субконтинента, континента и мира накрывал своей калькой. И копировал на ней крошечные детали и узлы своей отдельно взятой судьбы. И оказалось, что очень многое в маленькой этой безвестной жизни удивительным образом связано с тем, что просвечивается снизу, вытекает из общего и определилось в своё время явлениями совершенно иного, и впрямь исторического масштаба. На каковом основании уже известный закадычный друг героя, человек учёный, видавший виды и автор совсем других изданий, терпеливо принимая чтение романа вслух, объявил его исторической личностью. Что при этой смете не было лишено некоторой логики. Тем более, практически единственное его наследство – семейный архив, — содержит документы истинно исторической важности. И в детстве-отрочестве гостями его родителей были личности такого же уровня. Да и сам он со временем и на какое-то время взлетел довольно высоко – что тоже связано с историческими переменами. Как, впрочем, и его возвращение из полёта. В общем, если бы не врождённая скромность автора и полнейшее отсутствие комплекса полноценности, он мог бы и возгордиться. Но и в данном случае, как это нередко бывает в повседневности, сослагательное наклонение не сработало. Но профессия есть профессия. И авторской реакцией стали не головокружение от успехов, а главы книги второй, по мере появления которых продолжилось и чтение вслух моему учёному другу…
Генеалогическое древо здесь помянуто условно-символически. Будучи откровенно не дворянского происхождения, буквально панорамировать от тех корней он не мог – за формальным отсутствием такового растения. Но, тем не менее, сами понимаете, его не с Марса или Луны забросили на благословенный наш Юго-запад. И не курица здесь снесла. Естественно, в книге первой нашлось место для повествования о предках. Правда, — ближайших; даже о прадеде не имел он и не имеет никакого представления. И о прабабушке – тоже. Будущие отец-мать в революцию и гражданскую войну осиротели ещё детьми. Труднодоступными автору оказались сведения и об отце отца, о его родных. Но со временем автор их реконструировал, так сказать, в общих чертах. Чем с читателем и поделился. Предки никогда не торговали и не ростовщичествовали. Это были пересыпьские пролетарии, но не люмпены — металлисты, высококвалифицированные рабочие. Слесари, токари, фрезеровщики. Кузнецы, легко управляющие полуторатонным паровым молотом. Литейщики, лившие бронзу и сталь, как водичку. Отец отца был железнодорожным машинистом на заводской ветке. То, что тогда называлось рабочей аристократией. Техника была импортная, купленная за валюту – капитал доверял её только зрелым, разумным-степенным рабочим, людям толковым, семейным и малопьющим. Платили по тем временам более чем прилично. Плебей-машинист получал вдвое больше, чем дворянин полуротный командир в пехоте (читай купринский «Поединок»). И потому их дети учились не в бесплатной воскресной школе, а в частном училище Ёлкина, росли грамотными и относительно начитанными. Что во многом определило их судьбы уже после революции-17, к каковой отцу уже шел двенадцатый год.
К появлению на божий свет лирического моего героя, за папашей его уже были гибель отца в Январском восстании, при штурме вокзала. Одесское уличное беспризорничество гражданской войны, интервенции и разрухи, Южная группа Якира и её трибунал (посыльным), Польский поход и драп от стен Варшавы аж за Киев. С окончанием гражданской войны Троцкий миллионно сократил РККА и перво-наперво погнал из рядов всех сопливых. Далее — комсомол, ЧОН, КИМ, машиностроительный техникум. И опять – строй: Туркестан, кавшкола в Мары и басмачи в Кушке. В тридцать четвёртом очередное, уже ворошиловское сокращение армии, женитьба на будущей моей матери, знакомой ещё с детдома. Рождение первенца. То, что тогда называлось ответственной работой в горисполкоме. И всё, что связано с концом тридцатых. Отправка семьи в эвакуацию. Оборона Одессы до её последнего дня и ухода войск ООР в Севастополь. Вся война – аж до Кюстрина – там побили уже в четвёртый раз и более чем серьёзно. Умирал, но не умер. Опять Польша, лодзинский госпиталь и ОПРОС – с расформированием которого возвращение в Одессу. Рождение младшего сына, руководство промышленными предприятиями и горсовет. Персональная пенсия и смерть в день своего рождения — через год после смерти жены…
Ясное дело, это – так, с пятое на десятое. Было там и о старшем брате, и о среднем. И о сестре. И о матери. И даже о родословной совсем другой фамилии, с отпрыскшей которой лирическому моему герою предписано было судьбой со временем встретиться и продолжить свой род. Но пусть всё это остаётся в вождя предыдущей книге – как говорил в «Оптимистической трагедии» военмор Алексей, по некоторым соображениям ума. Подробности – тем письмом. Теперь же встретились вы и приятель-профессор с героем моего романа на том великом переходе к концу пятидесятых и началу шестидесятых годов, когда в счастливом, казалось, его детстве и вокруг очень многое существенно изменилось. Граждане СССР, исторически недавно на его глазах восьмибально сотрясенные уходом великого вождя, отца и учителя, уже потихоньку отвыкали от богоподобия Сталина, всё более осознавали его отсутствие в природе. Жизнь-то, у каждого одна-единственная, продолжалась. И, отгоревав-отплакав, они учились жить без надежды на это божество. Но все попытки начальства заполнить Хрущёвым образовавшуюся великую нишу на деле ни к чему не привели. Слишком уж разновеликими воспринимались в народе эти личности – Иосиф Виссарионович и Никита Сергеевич. Маленький одессит, с рождения мечтавший стать солдатом Сталина и отдать за него жизнь, со смертью генералиссимуса страшно растерялся и пал духом. А за кого же теперь умирать? За Хрущёва уже как-то не хотелось.
А тут ещё, понимаешь… В год этой катастрофы героя нашего почему-то досрочно сдали в школу. В Одесскую среднюю мужскую. Ещё целый год он мог жить себе таким мальчишем-кибальчишем. И любимец уважаемой в доме семьи, генерал двора и, может быть, несколько балованный вниманием к себе, впервые должен был являться в мир совершенно чужих людей, которые во множестве его откровенно не полюбили. Школа оказалась удивительно не похожа на ту, которую он видел в кино. Более того, перемена эта обострила его наблюдательность: всё меньше реальность жизнь походила на своё киноотражение. Жить стало вдруг как-то непонятно и неуютно. И это, и многие свои дальнейшие беды он ещё долго относил на счёт того, что больше нет Сталина. Что, между прочим, тоже не было лишено определённой логики – вскоре и всё громче пошли болтовня и дела, совершенно немыслимая прежде. Дружно, плечом к плечу хоронившие бессмертного вождя соратники вдруг передрались между собой, что широко обсуждалось и тоже сбивало героя нашего с толку. Упорно державшийся за простую логику, хлопец болезненно недоумевал насчёт некоего раздвоения жизни. То есть, она – реальная, — всё больше обижала, заставала врасплох, огорчала. И всё меньше походила на своё отражение в зеркалах любимейшего кинематографа, книг, прессы, радио и позднее – ТВ. Увы, касалось это и семьи. А склонность к обобщающей систематике укрепляла в ощущении (Рпт): всё началось именно с 1953-го года, со всесоюзных похорон и его ссылки в школу…
Дальше – конечно же, больше. Жившие войной, на том послевоенном этапе сограждане во всевеликом множестве уже именовались Людьми Мира и Доброй Воли. И ещё помнившие стихи «Убей немца», они дружно-решительно голосовали за гуманизм и дело мира. Исторически недавнее вселенское озверение второй мировой, сотрясшее-развалившее половину Европы и положившее в землю более пятидесяти миллионов гомо вульгарис (раненых-покалеченых, контуженых, пленённых и пропавших без вести, осиротевших и овдовевших не считая), уже как-то округлилось в настроенческой памяти. И пафосно присутствовало чаще всего лишь в героике литературы, искусства и детских игр. Хотя детки всё ещё обожали кино про войну, завидовали воевавшим взрослым, но фронтовики всё меньше рассказывали о походах и боях и от героических интонаций смещались к анекдотическим. А по большей части вообще помалкивали. Уже немного отвыкшие от ощущения неизбежности калечества и смерти, оставшиеся в живых и более-менее целых, конечно, не могли нарадоваться такой удаче. Но судя по всему, от послевоенной жизни они для себя ждали большего. Вдыхая мирную газосмесь, окончательно перестраивались на размеренность гражданской жизни. И всё больше уделяли внимание быту. А тут тоже всё было не просто. Оно и до войны начальство Страны Труда не больно заботилось о ширпотребе обывателя – форпост мирового коммунизма в грозном вражеском окружении сориентирован был на активной обороне. А четыре года войны вообще — «Всё для фронта, всё для победы!»,- мало что посвящали будущему устройству быта.
…Фронтовики постепенно обзаводились штатской одеждой, которую не хотели дырявить орденами, складывали подальше боевые награды и нашивки за ранения. Тем паче, покончено вдруг было с льготами и наградными доплатами, их стали называть цацками. День девятого мая хоть и оставался праздничным, но уже не был выходным. Лишь мы, послевоенная шибкая поросль по имени «Дети Победы», глубоко сожалели о том, что — по всему судя, — войны больше не будет. Никогда. И что, в отличие от ближайших предков, так и останемся теперь без биографии, ярких воспоминаний, ранений, погон, орденов и медалей.
…Руины, любимые места наших игр в войну, постепенно исчезали в густой пыли, поднятой бульдозерами, грузовиками, подъёмными кранами и возившимися там пленными немцами. А осевший строительный туман являл либо заасфальтированные площадки с бордюрами, клумбами и киосками «Пиво-воды», либо новыми долгостройками, куда детей вообще не впускали. Всё вокруг было наполнено словом и делом мира, казалось – ни о чём другом человечество никогда и не заботилось. Правда, подчёркивалось: «Прогрессивное человечество», где-то на периферии которого время от времени маячили толстопузые американцы в цилиндрах и фраках, с факелом в виде атомной бомбы. Между прочим, перемены как бы не задевали идеалов великого октября – три трубы и баковая пушка «Авроры», Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин и прочие символы революции-17 бросались в глаза на каждом шагу. Но считалось уже некорректным доставать из нафталина героического прошлого песни типа «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!». И в стране, рождённой как «Революционный поджигатель мира», теперь исключительно борьбе за мир посвящались достижения в труде и учёбе, науке и технике, в спорте, искусстве-литературе и даже успехи вооруженных сил в боевой и политической подготовке. На курсах политграмоты, в СМИ и городском воскресном лектории выяснялось, что свою атомную бомбу у нас придумали и изготовили тоже во имя мира.
В горсаду, где как-то агрессивно оскалились бронзовые лев и львица, теперь по воскресеньям принарядившиеся обыватели прогуливались под хор «Дети разных народов, мы мечтою о мире живём…», «Люди мира, на минуту встаньте…», «Мир победил войну…» и прочее, тому подобное. Мирная голубка Пикассо сказочно тиражировалась и, казалось, миллионными стаями реяла над всеми народами целых две пятилетки. И по радио мужской хор густо басил: «Вся земля о мире слышала слово. От кого ж то слово – дайте нам ответ!». И звонкий девичий голос отвечал: «Ничего яснее нет – от товарища Хрущёва!». И совершенно неожиданно, именно где-то между последней пятилеткой пятидесятых и первой шестидесятых, очень многие земляне вдруг обнаружили себя накануне… следующей мировой войны. Третьей. Да ещё какой – атомной. Выходило так, что далеко не все в мире завидовали нашему устройству жизни и таким чином переустраивать свою не спешили. А за океаном дружественная Куба хоть и взяла наш пример, да американский капитализм возражает. И миролюбивый Хрущёв острову Свободы в Карибском море помог ракетами среднего радиуса действия, тайно-секретно переправив через океан пару-другую дивизионов с личным составом и другими миротворцами в штатском. В США пронюхали: советские пусковые установки под самым боком – минут семь или десять лёта до Вашингтона. И боевое напряжение в мире резко повысилось. Оказалось, недавние союзники, плечом к плечу с нами сражавшиеся за мир против фашизма до победы, сами — поджигатели войны. Дети, особенно мальчики, откровенно оживились. А старшим, пережившим предыдущую мировую, зябко как-то стало. Неуютно.
Почему он чуть ли ни с рождения стал во дворе генералом? Причин, вероятно, было несколько. Семья была самой авторитетной в огромном (казалось) доме. Единственный из соседей-мужчин офицером и большим начальником был его отец – сам дворник дядя Вася отдавал ему честь. Сызмальства фрунтовик до мозга костей, знал сынок лучше ровесников войну и военное дело. Дворовая команда состояла из граждан, также рождавшихся по мере возвращения отцов из армии и госпиталей – сорок пятый, сорок шестой, сорок седьмой годы рождения. Росточком он был повыше других, силёнкой покрепче. Одет был аккуратнее. Играли, как уже сказано, исключительно в войну с немцами, в чём годами подчинялись ему безоговорочно. Самая красивая девочка, само собой, была его подружкой. Двор был довольно долго основным местом детского досуга. И когда сопливый герой моего романа почему-то долго не спускался туда со своего второго этажа, за ним прибегали. Без него не могли. Но со школярством постепенно и тут начались перемены. Прибавилось обязательных личных занятий, реже стали видится. Затягивались разлуки. Вне дома и двора появились мирские знакомцы. Увлечения. И ещё: оказалось, что экс-подчинённые как-то незаметно стали выше его ростом. И сильнее. И уже лучше одевались-обувались. А девочки уже больше походили на женщин. У них имелись успехи в учёбе. В общем, наступил момент, когда ему было совершенно ясно: его команда – и не его и не команда. И никто из них как-то особенным образом в нём не нуждается. Недавнее и привычное генеральство уже было смешной нелепостью. Папа с мамой почти не общались – и с ним, и между собой. А любимый старший брат провалился на университетских экзаменах и уехал на флот. На Северный. Опустела Земля…
Вот что и многое другое в подробностях вычерчивала его рука на личной кальке жизни, сквозь которую оттуда, снизу, с ватманского чертежа классики и современности, проступали куда более масштабные узлы и детали, пути-дороги и перекрёстки. И всё это удивительным образом просматривалось в связи и вытекая друг из друга, когда он закончил на «отлично» государственную художественную школу и восьмой класс средней школы на сплошные «трояки» — в том числе и по черчению-рисованию, по любимым литературе, истории-географии-астрономии и прочим предметам первой необходимости. О девятом классе речи быть не могло: тошнило. Бежал без оглядки. Куда? Изначально думалось о Грековке, куда поступление было гарантировано благодаря отличному аттестату «Художки». Низкий бал школьного аттестата, таким чином, не имел ровно никакого значения — конкурс меня не касался. Но…
— Но? Опять но? – впервые при чтении второй книги прерывает меня друг-профессор, — Сколько их было в той книге? И сколько будет во второй? Может быть, тебе лучше так и назвать этот роман «Но»? Коротко и в соответствии…
Что ж, может быть. Очень может быть. Или лучше, в интересах точности и лаконизма, назвать сей роман так: «НЮ». То есть «Nu», «Нагой, обнаженный» — от французского «Nudite», что означает, насколько помню по курсу изо, «Нагота», «Обнажённость». Как Александр Галич пел устами своего героя, «Вот стою я перед вами, словно голенький…». В четырнадцать лет определился учеником на весьма своеобразную фабрику «Трудпобут», в смысле «Трудовой быт», экзотические цеха которой были разбросаны по всему городу. Они посвящали свои усилия улучшению быта трудящихся: ремонт быттехники, натиранию полов, машинописи, химической очистке одежды и ещё чему-то там, уж и не припомню. В их числе имелся «Живописный цех». Предыдущая книга поведала и о том, как я оказался там, за углом родной Большой Арнаутской — на Преображенской улице, во дворе нового дома, фасадный первый этаж которого занимала новинка: «Булочная-автомат». А во дворе стоял этот самый, живописный…
Там, в мрачноватом особняке, пропахшем олифой, лаком, красками и пережженным столярным клеем, под непрямыми взглядами трудового коллектива, я вдруг увидел Сашку Красного. Так мы в художке звали одного из соучеников, крепенького кривоногого и очень способного мальчика. Он был старше меня на класс, прославился годовой контрольной работой – картиной из древнеримской жизни. И лидерством при игре в футбол на переменке. Государственная художественная школа Грековки, при всей храмовости задач, на переменках напоминала школу самую обыкновенную. Мы гоняли в футбол самоупоенно. Иногда и по оконным стёклам лупили мячом. И бывало, даже опаздывали на следующий урок. На одной из таких перемен я и познакомился с учеником по фамилии Краснер. художки он получил за год до меня и исчез из моего поля зрения. Оказалось, ненадолго: при преступлении мрачноватого порога «Живописного цеха» в настроенческой смеси надежды и тревоги было счастьем — увидеть однокашника по искусству и футболу. Сразу же стало ясно, что не очень-то ему тут сладко – тоже обрадовался. Мы обнялись, как братья…
И однако же, начальник живописного цеха жестко бросил: «За мной !». Этот однофамилец уже покойного генерального секретаря Союза Писателей СССР, любимца товарища Сталина и автора бессмертной многострадальной «Молодой Гвардии», отставной полковник-танкист, переваливаясь с боку на другой такой же сытый бок, повёл меня по Преображенской – аж до Тираспольской. Где по скрипучим древним ступеням свёл в некий полуподвал. Царили там аналогичные запахи, только с большей плотностью в видах плохой вентиляции. Под сводчатым потолком пылилось единственное полукруглое вверху окно, три четверти которого снаружи закрывал тротуар. Так что видны были только ноги прохожих. Тут располагался участок этого самого «Живописного цеха», где всё было устроено так же, но теснее и угрюмее. Книга судеб предписывала мне именно там и тогда, в сентябре тысяча девятьсот шестьдесят первого года от Христова Рождества, открыть счёт, именуемый в простонародье трудовым стажем и завершившийся в апреле две тысячи восемнадцатого года изгнанием из ГосТВ — с поста его главного редактора. Кстати, о личной историчности: читатель дорогой, в ресторане на салфеточке ты легко подсчитаешь в столбик число календарных лет этого трудового стажа. И, если я не ошибся, заметишь – стаж сей связал два столетия. И даже два тысячелетия…
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua