В ТРЁХ КНИГАХ.
Книга вторая: «ВСЛУХ ПРО СЕБЯ…»
(Продолжение. Начало: «Перед романом». Книга первая: «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13», «14», «15», «16», «17,», «18», «19», «20», «21», «22», «23», «24», «25», «26», «27», «28», «29», «30», «31», «32», «33», «34», «35», «36», «37», «38», «39», «40», «41», «42», «43», «44», «45», «46», «47», «48», «49», «50» Книга вторая: «51», «52»)
55/3.
Да-с, дела давно минувших дней. Можно даже сказать – преданья старины глубокой. Хотя, между прочим, и было исторически не так давно. И времечко лихое — прорыв и перелом не в отдельной взятой крошечной моей судьбе. То есть, не только в ней. Тогда в мировосприятии очень многих наших сограждан всё, наконец, складывалось без обычного всесоюзного ажиотажа. Идейной трескотни, конечно, было не меньше. Но очень многие трудящиеся уже воспринимали её, как юноши-атеисты слушали священника в церкви – дабы не огорчать стариков-родителей. На лоне мирной чудесной природы сельская жизнь не казалась такой уж тяжкой тем, кто выжил на войне и поэтому, как советовал Гамлету Гораций, не слишком пристально всматривался в сложившееся. В мозгах горожан как-то укладывались коммунальные клоповники и жилые подвалы с триумфальными полётами в космос собак и человека, будки «Ремонт примусов» на каждом углу и освоение целинных земель. От бермудов мировой войны отплыли уже довольно далеко, размеренность жизни стала привычной. День как бы приходился на день, месяц – на месяц. Год на год. Кое-как одетые-обутые, они уже принаряжались в редкие праздники — от Дня Конституции к Деду Морозу и Снегурочке, от них – к Восьмому марта и Первому Мая. От летних каникул и отпусков к походу в школу и Октябрьской демонстрации. И опять, и снова.
Это, конечно, так – по кольцевой дороге, с пятого на десятое. Для разных людей были и разные полустанки. Но считаясь традиционным идейным и структурным монолитом – страна уже ощущала под ногами как бы некоторую мёртвую зыбь и невнятные подземные толчки. Не одного меня, сопливого, настораживали уже воспетые контрасты. С расстрелом Берии и изгнания из партии фракции – остатка сталинской гвардии, — покривились обывательские улыбочки. Кое-что беспокоило и верхушку, одуревшую от зигзагов пути к коммунизму – столь же неизбежных, сколь и для них неожиданных. Никита Хрущёв после падения под забор своей дачи с середины шестидесятых был представлен этаким дурачком и посмешищем. Но он многое усекал и в острейшем смертном тысяча девятьсот пятьдесят третьем – потому и обыграл Берию, Маленкова, Кагановича, Молотова и, как говорится, примкнувшего к ним Шипилова. Да и в нескольких последующих годочках не сробел. А что потом слетел по-дурацки, так ведь и на хитрую рожу есть шиш с винтом.
Время переломных шестидесятых, беседы об их первых пятилетках юным моим собеседникам представляются чем-то вроде неолита лесной зоны. И потому особо-жгучего интереса не вызывают. Как не показаться им занудой, связывая современность с той нашей классикой, которую они же теперь и расхлёбывают? Как не бывает на крошечной этой планете «Далеко», так не может быть и «Давно». Вот остановлюсь-оглянусь – и всё это видится ясно и до мелочей. Как будто сию минуту и имеет место быть. Оно конечно, некоторый опытный минимум подсказывает и тут возможность иллюзорной ошибки. Тезис «Большое видится на расстоянии» вовсе не универсален. В конце концов, Кеплер и Галилей вбухали столько сил в прекрасные свои изобретения вовсе не для того, чтобы отдаляться от интересных предметов и явлений, а совсем даже наоборот – дабы оптически приближаться к ним. До сих пор нет единства в формуле бинокля, стереотрубы и телескопа – увеличивают или приближают объект они. Хотя это – в общем-то, одно и то же. Не говоря уже о том, что автор вовсе не уверен в необходимости для читателя некоторых мелких и средних деталей. Но как мне, бедному, отделить эти зёрна от тех плевел? Нехай уж, извините, это остаётся на долю читателя и критика. Тем паче, чаще всего и это – одни и те же лица. Напомню только об условиях, в пределах авторского права выставленных вступлением к книге первой: как вспоминается – так и пишется. Без вранья, хотя ошибки, конечно, возможны. К тому же ко всему, читатель – человек разный, по-разному и воспринимает всё, что так цельно-едино для автора.
Вот вспоминается, что герой в том подвале охотно помогал старенькому и весьма начитанному слесарю, похожему на чеховского унтера Пришибеева. Пока он курил и близко к тексту пересказывал «Василия Тёркина», мне дозволялось делать дырочки на стеклянных табличках и ромбиках – для шурупов крепления. По огранённым краям толстых этих стеклышек нужно было насыпать некий порошок, ткнуть победитовым сверлом и долго вращать его рукоятку – до дыр. Иногда я слишком наваливался, стекло трескалось. За чем немедленно следовал подзатыльник – он цитировал Антона Павловича: не больно, крякал, а так, больше для примера. Я рисовал на хорошей фанере дубовые и лавровые листья, выпиливал их лобзиком, рельефил резцами, красил в тёмно-зелёный цвет и тоже задувал бронзой. Под старину. Их тогда требовалось великое множество – для разнообразных стендов, плакатов и Досок Почёта. Иногда, по настроению (или выпивка их отвлекала) – мне доверяли заканчивать плакатные композиции. И даже дорастушевывать портреты по мастерским рисункам на простынной ткани, натянутой на сучковатые подрамники. Для чего из туба «Сажи газовой» краска выдавливалась на тряпку, впитывалась в неё. И сухая кисть врастирку прорабатывала физиономии. По науке — светотеневая моделировка образа. А выпивали здесь частенько. Этот вид культурного перерыва в работе, вкупе с матерщиной живописцев и тому подобными приметами люмпенской обывательщины проходил в соседстве со свежепахнущими портретами основоположников научного коммунизма, деятелей культуры и науки, космонавтов и членов правительства, силуэтами «Авроры» и «Потёмкина», плакатами к Первому мая и седьмому ноября. И с панно: «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей буде жить при коммунизме!», над которым мы трудились всем цехом. И которое почему-то очень долго не отправляли по месту назначения.
В своеобразные те времена лицевая сторона жизни очень многое говорила о школе. Изнанка не в счёт. Учиться должны были все. Начальная, неполная средняя и полная средняя школы были просто обязательны, о чём мы в книге первой потолковали предостаточно. Поскольку выпускными ветрами таких университетов и академий, как революция, гражданская и вторая мировая, достались нам заброшенные в верха и прорвавшиеся в них неодипломленные начальники — для них имелись специальные курсы повышения. Высшеобразованные в дальнейшее также «Повышались». И всё же много говорилось о самой главной-лучшей Школе Жизни – рабочей, фабрично-заводской. Звукосочетание и буквосочетание «Его Величество Рабочий Класс» плотнейше окружали нас со всех сторон. Соответствующей песней радиоточка начинала наше утро, по милости Вениамина Баснера и, конечно же, Михаила Матусовского. Как это там пелось…
Еще повсюду на Земле
Предутренний покой,
А мы шагаем, не спеша,
Дорогой заводской.
Мы начинаем этот путь
В один и тот же час.
Идут хозяева Земли,
Идет рабочий класс…
Как говорится: а теперь – все вместе! Могло ли мне тогда явиться на ум, что живу в эпоху фантастической бесхозяйственности? Об этом не думали и куда более объёмные головы. Впрочем, иногда мне попадали публикации о борьбе с бесхозяйственностью. Но я ещё не спрашивал ни себя, ни других – как это, как это, как это, имеются и хозяева земли, рабочие, и одновременно бесхозяйственность. Такие случаи относил я на счёт гигантских масштабов хозяйства нашего – тут и самый зоркий хозяин за всем не уследит. Оно конечно, современное хозяйствование требует всё больше и больше знаний. Простому рабочему не всегда и везде хватает образования – это тоже понятно. Но класс-гегемон, современный пролетарий ещё подучится, как следует и наведёт порядок. И пролетариата-то у нас давно нет, поскольку нет прибавочной стоимости.
— Так-таки нет? – поперхнулся профессор, — Во всём мире есть, а у нас нет?
И это он только для поддержания разговора. Ибо не только знает, что Ленин не считал при своей жизни строй в СССР социализмом, а называл его очень даже госкапитализмом, но знает и то, что мне это известно. Рассказ ведь сейчас о начале шестидесятых, когда Ленина в оригинале мало кто читал. А о победе в СССР над гидрой прибавочной стоимости слышали все. Как и о необходимости учиться, учиться, учиться…
«Комсомольская правда» многомиллионным тиражем поделилась с народом размышлениями о том, что со временем вечерние школы рабочей молодёжи естественным путём вытеснят школы обычные, дневные – во всяком случае, старшеклассные. Прогноз, помнится, основывался на том, что программа и объём знаний у них едины, един и образец «Аттестата зрелости». Но ребята-девчата фабрики и завода с таким сертификатом на деле куда более зрелые, чем папкины-мамкины выпускники полных дневных школ. Ссылалась газета и на техников, инженеров-заочников, вышедших из рабочих. Формально эта газета была органом ЦК ВЛКСМ, а на деле – такое же партцэкистское издание, как и «Правда». И помимо Центрального Комитета КПСС такие публикации на её страницы не попадали. Само собой, публикация широко обсуждалась и в «Комсомолке», и в «Труде», и в «Известиях». Тему-идею подхватила республиканская и местная пресса. По этим материалам даже принимались в верхах соответственные решения-постановления. И созданы были вечерние школы рабочей молодёжи и даже факультеты техникумов и ВУЗов непосредственно на предприятиях. Вечерние школы действовали на «ЗОРе», на «Январке», «Красной Гвардии» и Сахарном заводе, на заводе Сопротивлений. В порту можно было видеть вывеску портостроительного факультета Водного института (ОИИМФа). Читал я о таком же филиале в Николаевском судостроительном. Вот уж, что называется, без отрыва от производства…
Идея единства школы фабрики и завода явственно висела в воздухе. С ней во многом был связан и побег мой из школы на фабрику. Слишком уж душной становилась изнанка жизни – хотелось обосноваться на её лицевой стороне. Сопливым, конечно, я был диалектиком, не связывая эти противоположности и не понимая их единства. Да и выпавшая мне фабрика, как я уже вам докладывал, была в своём роде. Так что со временем бежал я и оттуда – на большой, огромный завод. Всесоюзного значения. К настоящему, как полагал, пролетариату. К тому самому Его Величество Рабочему Классу. Но пока я коллекционировал впечатления-размышления именно здесь, в рабочем подвале на Тираспольской. Да ко всему прочему вышло так, что дневную школу я бросил, на фабрику (какую-никакую) поступил. А в вечернюю школу — наоборот. Изначально в этом была своя логика: в следующем году я поступаю в Грековку – на базе восьмилетки. Так что девятый класс средней школы вроде бы как-то и ни к чему. Но, как говорили одесские домохозяйки, домашние расчеты с базарными не сходятся. Впрочем, и об этом – в своё время…
— Что, побег от изнанки жизни к самой жизни пока ещё не получался?
Профессор, как-то нехорошо улыбается, выдавливывая эту реплику уголком рта. Но я знаю: ему не смешно. Если бы вместо своих пятнадцати или семнадцати шибко учёных книг он написал одну – о своих детстве, отрочестве-юности, — ты, читатель дорогой, много интересного прочёл бы и о лицевой, и об оборотной стороне житухи. И о третьей, конечно – увы, живём мы в трёхмерном пространстве. При чтении ему вслух новых глав романа про себя, чувствую – он панорамирует и в своё пересыпьское детство. Оно было очень непростым и последовало за моим с интервалом лет в десять. И пришлось на иные, но не менее своеобразные времена…
Да, в чистом виде побег мой не удался. Хотя это был протест, энергичный рывок и прорыв. Я вырвался за пределы тягостной зависимости от людей, мне глубоко не симпатичных и мне не симпатизирующих. Я стал рабочим. Начинающим рабочим. Я зарабатывал деньги и ни у кого их не клянчил. Я их даже одалживал. Хотя очутился в окружении людей взрослых и пожилых, совершенно непохожих ни на художников, как я их себе представлял, ни на фабричных рабочих по моему же раннему представлению. Это тоже было изнанкой жизни, на которую я уже на раз намекал, вспоминая переход из дошкольников в школьники. Следующий марш-бросок – из школьников в рабочие, — не привёл к тому, что представлялось мне лицевой стороной жизни. Но как бы всё ни складывалось в дальнейшем, случая не было, чтобы я пожалел о том побеге – от «Ученического билета» к «Трудовой книжке». И тут автор прерывает плавность воспоминаний для редакторского отступления…
Да, знает ли вы, что оно такое есть – «Трудовая книжка»? В мрачную эпоху культа личности (по которой доси очень многие ностальгируют совершенно не случайно), и в светлейшие наши антикультоличностные шестидесятые, эта маленькая книжка стоила многих больших томов. И появилась она лично у меня, точнее – оформленная на мою скромную личность, присоединив меня, таким образом, к Его Величества Рабочему Классу, в год полёта Гагарина и моего бегства из школы. Документ этот по своей историчности можно прировнять к тому, молоткастому-серпастому советскому паспорту, который, помнится, Маяковский вынимал из широких штанин. Хоть и не есть отечественным изобретением.
В законе было чётко сказано: это — официальный персональный документ, содержащий записи о трудоустройстве гражданина. Ксива была хорошо известна в просвещенной Европе ещё с конца XVIII (!) века. Дома у нас поначалу это называлось трудовыми списками. И вводились взамен дореволюционных послужных списков, касавшихся тогда только лиц надстройки. У нас, согласно соответствующему положению, эти книженции оформлялись при первом поступлении на работу, хранились в отделе кадров по месту работы-службы, содержали личные данные (фамилию, имя, отчество), дату и год рождения, образование, профессию и специальность. Все изменения и любая информация о взаимоотношениях с работодателем регистрировались в трудовой книжке и заверялись подписью ответственного сотрудника отдела кадров. Записи об увольнении удостоверялись личной подписью гражданина. При увольнении или переходе на другое место работы трудовая книжка выдавалась гражданину на руки, а при оформлении трудовых отношений с новой организацией — передавалась в её отдел кадров.
Опять-таки, при всём головотяпстве советизированного бюрократизма – стоит ли только ему приписывать документальные излишества? Во Франции, к примеру, с 1749 года от работника при приёме на работу требовалось предъявить документ с предыдущего места работы и за подписью предыдущего нанимателя. Правда, это мотивировалось борьбой с бродяжничеством. Трудовую книжку отменила Великая Французская революция, и возвращена была Наполеоном. У Гитлера (1935—1945) такой документ был обязательных для всех работников. В европейских странах использовались они в 1890—2009 годах, до заменены электронной базой данных пенсионного фонда.
До того, как этот выдающийся документ эпохи получил слуга Ваш покорный, книжечка, как явление, имела свою большую историю. . За утрату трудовой книжки следовал административный штраф в размере 25 рублей. Это была моя месячная ученическая зарплата. Сурьёзная вещь, не так ли? Я, во всяком случае, воспринимал появление этого документа весьма серьёзно. И очень жалел о том, что его не выдают на руки. У папаши – и паспорт с датой рождения «1903», и партбилет, выданный в 1928-ом, и удостоверения – депутата горсовета, члена горкома партии, директора фабрики, члена профсоюза, члена президиума облместпрома, члена райсовета ветеранов войны и труда, орденские и медальные документы. А в папках — всякие мандаты, анкеты, справки, характеристики. А у меня, окромя безликого (без фото) свидетельства о рождении на свет Божий и уже недействительного ученического билета, никаких документов-то и не было. Что-с? Смешно-с? Так смейтесь. Мне было совсем не смешно…
Государственная и общественная формальная стройность (как теперь ясно – видимая, но внушительная), и реальная путаность нашей жизни ярко иллюстрировались и судьбой моего первого в жизни места работы. В конце концов возвращённая мне кадровиками Трудовая Книжка с того первого года пестрит названиями предприятий, которые сделали мне честь. Но под категорию, именуемую тогда «Летуны», я не подпадал: просто живописный цех почему-то (почему?) часто переводили из структуры одной фабрики в структуру другой. И нигде не находил он себе постоянного места. Просто цыганщина какая-то. Богема.
Полистаем? Тоже ведь – маленькая деталь большой эпохи. Зачислен учеником в шестьдесят первом и переведен мастером в шестьдесят втором в пределах фабрики «Трудпобут». «В соответствии с решением горбытуправления (приказ № 073)», переведен «…В качестве живописца» на фабрику по… ремонту мебели имени ХХ-го съезда КПСС в том же шестьдесят втором. То есть, не ремонт мебели имени партсъезда, а фабрика, конечно. Для награждения именем судьбоносного форума советских коммунистов… не нашли более солидного предприятия? Или это… символично – разоблачение пороков культа личности Сталина параллелизировать с ремонтом старой мебели? К тому же, никак я не ухватывал отношения живописного цеха к такому ремонту. Но в том же шестьдесят втором, в начале зимы, — «Переведен на фабрику (зачёркнуто, но можно разобрать) имени ХХ-летия РККА» и чётко дописано: «На багетную фабрику в соответствии с приказом горбытуправления № 181… в качестве мастера-живописца». И в верхнем углу страницы: «Исправленному верить». Это торжество диалектики завершает запись о том, что приказом № 51 с багетной фабрики я увольняюсь уже не в составе цеха, а персонально, согласно поданному заявлению – по собственному желанию. Не вынесла душа поэта…
Для юного моего и молодого читателя минор воспоминания и размышления подобного рода непонятен. И даже наивен. Ну, и изнанка. Ну, и что? Рождённые, выросшие и, значит, психологически адаптированные к социуму в атмосфере откровенно противоречивой, с первых вздохов потребляющие газосмесь непрерывной пикировки, взаимных подозрений, компрометации власти оппозицией и самой властью, партийной белибердой и прочими прелестями разгульной демократии, они едва ли сразу и вполне поймут настрой ума и души моего лирического героя. Так что пока прошу поверить на слово: явившись на свет Божий, я дышал и не мог вдоволь надышаться совершенной иной атмосферой. Моё мировосприятие, мироощущение и, соответственно, миропонимание (если можно так выразиться) было замешано на единстве всех сограждан, за исключением, конечно же, врагов – откровенных и прикровенных; две с лишней сотни миллионов братьев и сестёр, плюс горячо сочувствующие и по-белому завидующие им честные люди всего мира подлунного. Мы – некогда единственные и пожизненно первые, поднявшие знамя борьбы труда за освобождение от ига капитала. Мы победили в революции и гражданской войне, поднялись из лютой разрухи. Все, как один, встали грудью на защиту социалистического Отечества, его же и отстояли – за ценой не постояли. А заодно спасли весь мир от коричневой чумы. Никто не смог, а мы – смогли. И опять подняли страну из разрухи. И первый спутник в космос запустили, и первого человека. А нонича и вообще строим коммунизм. И будем жить при нём…
— А о понимании степени иллюзорности такого миропонимания герой твой намерен с нами пооткровенничать?
В своё время. Если, конечно, на это хватит времени. Пока же удовлетворимся простой констатацией факта: мир был им воспринят именно так, картина мира сложилась именно такой. И как на подобном замечательном фоне могли выглядеть мои, так сказать, семья и школа, некоторые соседи и шпана соседских дворов – сто двадцать первого, сто девятнадцатого и сто семнадцатого? Именно в этом ряду в свой час появилась первая моя профессиональная работа: фабрика «Трудпобут» и ея «Живописный цех». Социально выражаясь, именно на этом историческом этапе страны я влился в ряды знаменитого рабочего класса. Личная калька и общий ватман. В данном случае это уже были материалы моей профессии. Да-да, я был уже не учащимся (школу бросил и, напоминаю, год вообще не учился в ней); согласно официальной классификации, я – по социальному своему положению, — стал рабочим. Именно: фабричным рабочим. Рабочим «Живописного цеха». Его работа, впрочем, была так поставлена экс-танкистом Фадеевым, что для воспоминаний и размышлений лично у меня днём особых возможностей валять дурака не было. Хоть и, согласно Кодекса Законов о Труде, я имел право работать только четыре часа, приходилось действовать чуть ли не двадцать пять в сутки. И работа эта, так сказать, в основном мне нравилась, втягивала в себя, как воронка водоворота – до дна. Довольно быстро я пропах букетом этого цеха, был безнадёжно перепачкан красками и прочим. К чему привык, оттираться не особенно и старался.
Да-с, милостивсдари, живописный цех. Живопись. В данном случае при всей приблизительности этого названия, конкретное наше дело, повторюсь, всё же имело прямое отношение к изобразительному искусству. Ну, пусть не к живописи – к графике, к прикладному и монументальному искусству. А стало быть, к композиции, перспективе, цветоведению и технике живописи. То есть, к приданию известному кругу тем и идей определенной – и именно художественной, изобразительной формы. Всё, что изготовлял сей цех, должно было ориентировать наших граждан и гостей, в социальной жизни города и области, формировать их мироощущение, миропонимание, мировоззрение. Способствовать повышению их культуры и политграмотности. Осовременивать, украшать пространство обитания наших граждан. К какому ещё разряду деятельности прикажете отнести это производство, как не к изобразительному? И нужно ли в подробностях рассуждать о том, какую роль во всём этом было должно играть вкусу. Перед лицом моих товарищей-читателей свидетельствую торжественно: продукция цеха – с эстетической точки зрения, — мне представлялась безупречной. Немногие сохранившиеся кинофотодокументы Одессы шестидесятых подтвердят сей тезис. Таковой и остаётся в моей памяти. Повторюсь-потроюсь: всё, что касается работы и продукции тех фабричных мастеров, было абсолютно профессиональным. Это делалось по законам изобразительного искусства. Но наши произведения были безавторскими и принадлежали всему народу. Хотя плохо сохранялись, поскольку экспонировались не в музеях и выставочных залах, а под открытым небом и бог знает где. И наряду с этим были ещё цеховая наша повседневность, цеховой быт. И всё это, также свершено очевидное, издавало не только запахи профессии. Сказано же, это была мещанская захолустная кислятина, местечковая фамильярность и прочее, бесконечно далёкое от нашей идейно-творческой, в общем-то, продукции. Интеллигентность, благородство, великодушие и вкус здесь и не ночевали…
Занятно: среди мастеров были и члены партии. А как же! Советское государственное предприятие – не шутите, граждане! Время от времени нас, простых смертных, просили освободить помещение – проводилось закрытое партсобрание. Время же от времени оно проводилось и при нас. Открытое партсобрание. И было странно видеть-слышать тех, кто только что откровенно жлобил и пошлил, в роли выступающих не без эпических ноток и большевистского пафоса. По вторникам и пятницам рабочий день начинался с политинформации, которую делал сам Фадеев. Как правило, это был своеобразный обзор событий в стране и за рубежом, почерпнутый из периодической печати. Да-да, всё тот же контраст, всё те же лицо и изнанка жизни.
…Со временем и при пикантных обстоятельствах меня перевели в основной цех на Преображенской, в дом с «Булочной-автоматом», во дворе которого и благоухал цеховой флигель. И тогда особую прелесть новой эпохи составляло то, что уже воспетая мною родная школа находилась неподалёку. И продолжившие в там учёбу хорошисты и отличники иногда заглядывали ко мне. На большой перемене или казёнили? Не знаю, а только они почтительно всматривались в большие плакаты и панно, которые люмпены-подсобники наши грузили на машины – для отправки на место установки: «Это вы тут такое делаете?» — восторженно улыбались они. И занимали у меня рубль. Или трояк. А когда и пятёрку. На пару дней. Я знал, конечно, что денежки эти не вернутся. Но до чего же было приятно! Как в той негритянской молитве: «Это – я, это — я, это – я, Господи!». Предпоследний ученик. Одалживаю денежки лучшим мальчикам нашего класса и детям правильных, заботливых и зажиточных родителей! И денежки-то не папкины-мамкины, а свои, кровные. Заработанные. Мы в расчёте, ребята!
Что-с? Мелковато-с? Да-с, мелковато-с. Да чего там: просто – мелко. И писать сие нонича как-то не очень ловко. Однако же – правду, одну только правду и ничего, кроме правды. И по тем временам, но в той ситуации это мне казалось тоже шагом вперёд. Обстановочка, допустим, не самая благоприятная для развития соответствующих качеств того, кто вскоре должен вступить в коммунизм. Или хотя бы чувствовать себя наследником Великого Октября и Великой Победы. Но уж этим-то вокруг мало кто интересовался. И потом, учтём: хлопчик недавно вырвался на волю. Так , по крайней мере, ему поначалу казалось. Он ещё не знал Станислава Ежи Леца и его шутки «Прошибая стену лбом – подумай, что ты будешь делать в соседней камере». И что собственно шутки в этом не так уж и много…
Вот сегодня, два часа назад, я прогуливался в том микрорайоне. При школе, на месте наших мастерских (для занятий по предмету «Труд»), к унылому, серому с облупленными торцами, четырёхэтажному школьному зданию пристроена… гостиница. Новенькая, с иголочки. Весёлая. С претензией на архитектуру-эклектик. Да-с, прогуливался я там, а под черепной крышкой прогуливались размышления. Гостиница – транзит, пришел-ушел, переночевал-передневал. Приехал-уехал. А школа – сегодня и завтра, жизненно необходимые знания на фундаменте позитивных настроений, уверенности в себе, в стране, в народе и завтрашнем дне. Неужели это не стоит всех денег мира? И почему же на гостиницу всегда находится их много больше, чем на будущее?
Может быть, я и находил в себе со временем силы работать с юными и молодыми, передавать накопленное и быть терпимым к их явным недостатками и даже порокам, что помнил свою школу и своих учителей, мастеров–наставников. И что там и тогда, в шестьдесят первом, в шестьдесят памятном году хлопчик отделился от того четырёхэтажного серого замка, в котором получил (наряду с историей и географией), неожиданные, первые в жизни и последующие уроки изнанки, грубейшего и бессмысленного насилия, неразумности-жестокости-равнодушия и даже брезгливого презрения взрослых к детям. В общем – крайней ненадёжности жизнеустройства. Его там откровенно не любили и не уважали те, кто присягал Отечеству — любить его и уважать. Без чего немыслима их профессия и без чего же прекрасно обходилась. Почему-то (почему?!) никому там в голову не приходило, что вполне возможно – ученик этот со временем окажется среди тех, кто влияет на умонастроения массы сограждан. Как равно и то, что лирическому этому, сопливому моему герою, возможно, идти за их гробами, выступать с траурными спичами. Хранить о них память. И учить-воспитывать юношество, вести его по жизни некоторое время дальше, в ту самую эпоху, в посеве которой они вроде как принимали такое участие.
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua