В ТРЁХ КНИГАХ.
КНИГА ПЕРВАЯ
КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…
(Продолжение. Начало: «Перед романом», «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13», «14», «15», «16», «17,», «18», «19», «20», «21», «22», «23», «24», «25», «26», «27», «28», «29», «30», «31», «32», «33», «34», «35», «36», «37», «38», «39», «40», «41»)
44.
— Нет, это ты хорошо придумал. Интересно. А главное – вовремя. Встретиться с ним… то есть, с самим собой лет через десять-двенадцать после его рождения на свет и в свои семьдесят семь. Предупредить его о дальнейшем. Наставить в смысле главного и второстепенного. Сориентировать, так сказать. Объяснить причины сложностей-неприятностей детской-отроческой его жизни и противоречий в ней. Почему он постоянно недополучал от взрослых того, что ими же было твердо обещано лично ему, таким как он и отечеству. И наоборот: почему получал то, о чём не говорится-пишется-показывается. Ну, как есть – машина времени, плюс Достоевский с Гербертом Уэллсом. Здорово. Только вот вопрос: а какое практическое значение это всё имеет для того самого читателя дорогого, к которому ты постоянно апеллируешь?
Думаю, положительно оценивая этот драматургический ход, Серый нисколько не шутит. Ведь пока я читал, перебивал меня всего-то ничего. Втянулся и сосредоточился на услышанном. Да и вопрос его психологически мотивирован. Ведь нужно же что-то сказать после такого долгого его молчания и моей молотилки. И почему я должен думать, что вопрос о практическом значении беседы с собой раздвоившегося моего лирического героя означает и ответ об отсутствии такого значения? Подобное раздвоение личности не есть литературная новинка. Беседовал я с землянином воображаемым. Но ведь на то и литература, в которой искони живут-могут воображаемые герои. Ближе ли к прототипу, дальше ли, а зритель-слушатель-читатель знаком с ними не по прообразу и натурщику, а по готовой творческой продукции. Даже если речь не о вымышленных героях, а вполне реальных и документально подтверждённых.
Не потому ли привычно знакомые нам по произведениям искусства и литературы пушкины-лермонтовы-гоголи и прочие салтыковы-щедрины так непохожи на самих себя в воспоминаниях их современников. Да и в своих письмах, изначально не предназначенных для публикации, они далеки от привычных канонических образов. Один из поэтов мирового класса, чьи стихи о любви ориентировали в большом-высоком-чистом не одно поколением цивилизованных землян, однажды черкнул приятелю мимоходом следующее: «Безалаберный! Ты ничего не пишешь мне о 2100р., мною одолженных, а пишешь мне о m-m Керн, которую я, с божьей помощью, на днях в..б». Как говорится, конец цитаты. Вообще говоря, я вовсе не убеждён в том, что подобные рукописи следует включать в посмертные собрания сочинений великих. Но меня не спросили – включили. А ведь речь идёт не о случайной девке, с которой лирический герой классика мимолётно и скуки ради пообщался в публичном доме – отнюдь: имеется в виду та самая А.П. Керн, которая споконвеку значится в посвящении самого известного пушкинского стихотворения. Да-да, «Я помню чудное мгновенье…».Оно безумно тиражировано, открывается посвящением Анне Керн и уже третье столетие считается жемчужиной его поэзии. Госпожа Керн – то самое «Мимолётное виденье…» и тот самый «Гений чистой красоты». Строки эти поэтические, как терминологические обороты, были популярнейшим в культурной среде – ну, конечно, до экспансии всеобщей жлобизации общества.
Другой бессмертный в письме из деревни другу сообщал: «Я… ем за десятерых, еть не могу, потому что девки воняют, пишу четвертый акт новой драмы, взятой из происшествия, случившегося со мною в Москве. — О Москва, Москва, столица наших предков, златоглавая царица России великой, малой, белой, черной, красной, всех цветов, Москва, ети ее мать, преподло со мною поступила. Надо тебе объяснить сначала, что я влюблен. И что же я этим выиграл? — Одни поллюции. Правда, сердце мое осталось покорно рассудку, но в другом не менее важном члене тела происходит гибельное восстание. Теперь ты ясно видишь мое несчастное положение и, как друг, верно, пожалеешь, а может быть, и позавидуешь, ибо все то хорошо, чего у нас нет, от этого, верно, и… нам нравится».
По своему счастливы те знакомые-незнакомые, которым с младых ногтей по гроб жизни чего-то не хватило на интерес к житию великих. Или на сравнительную их образную и реальную характеристики. Касаемо это не только художников. Герой мой, помните, был просто ошарашен, когда узнал о том, что гигант Сталин был невысокого роста, побит оспой и рыжеват. И тоже далеко не всегда выбирал выражения. В том числе и письменно-резолюционно. Слава богу, даже в историческом нашем далеке от ледниковости и пещерности несметное число современников поглощено куда более повседневно-существенными проблемами, чем разница между правдой искусства и правдой жизни в образах бессмертных. Простым смертным землянам и без этих тонкостей хватает поводов для недоумения, растерянности и тревоги. Ну, а уж кого зацепили подобные нюансы — бог ведь не только шельму метит…
Знаете, я не сомневаюсь в том, что Серый одобряет и предыдущую главу вполне искренне. С какой стати он валял бы дурака. А ко всему прочему, Серый присутствует в этом пространстве с первых строк, когда автор договорился с читателем о посвящении и адресации. Изначально предварено: всё это может пригодиться тем, кто интересуется дальним и ближним прошлым, не находя глубоко удовлетворения этого интереса в официальных источниках. И тем, кто сегодня в дороге обживает не только известные чьи-то, поднятые со дна памяти воображением, а свои вполне реальные отрочество и юность. Возможно те, кто от зачатия, рождения и социума снабжены сверхмощным адаптационным механизмом и нисколько не смущающиеся происходящим (ну, раз происходит именно так – значит, так и должно быть), действительно, особой практической пользы в диалоге предыдущей главы не заметят. Для них ведь всё достаточно просто: 1). Этот мир придуман не нами. 2). Мы в нём – не самые умные. 3). В чужой монастырь, мол, со своим уставом не ходят. 4). Предки адаптировались и нам велели.
— Между прочим, ты ведь тут рассуждаешь за читателя абсолютно логично. Что тут сомнительно и чему возразить?
Да, пожалуй: возразить нечему. Тем паче, любые возражения здесь практически бессмысленны. Вот, разве что – уточнить и дополнить кое-что решусь. 1).Мир этот единый придуман не нами. Но воспринят, но ощутим, но осознан нами, каждым в отдельности. И почему-то не так уж едино, а очень даже по-разному. В том числе и разными сообществами, почему и «Нет мира под оливами…» 2). Мы не самые умные – даже и самые умные из нас. Всегда есть кто-то и поумнее. Уму границы нет. А вот глупость – она безгранична. 3). В чужой монастырь приходить со своим уставом не только не этично, но и небезопасно. В этом тоже проявляется некоторая противоречивость, заложенная в толщу природы человеческого сообщества. Устав – общий. Но молитва может быть и твоей. 4). Адаптация – гениальный спасительный дар природы, с головокружительной древности по сей день всё ещё позволяющий жить-выживать. Но скверного своего персонажа Чехов не случайно нарёк по Брэму — именем рептилии, меняющей окраску в порядке адаптации к перемене обстоятельств. Да-да, тот самые «Хамелеон».
Что «tempora mutantur, et nos mutamur in illis», людям наблюдательным, думающим и склонным к разумным обобщениям известно было ещё тогда, когда латынь не была мёртвым языком (да, скорее всего, и ещё раньше), всякому ясно, как день. Искусственного ли мы, земляне, происхождения, или всё же тайный плод несчастной эволюции, наш макрокосм един в непрерывных переменах. Как, впрочем, и такая его часть, как наш микрокосм. Перемены эти разномасштабны и разноэффективны. И если в непрерывной этой системе человечество не вымерло, — по крайней мере, пока, — то ясно: во многом благодаря способности адаптироваться к неблагоприятным переменам. А значит, меняться. Возблагодарим же пославших нам гениальную эту «Адапталку» и снимем шляпу перед своей же способностью меняться. И однако, если жена застанет мужа в постели с другой женщиной – едва ли он утешит её рассуждениями о естественности перемен. И рекомендацией адаптироваться к ним. И уж, конечно же, военный трибунал не станет всерьёз рассматривать подобный аргумент, когда «Дело» идёт о нарушении присяги и измене отечеству. Уже хотя бы потому, что перемены и измена – отнюдь не одно и то же.
Теперь – насчёт Достоевского и Уэллса: как и Серому, любому относительно начитанному современнику что-то и кого-то в моём романе наверняка напомнило. И напомнит, возможно, ещё не раз. Как в творчестве одного композитора, что-то напоминает произведение другого. И речь отнюдь не всегда о плагиате. Ну, семь нот этих чёртовых, хоть ты лопни или будь семи пядей во лбу. Комбинируй, как хочешь-можешь. Ныне действующая система нотного письма, как известно, вполне оформилась ещё в ХУ или ХУ1 веках, в октаве всё ещё до, ре, ми, фа, соль, ля, си – в чистом виде. Ну, где-то там ещё имеются несколько повышенных или пониженных на полтона их бедных родственников. Так что, при желании испортить настроение или даже карьеру коллеге по композиторскому цеху, совсем не так уж и трудно пустить шептуна о прямом заимствовании.
Дабы непосвященным понять, о чём это я, достаточно прослушать подряд две песни — популярные с разницей всего-то в 10-15 лет. Ну, много двадцать. Взять «Шахтёрскую лирическую» («В чистом небе донецком…» композитора Александра Флярковского и поэта Анатолия Лядова, И песенку Крокодила Гены – другой пары чистых творцов: Владимира Шаинского и Александра Тимофеевского. («Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам…». По возрасту своему оба автора мультяшки просто не могли не знать предыдущую вещицу – она с момента рождения и с их детства-отрочества была сказочно популярна. И тем не менее, когда я заканчиваю напевать под нос «В ясном небе донецком голубиную стаю нагоняет степной ветерок, Пусть им вслед улетает эта песня проста, песня трудных шахтёрских дорог….» — сейчас же подхватываю: «Я играю на гармошке у прохожих на виду…». А это уж хронологически к нам поближе — скандальная историия, стоившая композитору Микаэлу Таривердиеву тяжелейшего инфаркта – сплетня о краже у Френсиса Лея мелодии фильма «История любви» для «Семнадцати мгновений весны». Ну, в конце концов, вроде бы как разобрались-выяснили-успокоились.
На расспросы о количественных возможностях нотных комбинаций знакомые математики отвечали решительно и, как им казалось, просто-ясно. Но я лично не понял почти ничего. Кроме того, что — уж семь нот или двенадцать, или ещё сколько-то там, а комбинировать их можно чуть ли не бесконечно. И потому совпадения не так уж неизбежны. Вполне допускаю, что математики мои не виноваты: в той самой школе мне нужно было налегать на эту науку. Но вышло так, что она, великая, для меня осталась где-то там, в восьмом классе. И что уж теперь толковать.
К тому же не о музыке речь – главным образом о литературе. Это вам не семь нот: чисто-числовые возможности не повториться здесь космические. Но даже средненьким читателям здесь что-то как-то где-то порой напоминает. Не говоря уже о тебе – хороший дорогой мой настоящий читатель. Пуркуа? Причины разные. Во-первых, в художественном творчестве вообще есть явление-понятие «Школа». То есть, в данном случае имеется в виду не школярская учёба, а социальное явление, организованное сообщество сторонников известной системы ценностей, следующих за мастером-основоположником. И как бы самостоятелен-своеобразен (сиречь – талантлив) ни был бы выходец данной школы, автор и исполнитель, поставленный глаз потребителя творческой продукции его всегда отличит.
А сюжетные ассоциации… взять, хотя бы, учёных Вермонтского университета, разработавших карту сюжетов почти двух тысяч романов мировой литературы. Не растекаясь мыслью по древу, они изначально сосредоточились только на настроенческом, эмоциональном слое произведений. И определили шесть основных сюжетных разновидностей. Конструкция такова: «Падение-подъём-падение».«Подъём-падение», «Падение-подъём».»Стабильное падение». «Стабильный подъём» и «Подъём-падение-подъём». Причём, если толковать о популярности (всегда высоко ценимой обывателем и вождями, и никогда не признававшаяся в искусствоведении серьёзным критерием), наиболее популярная проза приходится на модели «Падение-подъём-падение», или «Падение-подъём» — при всех социально-психологических переменах в массах, героизм и сверхгероизм неизменно привлекательны миллионам. Подсчитано было на ЭВМ и возможное количество сюжетов. Их не семь, не двенадцать. А целых… тридцать шесть. Это – за тысячи литературных лет.
Слова о том, что нет ничего нового под солнцем, я даже не беру в кавычки – уж мой-то читатель знаком с Ветхим Заветом. Карамзин для повтора этого тезиса поместил его под Луну. Литературоведы и знатоки в дальнейшем раскошелились на формулу странствующих сюжетов, которым разные авторы подают милостыню в самых разных и абсолютно всех произведениях. На филологическом факультете университета, в ходе лекций по литературоведению, вы непременно услышите о том, что все истории на свете (соответственно, и все сюжеты) совершенно типичны. Мало того, таковы же и все персонажи. И все сюжеты, и все персонажи, и все их функции инвентаризированы и пронумерованы. В реестре странном этом давным-давно числятся тридцать шесть историй и тридцать одна функция персонажей. Владея такой складской книгой, расположив на плоскости будущего произведения лирических своих героев сразу или вводя их постепенно и хоть немного зная воспеваемое время, можно запросто создавать литературу. Прозу, поэзию, драматургию, – всё равно. К тому же сами герои заживут своей жизнью. И вступая в те или иные отношения-обстоятельства, сделают за вас почти всё.
Между прочим, компетентным лицам известны случаи, когда эти самые чёртовы лирические герои выходили из-под контроля автора, заживали своей жизнью и устраивали ему Cadeau inattendu. Вот вам анекдот из реальной жизни: насчёт «Онегина» Пушкин в одном из писем возмущался – мол, что за штуку с ним выкинула Татьяна. Вышла замуж. Такого от неё не ожидал. Шутка? Возможно. Но написана его рукой. И опубликована. А сколько в ней правды — различит любой настоящий автор, вдоволь натерпевшийся от литературных своих героев!
— Ну, от главного своего героя ничего такого особенного ты не натерпелся. Насколько я понимаю, вы с ним — душа в душу.
Не хватает мне ещё задать загадку своего к нему равнодушия. Таких загадок у него и так всё больше – хотя толком ещё и не жил. Нет, в моём внимательном и самом серьёзном отношении к себе он может не сомневаться. Однако же не так-то легко восстанавливать в памяти его детство-отрочество. Шутка ли – пятидесятые и шестидесятые годы. Да и не легче переживать их вместе с ним. Ах, туда бы сейчас, к нему бы, тогда бы подсказать бы! А как? Разве что продолжит сей роман. Да и многофигурен он, в соответствии с жанром. Я достаточно натерпелся от иных его персонажей. И дальше, полагаю, будет немногим комфортнее. Ну, да делать нечего, как говорится – карты сданы. Вы уже поняли: присматриваться к реальности герой мой стал несколько позже, чем осчастливил мир своим явлением. Росла разрешающая способность его мировосприятия, менялся и мир – вместе с ним. И всё меньше позволял останавливаться, задумываться, переводить дыхание. Всё меньше дозволялось выбирать – всё больше предписывалось. Вполне логично каждый день-месяц-год становились прошлым, уходившая назад под ноги дорога жизни вела в будущее. Иногда очень хотелось вернуться. Или двигаться вперёд не так быстро. Что-то в этом роде получалось в детских играх, в чтении, в киношке и в воображении: так возвращались в красивые старинные мундирные войны, в революцию, в прошедшую войну. Радовалось сердечко — там, в том прошлом всё казалось простым и ясным. Но в чудесных этих занятиях непременно и очень скоро наступал перерыв. И продолжалось одностороннее движение – вперёд, в будущее. Становилось всё яснее, что на деле двухстороннего движения по шляху жизни нет по определению.
О конечной цели движения говорилось, пелось, показывалось очень много. Это было громко, ярко, красиво. И убедительно. Это придавало силы, подбадривало в беде. О сомнениях, о некотором недоверии к этому ещё не было и речи. Во что же прикажете верить, как ни в светлое будущее, товарищи дорогие? Да за него же – столько пота-крови! Да на него же вся надежда! И ради него можно всё преодолеть, вынести и стерпеть. Но на замечательном этом пути всё чаще возникали разнообразные ухабы и повороты, далеко не всегда обозначенные предупредительными дорожными знаками. Как будто бы это движение было личным делом моего героя – попадёт он в аварию, сломает себе шею, или таки достигнет светлого будущего. Дорога-то, дело-то вроде как общее.
У теоретиков разные есть мнения о том, зачем мудрой природе вещей нужны такие и прочие пакости, тормозящие движение. Причём, повсеместно – и в быту, и в искусстве, в науке-технике. Если бы не эти тормоза – и порох с артиллерией, и дизель с танками, и отравляющие вещества с бактериологическим оружием появились бы на свет гораздо раньше. Читатель уже давно в курсе: не бедна моя судьба знакомством с большими людьми. С одним из них познакомился я при съёмках некоего «Межпланетного» кинофильма. И вот очень серьёзный этот деятель – из руководства ИКИАН (проще говоря – из Института Космических Исследований Академии Наук СССР) разобъяснил мне, что массовая тормозная глупость и косность есть гениальное изобретение природы человеческого общества. Оно задерживает прорывы немногих умных-талантливых именно в порядке проявления той самой природной мудрости. Поскольку эти прорывы и вспышки гения, вопреки благим намереньям не в меру любознательных и образованных открывателей, в конечном счёте, ведут человечество к авариям и катастрофам. Так и сказал: нисколько не возражал бы против того, чтобы тайны расщепления ядра Урана-235, высвобождающего колоссальную разрушительную энергию, умники раскрыли не в первой половине ХХ века, а где-нибудь в самом конце ХХ1-го. Или ещё позже. И чтобы им всё время мешали глупцы, консерваторы и бюрократы… .
Автор этих строк уже давно не ставит под сомнение общеприродную мудрость. Хотя высказывания на сей счёт патентованных мудрецов прошлого и современности, признаться, иногда вызывают недоумение. Но при проектировании и устройстве дороги жизни со мной не посоветовались. И с вами – тоже, читатель дорогой. Всё сотворено именно так. И даже само рождение, мощное развитие и популярность сюжетной фантастики — не обусловлено ли тенденцией гармонизировать человеком природу общества «Под себя»? Увы, при всесилии фантазийной правды искусства и бессилии в этом смысле правды жизни? Если допустить, что вечный двигатель или машина времени и прочие тому подобные художества были бы вполне реальны, искусство было бы беднее на этот жанр. И на многое другое, что такзамечательно на сцене, в кино, в книге-газете-журнале и упорно избегает встреч с простыми смертными в их повседневности.
Человечество достаточно рационально, чтобы играть по-детски то, что можно сотворить для себя реально.
Что до практического смысла диалога из главы минувшей, он может навести на серьёзные размышления тех, кто сейчас размышляет о прошлом и настоящем, загадывает серьёз для себя в будущем, связывает его с литературой вообще, скажем. И конкретно – с журналистикой. И притом уже внятно ощущает неожиданные тумаки в бок и повороты современности. Тревожится. Недоумевает. Сбивается с ритма движения. Даже, чего не бывает, падает духом. Для автора и его героя толковать о пройденном практически бесполезно. Рпт: что сделано – то сделано. Но тем, кто засядет за свои воспоминания ещё не скоро, знакомство с личной моей калькой на общем чертеже может пригодиться. Да и другим читателям не покажется ли полезно в нынешней нашей толкотне оглянуться – что там видно глазами автора, что слышно его ушами. Странички былого разные читатели листают-читают по-разному. Я имею в виду тех, кто читает-листает. Одних может привлечь экзотика: то, что для младших шестидесятников из сороковников было самым простым, привычным и разлюбезным делом, грамотных землян третьего десятилетия века ХХ1-го может привлечь необычностью. У кого-то сработает ассоциалка – что на что похоже. Лично мне были бы интересны озадаченные аварийными и каторстрофичными ухабами-поворотами своей современности и пытающиеся разглядеть начала этих бикфордовых шнуров в моём времени. Нет-нет, гадать о том, кого может по-настоящему или как-то вообще заинтересовать эта книга – зря бумагу марать. Литературные судьбы изначально неисповедимы, что подтвердит вам любой уважающий себя литературовед. В какое только забвение не впадали Первые Перья и как вдруг не возносились после всеобщего непризнания. Не знать об этом, не думать о подобном профессия не позволяет. Но загадывать не тянет – бессмысленно, да и не до того. Нужно закругляться потихонечку с мутными 50-ми годами и вступать вроде бы светлые тёплые 60-е. За мной, добровольцы. А там видно будет…
(Продолжение следует…)
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua