Хороші книги можуть привітати одна одну: у нашому полку, мовляв, прибуло. Читачі “Вісника” приєднаються до цього привітання. А. Бірштейн. «Одеса та я. Розповіді про щастя». З творчістю Олександра Бірштейна читач знайомий аж ніяк не лише завдяки нашому «Віснику», відродженому у 2019 році. Одесит, молодший шістдесятник, він ще у юні роки отримав постійну прописку у літературному середовищі. З того часу ім’я його незмінно звучить у просторі Літературної Одеси, у стихії її поезії, прози, драматургії та публіцистики. Автор багатьох книг, добре знайомих Одесі, яка читає, і далеко за її межами. І тому його твори навряд чи потребують докладних вступних рецензій. Цією публікацією ми вітаємо письменника із виходом нової книги. Як то кажуть, дай, Бог – не передостання!
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ.
Снилось, что провожаю родителей на перроне, заляпанном светом. И я просыпался с разлукой в сердце. Так было раз… два… три… Да-да, три раза подряд. И, наконец, вместо того, чтоб вновь заснуть, вместо попытки увидеть что-то смешное или доброе, я встал и прислонился к окну, к его крестовине, словно распяв себя в этой ночи.
На улице, освещаемой только бессонными окнами, не было никого. Бархатная обивка этой ночи хранила ее и грела.
Заболели плечи, и я снял себя с креста и усадил в кресло.
– Почему, почему уехали они именно этой ночью. Почему именно сейчас покинули меня?
Я-то считал, что родители уехали давным-давно, пусть не сразу после похорон, но вскорости, оставив меня жить, делать ошибки, а после их исправлять. Самостоятельно и непременно.
Лишь иногда, нечасто я испытывал непонятную и странную потребность. Тогда, не противясь, садился в маршрутку и ехал на кладбище. Больше часа туда, больше часа обратно… И еще пешком с полчаса. И все для того, чтоб минуту-другую постоять рядом с их могилой, шепча странные слова.
Этого хватало.
А потом жизнь шла дальше. Разная… И, как мне казалось, без страховки.
Может, так оно и было?
И сны, приснившиеся в эту ночь, всего лишь сны? И они уйдут, как непременно уйдет и эта ночь, гася окна и раздвигая потемки?
Так это, или не так уже не имеет значения. Я рассказывал уже о многих людях близких и далеких, я рассказал об отце и матери в своей книге о детстве. А теперь нужен другой рассказ.
Какой?
Если бы я знал…
Наверное, я расскажу о себе.
Но я пойду по целине листа, пойду наугад, вспоминая, вспоминая и огорчаясь и радуясь.
МАДАМ ТРАУБЕРГ
– Мадам Трауберг! Вы опять этого крахаидла гулять вывели! – звучит во дворе.
Мадам Tрауберг – это моя бабушка Ида. Она интеллигентна и бдительна.
– Тот мальчик! –пару лет назад сказала обо мне бывшая соседка по двору, причем, в Америке. Значит, до сих пор помнит… Так что бдительность бабушке была более чем необходима.
У меня льняные вьющиеся локоны до плеч, голубые глаза, и я, как утверждает вредная мадам Берсон – «редкий сволич». Говорит это она шепотом и по секрету, но всем.
Практически все свободное время, а его навалом, провожу с бабушкой. Несколько раз меня пытались пристроить в детский сад, но терпения детсадовских воспитательниц – этих закаленных в неравной борьбе мучительниц – хватало на два-три дня. Потом меня с позором изгоняли. Надо сказать, что я делал все возможное для такого благоприятного исхода.
Бабушка еще несколько дней назад говорившая, что устала, что этот мальчик ее с ума сведет, была счастлива. Аж до какой-то новой моей проделки.
Есть я хотел всегда. Каша так каша, хлеб с маргарином так хлеб с маргарином, а можно и просто хлеб – очень вкусная вещь. А если хлеб полить постным маслом и насыпать немного сахара…
Мы были такими точно, как большинство жителей двора. Двор был довольно сплочен. Соседи давно знали друг друга, более того, не позволили посторонним занять квартиры тех, кто эвакуировался. Папе повезло. Жильцы квартиры на третьем этаже, которую он получил, остались в Узбекистане на химкомбинате в городе Чирчик. В флигель, где мы стали жить, в войну попала бомба. Так что отцу досталось коробка без пола и потолка.. Как и соседям ниже. Зато после восстановления квартиры на всех трех этажах стали самостоятельными. Те, кто жил в то время, знают, какая это редкость. Национальный состав жильцов нашего флигеля разнообразием не отличался. Под нами жили Рабиновичи, а на первом этаже Соня и Моня Матусовские.
Вообще, идиш считался как бы языком межнационального общения. Бабушка, знавшая несколько европейских языков, встретив своих друзей сапожника Ицыка его жену Басю, общалась с ними исключительно на идиш. К разговору охотно подключалась Марья Ивановна из флигеля напротив. Не отставало и молодое поколение: тетя Маруся, тетя Аня и даже наш участковый неохотно вставлял свои двадцать копеек.
Детей во дворе не обижали, и бабушка неохотно, но разжимала руку, выведя меня во двор. Иногда меня вообще выпускали одного. Под честное слово, что буду гулять во дворе или около и не переходить дорогу. Я и не переходил. И во дворе дел по горло. Например, смотрите – если поджечь одну спичку – красиво. А если все в коробке – еще красивей, но больно. Значит, спички должны загореться сами. Это я придумал. А Ленька-головастик придумал наклеить на бечевку серу от спичек. Насчет объекта для радости споров не было – единогласно сочли достойным салюта паразита и доносчика Межбижера.
И салют состоялся. Это был даже не салют, а огненное шоу, поэтому гонорар превзошел все ожидания.
– Эх, в лес по ягодицу! – напевал Ленькин папа, неся домой самодельные розги.
Бабушка и две ее сестры – старшая и младшая – окончили гимназию на Успенской, водили знакомства с интересными молодыми людьми и, более того, удачно вышли замуж. Муж бабушки занимался экспортом зерна в Европу и увез ее в Вену.
На этом удача всех трех сестер закончилась. Бабушкины сестры умерли молодыми. А бабушка рано овдовела.
Семья папы была очень простой. Замечательный человек, усыновивший папу, был маляром. Бабушка Софа – папина мама – по-моему, даже писала печатными буквами. Представляете. Вот как могли подружиться две мои бабушки?
Они и не дружили. Особенно столкнувшись на плодотворной ниве – мальчику надо…
О том, что надо мальчику, согласия не было никогда. Разногласия обсуждались долго напряженно с привлечением экспертов.
Трудные споры вызывало кормление ребенка. Особенно когда я был нездоров. Однажды бабушка Ида чуть в обморок не упала, увидев что бабушка Софа кормит меня, больного корью, жирной селедкой и хлебом с маслом. Очень вкусно было, кстати.
Зато у бабушки Иды имелось безотказное оружие.
– Хочешь, я тебе почитаю? – спрашивала она в самый напряженный момент бабушкоборства.
– Хочу! – радостно вопил я.
Как вы думаете, что она мне читала? «Бориса Годунова».
Бабушка Софа легко уступала поле боя. Она шла на кухню и начинала там возиться. Вскоре из кухни начинали доноситься странные звуки. Ха. Странные. Я читал их легко и радостно. Билась,билась чайная ложка о стенки чашки. Билась. Это бабушка растирала куриные желтки с сахаром. Потом что-то булькало. Но коротко. Это бабушка наливала в гоголь-моголь ложку сладкого рыжего ликера. Потом открывалась и закрывалась форточка – какой гоголь-моголь без кусочка сливочного масла. Ну и напоследок шорох открываемой пачки какао. Снова ложка бьется о стенки чашки. Но глухо. Еще глуше… все. И не дожидаясь приглашения, бегу я на кухню.
Но бывало и по-другому. Это когда бабушка Софа – она никогда не рассказывала сказки – начинала свои истории про Молдаванку, бандитов-налетчиков и песню про Мурку. Все. Будущее мое становилось ясным и определенным. Вообще-то бабушке Софе не позволяли рассказывать эти истории. Но кто? Скажите – кто? Мог ей это реально не позволить? Мой папа – ее сын или моя мама, которую она, честно говоря, в грош не ставила? Впрочем, при полной взаимности.
Бабушка Ида, ни слова не говоря, шла на кухню. И опять я знал, что там происходит. Вот льется в мисочку молоко. Вот ставится оно подогреваться на примус. Вот слышится шорох – это сыпется в молоко сахар. Ложка стукается о края миски с молоком. Надо же все размешать. Разворачивается бумага, чтоб добыть кусок масла. А это открывается кухонный шкафчик – надо же достать муку. И ваниль тоже там. В тоненьких пачечках, которые продают цыгане. Какое-то время спустя шаги бабушки в столовой. Дошла до буфета, достает стакан. Тонкостенный стакан у нас один и оберегается как зеница ока. С его помощью получаются кружки теста на вареники и – главное – коржики.
Слышен лязг. Это открывается духовка и загружается листы с коржиками. Один… два… теперь можно некоторое время спокойно слушать, раздражая бабушку переспрашиванием. Оказывается, я много пропустил…
Снова открывается духовка. Я все слышу. А это что? Ах да, банка с вишневым вареньем. На каждый коржик положено вишенку. И снова в печь. Ненадолго.
Запах!
Но бежать еще рано. Вот бабушка выложила коржики на большую тарелку. Вот налила в глиняную кружку молоко…
И ее победительный голос: – Ну, сколько тебя можно ждать?
Когда мне было лет пять, может чуть больше, папа потерял работу. Бабушка Ида говорила что у папы хорошая работа: и зарплата, и пайки, и дома редко бывает… В принципе они ладили, но какие-то подводные течения были… папина работа требовала многочисленных командировок. Иногда, когда они были особо длительными, мы отправлялись вслед за ним. Мама, я и… бабушка.
– Вы без меня погубите ребенка!
Папина работа называлась Мостострой, и папа делал там то, чему его научили в институте. И то, что делал в войну – строил мосты.
Управление Мостостроя находилось недалеко от нашего дома на Пушкинской. Я бывал там с папой. У папы имелся начальник – добрый и огромный дядька. Он всегда угощал меня конфетами или печеньем. И этот начальник уволил папу, потому что папа еврей. Мы все, оказывается, были евреями – и папа, и мама, и бабушка, и даже я.
– А откуда меня уволят? – приставал к бабушке я.
Мама работала лаборанткой в мукомольном институте, бабушка получала какую-то смешную пенсию. Основной заработок был папин. И еще пайки – яичный порошок, сосиски без шкурок и – представляете – сгущенка!. А еще крупы, смалец…
Очень помогал дядя Гриша – папин брат. Он приносил какие-то продукты, пытался совать деньги. Знаете это у них – у дядигришиной семьи – в крови. Когда тяжелые времена конца прошлого века прижали мою семью, сестра Мила, дочь дяди Гриши помогала нам, чем могла. Да и сейчас…
А папа… он неделю полежал на кровати, на спине. Не ел, не пил… Потом встал, запрятал подальше в шкаф свои железнодорожные одежки и стал искать работу. Папин приемный отец был маляром. С детства малярничал и папа. Это пригодилось. А потом его позвали в военный округ служить.
Папа был главой семьи. Но главной все-таки была бабушка. Она все успевала. И приготовить, и накормить, и постирать, и присмотреть за мной. Я к тому времени уже ходил в первый класс… О, как мне там было скучно. Оказалось, что все, чему учат в школе, я уже прошел с бабушкой. К тому же мне попалась очень недобрая учительница.
Походы в школу превратились в мучения. Еще какие!
– Потерпи! – утешала бабушка.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………..
Однажды ночью я проснулся от маминого плача. Еще не зная в чем дело, тоже стал плакать. Оказалось, умерла бабушка.
Наутро меня отвели к дяде Грише на весь день. Я очень горевал. Но – убейте меня – в голове проскочила мыслишка:
– Зато в школу не пойду!
БАБА МАНЯ
Работала баба Маня на мелькомбинате, и вся мишпуха была с мукой. Ну, и мадам Гоменбашен, конечно. Старухи жили рядом – через двор всего. Но я о муке. О, она тогда была более, чем необходима. Пироги, торты пекли сами, не унижаясь до магазина.
– Церабкоповский торт – говорили о торте из гастронома.
Вот сейчас вспомнил сливовый штрудель с орехами от мадам Гоменбашен, и рот наполнился слюной.
Маня была мне двоюродной бабушкой, сестрой папиной мамы бабы Софы. На меня она не кричала никогда. Только рассуждала:
– Этот мальчик! Это тот мальчик! Он вырастет и станет, конечно, гицелем, я вас уверяю! А кем еще может стать мальчик, покрасивший с йодом кошку, прямо в полоску. И он имеет говорить, что это тигр. Нет, он определенно будет гицель и опозорит всю нашу семью. И что это будет? Хорошие девочки – моя Зоечка, Гришина Аллочка и Женина тоже Аллочка – никогда не выйдут замуж за приличного еврейского мальчика. Кто возьмет себе на голову девочку из семьи гицеля?
Гицелем я быть не хотел и назло Мане говорил, что буду коммунистом.
– Погромщик! – кричала Маня – но тихо! – Бандит со Слободки! Сегодня он знущается над бедной кицеле, а завтра над весь народ!
В общем, с патриотическим воспитанием у нас в семье было все в порядке.
Но это еще что! Полная политинформация случалась, когда тетя Маня встречалась с мадам Гоменбашен. Мне кажется, обе старухи ревновали меня друг к друг и поэтому дополнительно старались.
– Как тебе нравятся ихние штучки? – неизменно, при встрече спрашивала мадам Гоменбашен. Баба Маня отвечала столь же неизменным: – И не говори!
Дальше следовал подробный разбор внешней и внутренней политики партии и правительства, сдобренный такими важными словами, как провокатеры, аферисты, бандиты и халамидники.
Это, пожалуй, единственное, в чем старухи были абсолютно согласны друг с другом. Хотя, нет. Еще они единодушно считали, что меня дома плохо воспитывают и еще хуже кормят. Дай им волю… Иногда давали… Я уже говорил, что они жили по соседству, так что, попадая к одной, я автоматически навещал и другую . Чем и пользовался. На любое, с моей точки зрения, притеснение тут же заявлял, что ухожу к сопернице Что, обычно, приводило к капитуляции. Мане меня доставалось меньше, так как она работала. Соответственно, я ещё с бОльшим успехом вил из нее веревки. Попадал я к старухам довольно часто, ибо за мной надо было присматривать, причем, бдительно. Иначе, возникала неминуемая угроза для окружающих. Попав к старухам, первое время робел, но потом стал наверстывать упущенное да так, что от суда Линча меня спасал только их общий авторитет.
Например, однажды, я справедливо решил, что если, после того как затыкаешь картошкой выхлопную трубу «Победы» дяди Миши Шпринцеля машина стоит, как вкопанная, то той же картошкой можно забить и трубу дворового крана, а это избавит от умывания.
Вообще, с умыванием были проблемы, причем с детства. Дело в том, что мама брала меня в баню, находившуюся в нашем же доме. Я был дворовым мальчиком. Причем, самым младшим. Остальные ребята были, по сути, совсем дворовыми. Так что, лексикон у них был тот еще. А я оказался способным учеником, и как-то, будучи в возрасте трех лет приведен в баню, громко, с некоторым знанием дела и соответственными дворовыми выражениями, стал разбирать стати моющихся женщин. Скандал был тот еще. Больше меня в женскую баню не водили, но нелюбовь к мытью сохранилась надолго.
Вообще, дворовой общественностью было установлено и доведено до моих родителей, что выпускать меня во двор без присмотра категорически не рекомендуется.
– Только на цепи! – настаивали соседи. Так что, сбагрить меня на Молдаванку было милым делом. Тем более, что страдальцам с Жуковского надо было дать передышку. Но и на Молдаванке моя слава взошла, как на дрожжах. Это ведь я уговорил всех окрестных детей податься в пираты. Народу набралось на две бригантины. Поймали нас, между прочим, с милицией в районе Ланжерона.
Зато я отучил дворового аидише шикера Леву пИсать на дверь парадной! Я обклеил ее портретами его папаши Лазаря, которые стырил со стендов «Их разыскивает милиция».
Эх, светлое славное время, золотые минуты, когда я радостный выходил во двор, предвкушая грядущие дела и приключения, а за мной семенила баба Маня, упрашивая:
– Шурик, дай ручку!
Я снисходил, отдавал ей свою царственную руку, и мы шли себе по Молдаванке, ступая на рыжий камень дикарь привычно и осторожно, а солнце светило нам в глаза.
ПОХОРОНЫ
У ворот кладбища стояли деловитые нищие. Они преданно ненавидели всех проходящих мимо и не давших им подаяния. Давших они презирали. Еще они не улыбались, боясь продемонстрировать золотые коронки.
– Ничему не дать! – велела мадам Гоменбашен. Она, как всегда, руководила.
– Плакать будете брать? – спросила у входа на кладбище какая-то тетка.
– Нет! – за всех ответила мадам Гоменбашен.
Дядя Алик, папин двоюродный брат, успокаивал и гладил по голове тетю Маню – свою маму. На самом деле она мне была не тетя, а двоюродная бабушка, сестра папиной мамы. А покойный дядя Гриша — соответственно, двоюродным дедом.
Это были первые похороны, на которые я уговорил папу меня взять.
Я не боялся, честное слово, зато запоминал все-все.
– Как же вы хоронить без плакать?
– Как просто люди!
– Просто люди разве евреи?
Директор кладбища, сверкая полным ртом стальных зубов, вышел проводить дядю Гришу и папу из своей конторки.
– Не надо нарушать! – уговаривал он. – Возьмите равве! Если человек помолится, плохо не будет.
– Мы ж коммунисты… – отвечал дядя Гриша.
– Я тоже! – улыбнулся директор. – Разве беспартийного сюда поставят?
Он был хорошим человеком, этот директор. Много лет спустя, зимой 82 года, когда умерла мама моего друга, мы с ним поехали на еврейское кладбище договариваться. На кладбище уже практически не хоронили. Но мы сказали директору, что тут лежит Вовкин папа, и он сам отдал распоряжение копальщикам. И долго не хотел брать деньги, которые мы ему совали.
– Не за что! – повторял он.
А еще несколько лет спустя его ждало тяжелое испытание. Так, по крайней мере, рассказывают знающие люди. К нему в кабинет вошли цыгане и положили на стол большую пачку денег. Он сказал: – Нет!
Тогда к виску его был приставлен пистолет. Или деньги, или пуля…
Так на еврейском кладбище появились цыганские мавзолеи с телевизорами и прочей бытовой техникой под бетонными плитами.
Впрочем, возможно, это лишь легенда. И мавзолеи поставлены цыганским евреям, хоть я до сих пор не знаю, есть ли такие.
Автобус с гробом остановился в конце широкой аллеи. Мадам Гоменбашен стала расставлять всех по местам.
– Гроб нести только чужие! – велела она.
Это означало, что родственники нести гроб не могут. Я был этому рад. Папа всегда был таким худым… Я считал, что ему будет тяжело.
Какие-то мужчины взвалили гроб на плечи и понесли между могилами к яме в третьем или четвертом ряду. Потом они поставили его на холмик свежевыкопанной земли. Женщины надели на голову платки, а мужчины фуражки. У кого головного убора не было, накрылись носовыми платками. Мне на голову надели что-то типа тюбетейки.
Дядька в черном пальто – жарко же, а он терпел! – и шляпе начал что-то непонятное говорить. Я заскучал. Но ненадолго. Потому что этот дядька оказался вредным и стал ножом ковырять дно новенького гроба. Никто на этот бандитизм не отреагировал. И я понял, что так и надо.
А потом меня увели… Я не сопротивлялся. Мне что-то сильно захотелось уйти отсюда.
– Хочу домой! – сказал я подошедшему папе.
Но мы поехали не домой, а на улицу Разумовскую, где во дворе – огромном дворе на Молдаванке – были накрыты составленные в ряд столы.
Красное вино, налитое в зеленые бутылки, на просвет казалось черным.
На столах было много закусок, но есть мне не хотелось.
– Дайте мальчику вино! – велела мадам Гоменбашен.
– Не надо… – запротестовал папа.
– Когда я шлепала твой попа, ты тоже говорил «Не надо!», – возразила мадам. – Но я ж таки была права, и ты вырос большой и с повышенным образованием. А теперь я смотрю на твой мальчик и понимаю, что ему нужен стакан вино и покушать. Иначе он будет плохо спать и вспоминать похороны.
Мне налили треть стакана вина и разбавили его водой. Темно-красное вино стало светлей. Все подняли свои стаканы. И я. А потом все выпили. Я тоже. Вино оказалось терпким и кисленьким. Мне понравилось.
– А кушать все равно не буду! – сказал я.
– Как хочешь! – разрешила мадам Гоменбашен.
Женщины начали выносить из какой-то квартиры жареных глосей, скумбрию, шейку, фаршированную потрохами, форшмак и картошку, обильно посыпанную укропом.
И вдруг очень-преочень захотелось есть. Впрочем, никто и не мешал мне это делать.
Спал я без сновидений. Собственно, эти похороны не снились мне никогда. А когда я пытался что-то вспомнить, то во рту возникал терпкий и ароматный вкус бессарабского вина, перед глазами вставали столы, уставленные вкуснятиной, и рот наполнялся слюной.
СВАДЬБА
Наутро по двору, держась за четыре угла, носили простыню с большим кровавым пятном.
Прачка Катя, мама молодой, ликовала.
К ней присоединились соседи. Потихоньку ликование охватило весь двор. Снова начали наливать. Откуда взялось вино, непонятно. Вроде, вчера «уговорили» все.
В общем, свадьба продолжилась.
Вчера часа в четыре дня молодые с друзьями, родителями и свидетелями на четырех «Победах» поехали в ЗАГС, а во дворе закипела работа. Из квартир сносили столы, стулья, табуретки и скамейки, а также толстые оструганные доски. Ожидалось около ста гостей, и всем надо где-то сидеть и что-то иметь перед собой на столе.
Женщины, ответственные за готовку, или, как говорят у нас, за стол, блестели лицами на галерее второго этажа, где на ящиках от индийского чая установили штук пятнадцать примусов. Примусы шипели и слегка завывали. Но их заглушали голоса женщин, командующих, бурчащих, советующих.
По просьбе и личном поручительстве мадам Гоменбашен, грузчик мясокомбината Сема Накойхер с улицы Жуковского, ну, вы его знаете, совершил пять ходок именно сюда. А ведь Сема меньше полпуда за раз не воровал!
Ой, да что говорить, если в соседних дворах жили зам. Главного бухгалтера Привоза и ветврач с Нового!
Скрипели серебристые мясорубки, деловито перемалывая мясо, лук, хлеб и сырую картошку. Три женщины, засучив рукава, лепили котлеты, обваливали в муке и складывали на доске. Тетя Ида, главный котлетмахер, признанная даже на Фонтане, работала многостаночно. Верней, многопримусно. И успевала, хотя ее сковородки и казаны шипели вместе с пятью примусами. На сковородках жарились просто котлеты, а в казанах, в пузырящемся постном масле плавали котлетные же шары, начиненные тоже маслом, но коровьим.
Куриные шеи, бережно заготовленные мадам Гоменбашен, разинули пасти для фарша. Отваренные в бульоне потроха, попав в руки мадам, казалось, самошинковались, причем, ювелирно. Золотился жареный лук. Скрытно от всех подбирались специи. Мамалыга и жареная манка тоже готовились стать фаршем. Кто, что любит…
Небольшой таз был заполнен шкварками. Шкварки слегка урчали, хвастаясь предназначением.
На огромной, со стол величиной, разделочной доске секачками рубили селедку с яблоками без шкурок, хлебом и луком. Какой Одесский стол без форшмака? Даже смешно.
Рядом в тазу поливали кипятком красные, как закат перед ветром, степные помидоры. Так легче снимать с них шкурки. Помидоры предназначались в икру из синеньких и кабачков. Икру тоже станут рубить секачками, но деревянными.
Ударницы всяческого труда баба Бася и баба Дуся чистили картошку. Примерно на батальон. Картошки нужно много: и на жаркое, и на пюре со шкварками и жареным луком, и на винегрет.
С дальнего угла галереи доносился и вызывал досаду чад. Там шмалили птицу.
Мужчины работали над бессарабским вином, бочка которого еще вчера была куплена у молдаван на Конной, что возле Нового базара. Вино из бочки добывали ведрами и через жестяные лейки наливали в трехлитровые бутылки – четверти.
Самогон уговорились поднести к самому началу торжества, иначе начнется дегустация и… пиши пропало.
К воротам подъехала машина «Хлеб» и грузчики Юра и Леня стали споро затаскивать лотки со свежим хлебом во двор. Сто буханок – это же не шутка!
Круги брынзы, слегка слезясь, громоздились и радовали. Кольца колбасы, блестящей, как голенища хромачей участкового Гриши, благоухали чесноком.
Прыщавые огурцы заигрывали с помидорами. Перцы, редис, зелень, зелень, зелень…
А соленья! Яблоки моченные в капусте, сама капуста, моченая вместе с клюквой и хреном, помидорки зеленые, помидорки розовые! Все одинаковые, как разноцветные шарики для модного пинг-понга. Синенькие, фаршированные айвой и зеленью! А перцы? Острые, длинные перцы дяди Ашота, от которых так хочется пить, чтоб погасить пожар во рту. А выпив, снова хочется закусить этими перцами!
Рыба… Где рыба? Неужели не будет рыбы? Слушайте, а вы совсем плохие, если имеете задавать такие вопросы. Какая Одесская свадьба обойдется без рыбы? Даже смешно! Так что, угомоните ваши голоса, граждане! Присмотритесь, даже, скорей, принюхайтесь и поймете, что жарится в постном масле серебристо-синяя с полосатой спинкой скумбрия, поливается специальным соусом из растопленного масла, муки и яиц отварной судак, а отдельно в квартире за запертой дверью фаршируют четырех карпов. В зубах у рыбин ломтики лимона, а головы украшены плюмажами из искусственных цветов.
А сладкое?
Не волнуйтесь! На огромных жестяных листах пекутся коржи для наполеона. Над вываркой с кремом ведут воздушные бои мухи с пчелами…
Короче, все будет.
На столы, составленные буквой П, вместо скатертей – не напасешься! – кладут простыни. Еще одну простыню, ее постелют молодым, пока, вывесили на веревке.
Мелочь пузатая – детвора – гоняет по двору, изредка и рассеянно получая подзатыльники от взрослых. Не до них.
– Едут! – доносится с улицы.
Впереди молодых специально обученные люди разбрасывают цветы и мелочь. В ответ молодых посыпают рисом Ребятня ползает по земле, подбирает монетки. В общем, полное переключение от игр к стяжательству.
Оркестр, состоящий из двух баянов, гитары, скрипки и барабана играет марш Мендельсона. Ну, как по нотам!
Места за столом занимают как бы произвольно, но осознанно. Тут много нюансов: по родству, по чину, по дружбе, по подаркам. Не сядет же, например, участковый Гриша рядом с вором-майданником Филей.
Соседи по двору подарков не дарили. Несколько дней назад по квартирам прошлась дворничиха Вера со списком. Давали, кто, сколько может. Мадам Гоменбашен выложила целых десять рублей и теперь гадает, проживет ли до пенсии на оставшуюся трешку. Но потом начинает думать, что с такой свадьбы будет богатый шолахмунес и успокаивается.
Молодых – Олю, дочку тети Кати и Лёню – усадили во главе стола.
Оле только исполнилось девятнадцать. Она испуганно смотрит на двадцативосьмилетнего Леню.
– Стерпится-слюбится… – думает тетя Катя и не очень жалеет дочку. Леня – завидная партия.
Родители Лени – люди уважаемые и зажиточные. Папа – дядя Вася – трудится рубщиком мяса! Правда, на Староконном рынке, но, все-таки… А у мамы под началом будка с газированной водой на Серова. Сам Леня работает водопроводчиком в жилконторе. С живой копейкой человек! На невесту он смотрит с обожанием. Бывает же так: пришел чинить кран, глянул, и… через несколько дней явилась к тете Кате главная сваха баба Марина сватать Олю. Катя, узнав от кого сватовство, и Олю не очень-то спрашивала.
А свадьба, пока я все это рассказывал, набрала обороты. Периодически кто-то кривит выразительно губы, отстраняет вилку с куском ото рта и орет:
– Горько!
Молодые устало поднимаются и, в который раз целуются. Впрочем, Оле это начинает нравиться.
Гости подымаются из-за стола, скапливаются кучками по интересам, общаются, опять присаживаются к столу.
Скоро-скоро Леня уведет суженную в спальню.
Но подождите! Еще не исполнена до конца обязательная программа. Какая свадьба без драки?
И она таки вот! Дерутся сперва равнодушно, как по обязанности, но постепенно увлекаются. Участковый Гриша нервно теребит в руках свисток. Рано, еще рано… Пора! И свисток заливается. Дерущиеся мирятся и пьют мировую.
Лампочки, висящие над столами, давно льют сверху желтый, усталый свет.
Леня уводит Олю. Их напутствуют. Следом исчезают родители. Подслушивать.
Угомонились даже кошки с собаками, шумно отмечавшие урожай.
Столы не разбирают до завтра. Женщины делят и растаскивают оставшуюся еду. Их право.
В комнате, отведенной молодым, погас свет.