В ТРЁХ КНИГАХ.
КНИГА ПЕРВАЯ
КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…
(Продолжение. Начало: «Перед романом», «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13», «14», «15», «16», «17,», «18», «19», «20», «21», «22», «23», «24», «25», «26»)
29.
Стоп! Как это там сказано: «Остановиться, оглянуться…»? Вот именно. Имеющим очи, из нашего отсюда без оптики видно: набирая обороты, первые пятидесятые годы уплотняли событийный ряд в жизни страны, континента и мира. Соответственно, в судьбах тех землян, которых принято называть людьми маленькими и отдельно взятыми. Даже от беглого взгляда на самую распроофициальную хронологическую таблицу голова кружится. И от того, что далеко не все мои современники ощущали связь общего макромира со своим микромирком, сама по себе связь эта не становилась менее влиятельной. В этом смысле нет и не может быть маленьких людей и маленьких судеб. Но при всём при том в поле зрения автора воспоминаний уже тогда попадали земляне явно иного масштаба и другой чувствительности к общепроисходящему. Иной, я бы сказал, экзотики. И читателю это наверняка интересно – тем более, что – не без детективности. Чем судьба меня откровенно не обошла. К примеру: однажды летом, на каникулах, я и мои приятели по пионерскому лагерю встретились с неким Неизвестным. Нет-нет, эта моя притча совсем о другом человеке. Об откровенно большом. Но начну с того, Неизвестного – кстати, таким и оставшегося для меня навсегда. Штука в том, что я поймал шпиона…
Сегодня многие полают, что присталинская атмосфера, наэлектрированная бдительностью, разрядилась именно тогда, с уходом вождя — ближе к середине пятидесятых и далее. Но это вовсе не так. Не спроста любимейшим чтивом сограждан всех возрастов и уровней были и тогда детективы, рассказывающие взахлёб о борьбе с уголовщиной и шпионажем. Хотя почвы для преступности в СССР уже не было (поскольку не было в стране царизма и капитализма), и это мы знали сызмальства, но оставались их «Родимые пятна». И их продолжали выводить соответствующие органы – при горячей поддержке населения. А мой переход из дошкольников в форменные ученики только расширил круг тех, с кем можно обмениваться просмотренным, прочитанным и услышанным на эту захватывающую тему.
И вот я поймал тогда шпиона. Вернее, участвовал в его задержании. И познакомился с самым настоящим старшиной-пограничником – также не героем этой притчи. Вообще говоря, едва ли подобная информация произведёт на современного читателя впечатление, желательное автору. Но в те времена это был настоящий праздник души. Именины сердца. Дело имело место в дебрях Большого Фонтана, когда о Черёмушках и прочих новостройках там не было и речи. Дикие места, буйные растительность, рыбаки и шпана, о которой в городе так и говорили: «Фонтанские». Даже духари с Молдаванки старались с ними не связываться. И пересыпьские – тоже. Там тонули в дубравах хутора, на лето приспособленные под дачи. Фонтан оживал именно летом, когда поднимали флаги санатории, Дома отдыха, пионерские лагеря. И детские садики, эвакуированные из душно-пыльного города на солнечно-морское оздоровление.
Пионерский лагерь, в который я попал тогда впервые, именовался «Салютом» и имел какую-то странную и неприличную вывеску: «ОЗэДэПэ» Что, впрочем, расшифровывалось вполне невинно: «Оздоровление детей и подростков». Между прочим, пионером я ещё не был и по возрасту для лагерной жизни не годился. Но заведение это целебное было подшефным фабрики, к новым и новым производственным высотам которую вёл мой папаша. И дирекция, конечно же – с парткомом, профсоюзным и комсомольским комитетами заодно, — приняли решение оздоровить детей руководящих сотрудников. Так я и оказался там, в самом младшем Третьем отряде. В ходе военной игры, посвященной покойному бессмертному Сталину, числился я в составе звена, прятавшего от «Синих» отрядный флаг. Шуровали мы где-то там, в рощах и кущах большефонтанской Тринадцатой Станции, напоминавших дебри Уссурийского края с иллюстраций одноименной книги В. К. Арсеньева. А тот, ну… шпион отсиживался в густейшей кукурузе. Явно прятался. Огромный, в брезентовой (!) одежде. А главное – с большущей, абсолютно-черной неаккуратной бородой. Скорее всего, приклеенной. И мы послали связного к недальней погранвышке. С заставы довольно скоро прибежали пограничники в зелёных фуражках, с автоматами, собакой и уже помянутым старшиной. Подняли они того, в кукурузе, довольно звучно шлёпнув прикладом по заднице. На вопросы он как-то невнятно мычал, укрепляя нас в своих подозрениях.
Мы знали: за такое полагается медаль. Старшина записал всех нас в блокнот из полевой сумки: имя, фамилия, кто родители, где живём и учимся. И увели они задержанного с нашей помощью шпиона. Случайный (или, все же, не случайный?), этот акт принёс мне первую в жизни большую славу вне двора. Он стал центральным событием военной игры и темой сбора дружины лагеря. Сгоряча меня хотели даже произвести в звеньевые. Но тут выяснилось, что я ещё не пионер. Отложили на год. А медали ждал я ещё дольше…
Где-то осенью, уже в ранге рассерженного второклассника, пережившего первый чувствительный зигзаг судьбы, контуженного сюрпризами школьной жизни и переменами вообще, слышал из-под стола: историю моего пограничного подвига папа рассказал Семёну Денисовичу. Вот о ком я и поведаю сейчас. В те времена нас ещё посещал этот полубог, редко, но громогласно. Ворота дома – настежь. Дядя Вася-Дворник делал метёлкой по-ефрейторски на караул. И сквозь шлюз подъезда проливалось нечто черное, блестящее, в серебряной сбруе. Замолкали кудахтавшие мадамы во дворе. А в парадной нашей маялись спортивного типа блондины в кепках и с невозмутимыми лицами спартанцев из кинофильмов «Вратарь республики» или «Новички на стадионе».
Папа звал его Сёмой, что совершенно не подходило этому титану. А мама почему-то – по фамилии: Игнатов. Хотя по-настоящему был он Игнатьевым, старинным приятелем отца ещё по концу двадцатых, по Туркестану. Где-то там, на персидской границе, пересеклись их дороги-пути с тропинкой Виктора Семёновича Абакумова. Того самого, который потом стал генерал-лейтенантом. И в чине министра госбезопасности (вот так, ни много, ни мало!), вдруг сам попал в тюрьму. А Кубаткин? Пётр Николаевич фигурировал дома у нас в разговоре о нём, как «Чёрный». Однажды на вопрос мамы об этом отец мимоходом пояснил: в молодости Кубаткин в кругу приятелей назывался Бароном или… Чёрным Бароном, поскольку был почти полным тёзкой барона Врангеля. Он даже, участвуя в одной секретной операции, проходил под псевдонимом «Чёрный». Я знал, что служил он главным чекистом Ленинграда. А начинал в ОГПУ Одессы и приятельствовал с папой ещё до войны. В нашем доме, во второй парадной, на третьем этаже жили его сестра, та самая Мариванна, она же – тётя Мура, и ея дочь, его племянница Ирка, самая первая моя любовь. Ещё до Жени-одноклассницы. А с ними жили муж и отец дядя Костя, сын Толя и старшая дочь Валя. Очень редко приезжая в Одессу, он их навещал и заглядывал к нам. Хотя вскоре дядя Костя и сам Пётр Николаевич были арестованы. О чём однажды папа, побелевший ликом, тихо сообщил маме. А я слышал…
Но ещё до того мы узнали: Семён Денисович в Москве. Он назначен этим самым министром госбезопасности. Представляете? Нет, вы не представляете. Не можете себе вполне представить. А он бывал у нас в гостях. Вот однажды, при его приезде, отец за столом и поведал Семёну Денисовичу о пограничном моём подвиге в большефонтанском лагере. Разумеется, в шутку. И она вышла, как я теперь понимаю, удачной. Ибо серьёзный, даже суровый человек этот сначала улыбнулся довольно широко. А потом просто расхохотался – рюмочки на столе зазвякали. Но в то время его информированность о случившемся подлила масло в огонь моей надежды на медаль.
Устроившись укромно (под столом), помню, опять ждал их тосты и беседы о родном кавполку, о Мары и о Кушке – как известно, самой южной точке страны. Правда, как-то папа говорил, это не совсем так: почти на семь километров от этой точки отдалилась на Юг другая – по имени «Советский пост Калмыкова». Этой заставой командовал однокашник отца по команде одногодичников. То есть, по учебному отряду, который за год превращал парней с полноводной и уже относительно мирной Украины в кадровых туркестанских кавалерийских взводных. И мне с детства было известно о том, что форпост этот однажды был вырезан басмаками – в ночь после отъезда оттуда отца. Хотя Калмыков настойчиво приглашал батю остаться, не рисковать и переночевать. И он колебался. Но всё же уехал в Кушку. А караул проспал. И погибла вся застава. Причём – лютой смертью. Восток – дело не такое уж и тонкое…
…Нужно оговориться: могу что-то и спутать. Дело ведь было страшно давно. Но мне кажется, помню всё до мелочей. И помню именно так. При таких встречах обычно они за столом говорили о походах в пески и о стычках с басмачами. О Ферганской операции, за которую отец получил именной клинок, а дядя Семён не получил. Потому что участвовал в деле не от наркомата обороны, а от тайнополицейского ведомства. А тогда НКВД почётным оружием не награждал. Было заметно – в беседах они почти не касались Великой Отечественной, на которой мой папа был, а Семён Денисович – нет. Однажды мама в шутку назвала его героем тыла, из-за чего потом ей досталось от папаши…
…На сей раз о Туркестане не было ни слова. Пили за товарища Сталина, который всегда с нами. За чекистов и кавалеристов. За нашу семью. Вскользь и очень зло поминали Кубаткина и Абакумова, ещё кого-то там. Да, ещё пили за Рюмина и Алёшу Епишева. Этот, бывший первый секретарь нашего обкома партии, теперь у Семёна Денисовича — замом по кадрам. Боевой, порядок наводил. А Рюмин, говорили, чётко выводил врагов на промокашку. Что это значит – я тогда, конечно, не понял. Говорили и про Абакумова. Уже сколько сидит, а показаний не даёт. Не хочет, не желает помочь следствию. А арестованные врачи все показывают на него. Он да Кубаткин – два сапога пара. Они покрывали каких-то сионистов, которые проникли везде и всюду. И даже в госбезопасность. И даже – в правительственную больницу. Специально неправильно лечили товарища Жданова. Подбирались и к другим. Тут Рюмин оказался на высоте.
Помню, папа что-то буркнул насчет того, что – со Ждановым дело тёмненькое. Чётко врезалось: не «Тёмное», а именно так: «Тёмненькое». На что Семён Денисович ответил твёрдо: и ничего, мол, не тёмненькое. Просто прописали, сволочи, товарищу Жданову физзарядку, пробежки и прогулки. А у него был обширный инфаркт. Ему вообще нужен был максимальный покой. Доктора помогали органам разобраться. Ещё раньше сигнализировали в МГБ. Но Абакумов всё спустил на тормозах. И только теперь разобрались, восстановили. А товарищу Рюмину дали чин генерала…
Вот — как сейчас: упоминание о чинах-орденах вернуло внимание взрослых ко мне, грешному. Папа осклабился: «А ты говоришь – медаль…». А Семён Денисович слегка шлёпнул меня по затылку. И тут же погладил: не в наградах, дескать, всё дело. Не за медали воевали и воюем. И прочёл стихи о каком-то рядовом пехоты Тёркине, который прошел всю войну. И у которого даже медали не было. Но мне уже было не до того. Мысли заплясали неожиданные. Подумать только! После революции и гражданской войны, после интервенции, после басмачей и Испании, чёртовых финнов и Великой Отечественной, истерзавшей тело отца, в мирное время – кругом враги. Покусились, по выражению дяди Семёна, на самое дорогое. На госбезопасность, на армию нашу родную, на заводы и фабрики. И что не менее важно, наверняка такие есть и на местах. И здесь, у нас. В Одессе. И мы хоть немного помогли старшим, поймали шпиона…
Рпт: нет, ни слова в тот раз о боевом прошлом не говорилось. Где те закаты и рассветы в песках, вечерний намаз басмаков, отдававший их целиком под защиту Аллаха. Именно тогда, когда для молитвы правоверные откладывали в сторону шашки и карабины, эскадрон их окружал и рубил в капусту. Где ледяные ночи и жарчайшие дни походов. И отряды местных краснопалочников на дромадерах. И лихие атаки лавой, конница на конницу, с пиками наперевес. И ветер-афганец, вдруг налетавший на эскадрон и путавший все карты. Даже и сам тон беседы был неожиданным, незнакомым и… как бы это поточнее выразиться… какой-то пугающий. Я ведь прекрасно помнил прежнюю интонацию их – хоть и редких, но — задушевных бесед. А тут присутствовало ещё и нечто… ну, вроде как говорили они не только друг с другом, а ещё и с кем-то, присутствующим незримо. Объявлялась, таким образом, всесоюзная тревога. Все – на борьбу с врагами…
Почти всё, что я в тот исторический момент услышал-запомнил, было подробно пересказано сопливым моим воинам в дворовом штабе за сараями. Ну, разумеется, кое-что добавил я и от себя. Не без того. Напомнил и историю задержания нами, при поддержке пограничников, того шпиона на Большом Фонтане. Мы, конечно, ещё не можем сами задерживать и арестовывать шпионов-диверсантов-вредителей. И просто слабаков, идущих у них на поводу. Но мы можем быть хорошими помощниками в этом деле. Мы можем наблюдать, прослеживать. Следить, если угодно. И информировать. А там, где надо, разберутся. И кто знает, не появится ли в славной галерее образов школьников-героев и портрет кого-нибудь из нас…
Оно конечно, многим из нонишнего поколения юных читателей (поскольку таковое вообще имеются на наших интеллектуально-непритязательных берегах), мечтавший поймать шпиона мальчик может показаться дегенератом. Строго говоря, и мне самому от этой памяти как-то… ну, не по себе. Но садясь за эту книгу, совершенно по-детстки дал я анибалову клятву: только то, что было. Только то, что ясно помню. Как бы оно ни выглядело сегодня. А было – по крайней мере, в моём поле зрения, слуха, и памяти – именно так.
Неохотно, ох неохотно вспоминают ровесники мои тот цветной туман конца сороковых и первых годов пятидесятых, в котором кишмя кишели возбудители державной гордыни, тревоги за Родину и сверхъестественной подозрительности. Детские вдохи чутко улавливали газооборот, выдыхаемый взрослыми. И это была уже не совсем игра. Мы не только подражали взрослым, мы помогали им, шли с ними и за ними.
Нет-нет, конечно, вряд ли это касалось многих мальчиков с Привозной и Книжного переулка, с которыми меня свёл первый класс. И с которыми так и не вышло дружбы. Мечтательный лейтмотив там был принципиально иным. И тем не менее, все не все, но многие из нас мечтали отличиться на этом экзотическом поприще. Поймать шпиона или диверсанта. Разоблачить изменника Родины, пособника врагов. Бывшего полицая, к примеру. Этих тогда не так уж и редко выявляли и публично судили.
А говорилось ещё и о непонятных двурушниках. Безродных космополитах. Ещё какое-то там, помнится, охвостье Троцкого. Не потому ли так быстро становились классикой современные тогда киноленты «Джульбарс», «Застава в горах», «Ошибка инженера Кочина». Что там ещё… «Кукла госпожи Барг», «Звёзды падают в августе», «Бумеранг не возвращается». «Застава в горах». «Судьба барабанщика». Первейший из первых роман-детектив, толщенная книга, эстафетой передаваемая с этажа на этаж, от соседей к соседям и тут же роскошно экранизированная — «И один в поле воин»! (Фильм – «В дали от Родины…»). Писатель Юрий Дольд-Михайлик. Кажись, вы ужевкурсе — , родной дядя-тёзка того Юрия Михайлика, которому судьба была стать моим наставником и много-много лет давать мне уроки лица литературы и изнанки жизни. Тесен, ох, тесен бескрайний это мир…
Словом, команда дворовая моя, можно сказать, приступила к учёту всех подозрительных. Дом, знаете ли большой. Народу много…
Мама читает вслух книгу товарища Сталина со странноватым названием «Вопросы левинизма» (позже я понял, что неправильно прочёл и нераслышал: «Ленинизма»). Что-то там было об интеллигенции. Впечатлительные, неустойчивые. Заграницу уважают. А иные из них, буквально – гнилые интеллигенты, без роду-племени, не имеют гражданской гордости. Поинтересовался у отца: что это за сословие такое? Оказалось – художники, писатели, инженеры. Учёные. Между прочим, учителя. Учителя! Да-да, и врачи. Подумалось: особо пристально следует нам понаблюдать за соседями снизу, с первого этажа: артисты ТЮЗа Мисенко – Борис и Ирина. Он – заслуженный артист республики. И вообще, к ним попы ходят, там божьи песнопения слышны. А во второй парадной двое, тоже в своём роде. У одного брат в Израиле. Правда, в ЦК израильской компартии. Но мало ли. Вон, Абакумов генералом, министром госбезопасности был. И тоже – членом ЦК. И что же? Сидит в тюрьме, как сукин сын (выражение дяди Семёна). А другой, Востров – художник. Ходит в желтом пальто и шляпе. Как иностранец. А Мехлисы, которые – над нами! Да, родной брат Иосифа Захаровича – министр госконтроля СССР. Генерал-полковник, член ЦК. Депутат Верховного Совета. Сталинский сокол, похоронен в кремлёвской стене. Но сын Иосифа Захаровича – Шура – учится на художника. А дочь Раиса – вообще изучает иностранные языки. Зачем? Мы, например, в школе учим только один язык – на котором все говорят. И того вполне довольно…
Для тех, кто открыл эту книгу впервые и именно на этой странице, сообщаю (остальным напоминаю) о том, что дело происходит не в трагедийном конце тридцатых, а в моём светлом и счастливо-детском пятьдесят третьем – пятьдесят четвёртом учебном году. И даже в пятьдесят пятом. И в начале пятьдесят шестого. И если разрешающая способность памяти путает какие-то детали, то за правду в целом я ручаюсь. По сей день передовая наша общественность так или эдак выражает сочувствие тем, чьё детство топтала война. И это понятно: мог ли тот апокалипсис не наследить в умах и душах тех, кого мы называем детьми войны. И могло ли это не отразиться на поколении их детей и внуков. Вряд ли. Ну, а мы, Дети Победы? Неужели то, что мы видели-слышали-чувствовали, вступая в этот мир, и впрямь работало исключительно на наше здоровое разумное мировосприятие, мироощущение и миропонимание? Нет, варганящие политику в центре и на местах, так много трещащие о светлом будущем, практически были поглощены настоящим и менее всего задумывались о том, как эти их локомоции отразятся в будущем. То есть, болтовни-трескотни о будущем было много. Но настоящее поглощало взрослых всецело. В нём всё ещё был спрос на жесткость, подозрительность, недоверчивость. На бдительность. И на одобрение решений сверху, какие бы круто не поворачивали они наше движение. Там, на самом верху, знают –что и кого надо…
Ну, как в том анекдоте, знаете? Тридцать четвёртый год. Митинг на одесском сахарном заводе (Пересыпь). Оратор развивает тезис о нравах белогвардейско-троцкистско-фашистской банды шпионов, диверсантов и вообще врагов народа: оказывается, от дискуссий они перешли к открытому террору. Убили Кирова. На заводе довольно шумно, кто-то не расслышал. Крики: «Кого-кого убили?» «Убили товарища Сергея Мироновича Кирова!». «Громче говорите. Кого?». «Убили друга товарища Сталина, первого секретаря ленинградского обкома партии, члена ЦК ВКП(б) товарища Кирова!». «Кого-кого?». Оратору надоело, времени нет, его ждут на Продмаше. «Шо «кого»? Шо «кого?». Кого надо, того и убили!».
Может быть, я и ошибаюсь в оценке феномена тогдашнего массового восприятия происходящего. Но почему-то помнится своеобразный индифферентизм в отношении свежих информаций, от которых и сегодня мне как-то не по себе. Шо «кого-кого?». Кого надо, того арестовали. Кого надо, того засудили. Кого надо, того расстреляли. А кого надо – оправдали-выпустили. Иные – впоследствии заметные – личности вспоминали: именно на рубеже школьного детства они окончательно надоедали взрослым со своими «Почему?». И от них просто отмахивались, как от жужжащих над ухом насекомых. Могу подтвердить: именно там и тогда у окружавших меня взрослых кончилось терпение – с симпатиями ко мне заодно. А мои «Почему-зачем?» тех лет были чаще всего связаны с происходящим в стране. И ставили взрослых в дурацкое положение. Словом, я сегодня не сужу их за те неответы.
А что, собственно говоря, они могли мне сказать… нет-нет, не о Тухачевском-Уборевиче-Якире-Фельдмане-Гамарнике, фамилии которых они хорошо знали, а я тогда и слыхом не слыхал (это пришло ко мне уже в пятьдесят шестом, после ХХ-го съезда); о маршале артиллерии Яковлеве, только что, в нашем годе, арестованном со всем почти что его штабом? Измена! Ещё с войны! И почему это его прекрасная книга с пушками на картинках, которые я так любил перерисовывать, принюхиваясь к артиллерийскому феномену, вдруг дома исчезла с книжной полки?
Может быть, и не все взрослые в СССР и в Одессе уклонялись тогда от простых и прямых ответов. Вероятно, не все и рявкали на таких почемучек, чтобы отвязались со своими глупостями. Но в моём кругу, но со мной всё было именно так. Именно так стали вдруг реагировать на мои «Почему-зачем?» те, кто был досягаем и кого я любил и уважал, на разъяснения которых надеялся. А вот дворник дядя Вася, например, очень охотно объяснял приунывшим мадамам-соседкам: «Всё! Теперь всей армией, всем миром двинем на израильцев! Мы их спасали в войну, мы дали им государство, коммунистическую партию. А они…». Представляете себе, конечно? Нет? А вот попробуйте вообразить – что должно было твориться под моей черепной крышкой и в груди. А тут ещё сообщение о расстреле бывших партработников и сотрудников госбезопасности. В их числе называли двух человек одесского происхождения. Ещё раз: это – не тридцатые. Это – пятидесятые…
Вспыхнуло в памяти: отец – в чёрной сталинке, чёрных бриджах и чёрных сапогах, бледный, как стенка…
— Но, в конце концов, расстрелы отменили ещё в сорок седьмом, официальным указом, ты же знаешь, — бормочет мать.
— Знаю! Знаю больше, чем ты думаешь! Их не расстреливать надо. Их вешать надо! На Куликовом поле! При народе! — высоко взял отец, голос сорвался.
Увы, дорогой мой, драгоценный читатель, тебе врать не смею: муторно, очень муторно стало и было у меня на душе, кашеобразно в голове с весны тысяча девятьсот пятьдесят третьего года от Христова Рождества. И это крайне неуютное состояние, интенсифицируясь или немного смягчаясь, уже не покидало меня, як кажуть в нас на Полтавщини, все життя, що залышилося. Вот сейчас, к примеру: вспоминаю, пишу, а оно тут, как тут.
И опять-таки: не нужно убеждать меня в том, что неумно считать — все мои радости связаны с жизнью Сталина, а беды-горести – с его смертью. Глупость? Да уж куда глупее. И однако же, с вашего позволения, я — публицист. А, следовательно, историк. И кое-что знаю о всенародном счастье жизни, службы, работы и учёбы в сталинской стране. Не понаслышке. Но знаю и о прелестях жизни, последовавших за его уходом, за разоблачением его недостатков и пороков и прочих моментов агонии огромной страны, теперь также ушедшей во мрак времён.
И всё же, всё же, всё же повторяю и нюхом чую: еще не раз повторю – во всяком случае, хронологически хороший мой, бодрый, счастливый настрой имел место от моего рождения до смерти Сталина, ареста и расстрела Берии, и поступления в школу. Счастливая, казалось, моя лодочка закачалась, заштормилась и вдруг разбилась о пятьдесят третий-четвёртый-пятый и шестой годы, с наступлением какового начались и стали быстро нарастать тревоги, обиды, чувство бессилия, одиночества и затерянности в мире, взлом железной логики и ее разрушение.
А время шло. На кого оно тогда работало? Ведь продолжались всевозможные чудеса, моему объяснению не поддающиеся. Как-то узнали, что Игнатьев ещё раз приехал в Одессу. Дома готовились к встрече. Но он нас не посетил. И папа ходил к нему – куда-то туда, за облака. И зачем-то с толщенной полевой сумкой. Вернулся поздно, я уже улёгся. И он много курил у моей кровати. И как-то особенно задушевно пел походные песни – голова моя кружилась от них, от казбечного дыма и запаха водочки. А дни мелькали как-то с ускорением. В школу, в класс хотелось всё меньше, хотя было совершенно ясно – надо. Отношения с училкой всё портились и портились. Полину я откровенно раздражал, чего она и не думала скрывать. А о большом том человеке дома некоторое время ничего не говорилось. Как-то на вопрос мамы о нём отец ответил только взглядом. И тема переменилась сама собой. Газеты и радио сообщали о переменах в верхах. Исчезали и появлялись министры. Шли аресты и суды. Игнатьев как бы исчез за горизонтом, всё более затягиваемым тучами даже в солнечные дни.
Хотя однажды появился просвет – праздник души: письмо папе из Башкирии. От Игнатьева. Не расстрелян, не в тюрьме, не судим, а назначен (то есть выбран, конечно) первым секретарём Башкирского обкома партии. Почему Башкирского – я, конечно и не понимал, и не спрашивал. Жив. Только сердце немного барахлит. Врачи советуют Юго-запад. Конкретно — Одессу. Летом приедет. Да, а Рюмин продолжал помогать следствию и безоговорочно признавал свои грехопаденья. Но его всё равно расстреляли. А Абакумов судим, но уже не как слуга сионистов, покрывавший националистов и врачей-вредителей, а совсем даже наоборот – за фабрикацию «Дел» против них. Расстрелять…
…Летом, само собой, я опять был в том же лагере «ОЗэДэПэ»-«Салют». В военную игру мы не играли. А вечером на волейбольной площадке – танцы под радиолу. Старшие мальчики танцевали со старшими девочками. А мы, плотва – мальчики с мальчиками, девочки с девочками. И песенки звучали уже по большей части импортные. «Бесамэ… Бесамэ мучо…», «Домино…» и какая-то «Мамаякеру…». Были и на русском языке, но тоже нередко – с акцентом. «Красная розочка, красная розочка…» или «Москва-Бухарест». «Вишнёвый сад».
А туркестанца и экс-министра госбезопасности Игнатьева видел я ещё только один раз: папа с ним навестил меня всё в том же лагере на Фонтане. Семён Денисович был пенсионером, лечился в Одессе после инфаркта и отдыхал с папой в соседнем с нами санатории «Октябрь» Они принесли мне кулёк красных яблок и коробку мармеладу, и скромно сидели на скамеечке у входа в лагерь. Оба были в одинаковых, казалось, светло-серых легких костюмах и в белых рубашках. Только у папы была белая кепка и коричневые открытые сандалии, а у товарища Игнатьева – фетровая шляпа и черные туфли. О чём говорили – почему-то не помню. О медали я уже не напоминал – совершенно точно…
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua