В ТРЁХ КНИГАХ.
КНИГА ПЕРВАЯ
КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…
(Продолжение. Начало: «Перед романом», «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13», «14», «15», «16», «17,», «18», «19», «20», «21», «22», «23», «24», «25», «26», «27», «28», «29», «30», «31»)
34.
… Теоретически рассуждая, нельзя исключать того, что автор — за давностью лет, — что-то обостряет. Или вообще ошибается. Но отсюда, из двадцатых годов века ХХ1-го, довольно отчётливо видятся те тревоги героя нашего романа, отравляющие радость жизни его — свободного гражданина свободной страны. Особенно памятно ощущение надвигающихся грозных перемен, которые уже топтались на ближних подступах к границе первой пятилетки 50-х. И готовы были вломиться в его жизнь с началом пятьдесят шестого года. И дело было вовсе не в том, что декабрь-55 всё быстрее шагал к Новому году. Уже не впервые в жизни мальчика на стене той комнаты появлялся новый календарь, первый чистый лист которого предстояло сорвать в ночь с 31-го декабря на 1-е января, с последним ударом кремлёвских курантов и радостными тостами взрослых. Всякий раз начало Нового года ознаменовывалось музыкой, всякой вкуснятиной и вниманием к нему взрослых – в виде прекрасных даров. Но на сей раз приближение этого события сопровождалось и душевной смутой. Кстати, со временем – при изучении эпохи и общении с ея свидетелями-соучастниками, — я обнаруживал нечто подобное и в иных душах-умах. Ещё до марта-53 такой мир ощущений был не чужд очень многим энтузиастам укрепления социализма. Но всё плотнее оно, оказывается, подступало к сердцам именно тогда. Вероятно, на приближение той бури реагировал и барометр души некоего ученика начальной школы, доставшийся по наследству бог знает от какого предка.
Почему герой наш, при всей его врождённой общительности, первыми тревогами перемен ни с кем не делился? Причин, полагаю, несколько. Во-первых, пошли уроки отчуждения родных-близких, получаемые всё нагляднее и чаще, когда приставал к ним с куда более простыми вопросами. Что уж говорить об идейно-тематической специфике новых наблюдений и сомнений. С кем ему было делиться таким добром? Кому там и тогда оно было нужно? До отца рукой не достать – государственный человек. И его редкие снисхождение с Олимпа к моей суете-сует было праздником, тратить каковой на неактуальные беседы ещё не хотелось. О задушевной беседе с матерью не могло быть и речи, хотя она почти всегда была здесь, рядом. Ведь в промежутке между моим восстанием ото сна и отходом к таковому она непрерывно двигалась и ни минуты не отдыхала. Её нельзя было вообразить задумчиво глядящей в окно на воробьиные ветки или с балкона на закат, склонившейся над книгой или беседующей о смысле жизни. Да, чистота-порядок в квартире были идеальными. Но от этого всё больше веяло холодом. Росла дистанция с сестрой – хотя и по иной причине. Вполне походящей фигурой для откровений моих был старший брат. Тёплый человек – современный, передовой, мыслящий. Но общаться со мной он мог в промежутках между своими бесчисленными умными занятиями. Нашими встречами дорожил я настолько, что и думать не смел навязывать их содержание. С радостной готовностью принимал его предложения.
И ещё причина: постепенно складывалось впечатление, что эти взрослые-сильные-знающие люди тоже чем-то озабочены, во что-то всматриваются-вслушиваются. Тоже недоумевают. И им не до моих глупостей. А самое главное – во всё ещё как бы простой, ясной и в общем-то счастливой детской жизни наблюдения и сомнения мои оставались туманными, не оформленными. И если бы даже решился на такой разговор — толком не знал бы, как его вести и довести. Ну, не докладывать же мне старшим прекрасным и серьёзным людям о своих, видите ли, настроениях. Один известный американский психолог французского происхождения, заинтересовавшийся моим рассказом о тех времени и ситуации, квалифицировал состояние моего лирического героя (По крайней мере, таак перевели):«Дискомфорт одиночества Почемучки».).
Сбивало с толку и то, что ни у кого из окружающих заметные даже мне метаморфозы жизни не вызывали желания выяснить их суть. То есть, желания-то, возможно, и возникали. Но не удовлетворялись. Я прислушивался ко взрослым разговорам и спорам – нет, это была иная конкретика. Казалось, доступные моим наблюдениям сограждане предпредыдущего и предыдущего поколения особенным образом вообще не были склонны к выяснениям, прояснениям, изъяснениям, объяснениям и всем тому подобным действиям, глагольно содержащим корень «Ясн». Ну, то есть, отношения выяснялись. И очень даже. И очень даже. В трамвае, скажем, в очереди. Во дворе. После уроков за школой собирали изрядный кворум «Стукалки» — двое учеников прилюдно выясняли отношения кулаками и ногами. Эти разбирательства мне, конечно, не нравились, поскольку никак не сочетались с висевшей в воздухе непрерывной трескотнёй о моральном здоровье нашей жизни. Но вне табельных дней, собраний-лекций-радиоэфиров и прочих жизнеутверждающих публикаций думалось о том, что отнюдь не всё так гладко-просто в нашей повседневности. И недоговаривается о чём-то, что-то не выясняется, не проясняется и не объясняется. Или у взрослых прежде этих моих наблюдений некто всесильный отбил раз и навсегда охоту совать носы туда, куда не приказано?
А время, конечно же, не останавливалось и не оглядывалось для спокойных моих размышлений над этими и прочими чудесами прекрасной жизни – шло себе своим чередом. И пригоняло информацию из-за пределов куцей моей орбитки: там шло иное конфликтное коловращение, на ситуации которого взрослые мои обращали внимание. Об этом говорилось-писалось, это прояснялось непрерывно. Черные настенные радиотарелки в квартирах не выключается, как и приёмники в больших кабинетах, ЖЭКах и Красных Уголках. Немолчны репродукторы на улицах и в парках. Газетные стенды на улицах и киоски «Союзпечати» собирали толпы. Важнейшее из всех искусство кино неизменно начинало показ с хроникально-документального киножурнала. Обычно чередовались сюжеты «Они» («Там, у них») и «Мы» («Здесь, у нас»). Дабы всё и вся были в курсе дела. В первом случае всё было скверно, разрозненно-конфликтно и даже, бывало, кроваво. Оставляло тяжелое впечатление. Во втором – наоборот. Об этом за столом говорят и папа, и Мика, и их гости. Это ясно, серьёзно и масштабно. На таком фоне мне даже как-то неловко за свою проблематику. Но она есть, она густеет и не даёт отмахнуться свежей газетой и радио-новостями, как ни шумит мир за окнами.
…А воздух всё плотнее насыщается событиями и фактами, которые вдыхал этот школяр в учебныя лета 1955-1956-е Anno Domini. Некоторым сообщениям он не придал особого значения, но почему-то запоминал. Иные факты тогда его заинтересовывают и прочнее врезаются в память. Кое-что он уже записывает в специальную тетрадку. Бывает, некоторые сообщения только сгущают туманную коллекцию вопросов и размышлений.
Вот потеплело на сердечке: в Мадрасе Индийский национальный конгресс принял резолюцию Джавахарлала Неру о построении в стране социализма. Ура. Оно конечно, сам Неру на фото и в кинохронике выглядит странно – в белой пилотке и белых же кальсонах. Но это неважно, нормальные штаны мы им теперь пришлём. Не в штанах, конечно, дело. Вернее, не только в них. Главное – социализм на полуострове Индостан. Это там, где Маугли. И Радж Капур, не сходящий с наших киноэкранов. И куда летали Волька с другом и стариком Хоттабычем. И у них будет, как у нас. Хорошо будет.
Приятную растерянность вызвала свежая информация — о прекращении состояния войны между… СССР и Германией. Ура, конечно. Но — не понял. Как это, как это, как это? Мы же прикончили всю ту музыку в мае-45? И медаль «За победу над Германией» давным-давно хранится среди других отцовских наград. Но выяснилось: до сих пор не было соответствующего документа – тогда подписали с фрицами только акт о полной и безоговорочной капитуляции. Чего в мировой той горячке оказалось более чем достаточно. И вот Президиум Верховного Совета СССР зимой-55, наконец, нашел время и место подписать Указ «О прекращении состояния войны между Советским Союзом и Германией». Это и был официальный акт окончания войны. И выходило, что я – не только сын Победы, но ещё и сын войны, так как к этому акту уже прожил первую свою пятилетку. С Микой поделился таким открытием вполне серьёзно. Но он смеялся: понимаешь, сказал, есть участники войны и участники боевых действий. Это разные вещи. Так вот, ты, выходит, сын Победы, но не сын боевых действий…
Совсем не смешно воспринял я решение январского-55 пленума ЦК – освободить Маленкова от обязанностей Председателя Совета министров СССР. Ведь эта фамилия после смерти вождя звучала высоко и непрерывно. Сталинская гвардия, глава советского правительства. Шутка, что ли? Правда, теперь интенсивно зазвучала фамилия другая – Булганина, в последнее время возглавлявшего военное ведомство. Да, и маршала Победы товарища Жукова назначили министром обороны. Это для меня было вполне логично – а вот насчёт Маленкова…
…Мика читает текстовку под карикатурой в Известиях: «Панама – это шляпа. Но Панама не хочет быть шляпой». Я знаю, что такое – панама. Вернее, панамка. Сколько живу – столько летом и ношу. Но оказывается, на блатном языке и «Панама» и «Шляпа» означает что-то другое. И художник Борис Ефимов ловко обыграл это в газетном рисунке по поводу выхода государства Панама из-под контроля США. Теперь Панама свободна и независима. А кто же не знает, что свобода и независимость – это хорошо. Мы почему хорошо живём? Ясное дело: потому что в боях отстояли свободу и независимость. Вот и страна Панама пусть теперь хорошо живет. И ещё радость: годика через два, где-то в 1957-ом мы запустим в космос искусственный спутник Земли; опубликовано соответствующее постановление нашего правительства. Мы будем в космосе!
…Это – события той моей зимы. А весной вдруг ожил вулкан Безымянный на Камчатке. Тоже вершина, несколькотысячник. И там действуют наши отважные альпинисты-вулканологи, С риском для жизни они получат уникальные научные сведения. Кстати, об альпинизме: французы Жан Кузи и Лионель Террай совершили первовосхождение на Макалу, пятый по высоте восьмитысячник мира. Это в Гималаях. А британские альпинисты Джо Браун и Джордж Бэнд впервые в истории взошли на Канченджангу, третий по высоте восьмитысячник мира. Там же.
Разные вдыхались сообщения. Примерно тогда же в Африке восстали трудящиеся Алжира против французских колонизаторов — чрезвычайное положение. Самое настоящее восстание! За свободу и независимость! А у Англии – новый премьер, взамен нашего союзника в недавнюю мировую войну – Уинстона Черчилля. Ну, и чёрт с ним, с толстопузым – он теперь против нас. И в Варшаве встретились-посовещались лидеры СССР, Албании, Болгарии, Венгрии, ГДР, Польши, Румынии и Чехословакии – замелькал оборот «Варшавский Договор» и «Холодная война». Или вот: кто же не знал, что Иосиф Броз Тито, герой войны с гитлеризмом, после общей нашей победы свалял дурака и пошел на поводу у капиталистов? В «Правде» под его карикатурой того же Бориса Ефимова писалось так:
Тра-та-тита, Тра-та-тита,
Посмотрите вы на Тито,
Он дошел до Уолл-стритта,
Дальше некуда идти-то!».
Я, конечно, понятия не имел о том, что такое: «Уолл-стрит». Думалось, это – фамилия и имя какого-то мерзавца-капиталиста, из тех пузанов, кого рисовали Борис Ефимов и Кукрыниксы, и до которого докатился опустившийся бывший антифашист Тито. Со временем оказалось, что это – улица в городе нЬю-Йорке. Причём, довольно узкая и короткая, в самом низу Манхэттена. На ней расположена финансовая биржа, где и трутся толстосумы и их помощники. И куда завела врага Гитлера, партизанского маршала Тито, дорожка отступления от коммунизма.
Очень мне нравились эти стихи. Легко запоминались. Вроде детской считалки для игры в жмурки. Что я пострался и привить дворовой своей команде. Но довольно скоро информационная моя коллекция пополнилась сообщением: оказывается, не так уж плохи эти югославы и их маршал Тито. Его скомпрометировали помощники товарища Сталина, подвели великого вождя. И теперь нужно выпрямлять линию: Хрущёв и Булганин отправились туда. Помнится, заключены были какие-то договоры. А потом в гости к нам пожаловал сам Иосиф Броз. И в записной книжке брата я прочёл: «К нам приехал маршал Тито, он теперь наш друг и брат, Как сказал Хрущёв Никита, Он ни в чём не виноват». Оно, конечно, к лучшему. Но рыхлость какая-то, несерьёзность. А вдруг опять что-то выяснится из ясно-понятного фундаментального нашего прошлого?
…Ба-ба-ба, знакомые лица-имена! Июльский пленум ЦК КПСС избрал Алексея Илларионовича Кириченко членом президиума ЦК (бывш. Политбюро). Тот самый дядя Лёша, который запросто заходил к папе в гости. В информации фигурировали и другие официальные лица — секретарями ЦК КПСС стали Аристов, Беляев и Шепилов. Но Кириченко – это и наш домашний праздник. Это из тех, из Больших Человеков. Праздником нашим стало и открытие в Варшаве Дворца культуры и науки, подарка Союза ССР полякам. Его проектировали, строили несколько тысяч наших конструкторов, архитекторов, рабочих, техников и инженеров. Зрители популярного до сих пор кинофильма тех 50-х «Высота» (с незабвенным Николаем Рыбниковым) не обращают внимание на реплику главного героя-высотника о прорабе Токмакове: «Мы с ним монтировали Дворец в Варшаве». Незаметным в истории остался и тот факт, что мебель для главного зрительного зала того дворца изготовлена была одесской фабрикой «Проммебель», директором которой был мой батя. По этому поводу вспомнили, что он десять лет тому форсировал Вислу и освобождал столицу Польши. И сказали, что у нас теперь будут какой-то иностранный орден и советская медаль. Это вызвало некоторое оживление в квартире. Мика мне объяснял, что это такой орден – золотой крест с орлом. Позвольте, какой у папы может быть крест? Тем более – с орлом? Он же коммунист. Мика, было, стал объяснять, что поляки-антифашисты католики. И крест для них родной, традиционный. Но махнул рукой, потому что я всё равно ничего не понял.
А потом появились на столе в большой комнате награды. Но ордена никакого не было, а возлегли на стол две медали – наша, «За освобождение Варшавы» и странная, польская – на которой была почему-то голая девица с хвостом вместо ног и с мечом в руке. И по-иностранному писалось: «За Варшаву 1939-1945» и ещё что-то, тоже не по-нашему. Последняя имела странную какую-то, несерьёзную колодку. Даже не колодку, как наша, а просто мятую розово-рыжую ленточку с золотыми полосками. И всё…
…Много всего большого, огромного поместил тот пятьдесят пятый досъездовский год в мою жизнь и память – наряду с маленькими, но весьма чувствительными ссадинами личной жизни. Как радовалось сердечко, когда летом впервые поднялся в воздух первый наш пассажирский реактивный самолёт Ту-104, который ещё долго чудом авиатехники был у всех на устах. А то – не чудо? Без винта-пропеллера, на реактивной тяге. Второй в мире – после англичан. 115 пассажиров перемещаются в пространстве и времени со скоростью почти тысяча километров в час. Это сделали мы. Мы все. Какое счастье! Вот если бы ни «Стуколки» и пакостная Полина Ефимовна в школе. И ни мадамы во дворе. И мама не так больно драла бы уши…
…Опубликовано постановление осеннего пленума ЦК «Об устранении излишеств в проектировании и строительстве», которое породило множество текстовых и карикатурных публикаций. И даже музыкальную комедию «Миллион за улыбку». По одноименной пьесе А. Софронова. Меня водили тогда в украинский наш театр, где гастролировали москвичи театра Моссовета. Сцена поведала об «Архитектурных улыбках», которые были «нефункциональны» и очень дорого обходились народу. В какой-то газете бросился в глаза заголовок театральной рецензии: «За минимализм в архитектуре». В рецензии на спектакль, на произведение искусства, разгром горе-украшателей домовых фасадов и ни слова об искусстве. Уже в секции критики Союза Журналистов (70-е годы) для доклада «Критика и критиканство» я пытался отыскать ту публикацию, как образец политиканских манёвров в журналистике, но так и не нашел. А жаль. Собственно, это было началом конца так называемых «Сталинок» и «Переход» к хрущёвкам. Надвигающаяся война Никиты Хрущёва с покойным Сталином начиналась, как и многие войны на уничтожение, издалека. А тогдашний же указ президиума Верховного Совета СССР об отмене запрещения абортов привлёк меня только формулировкой. Запретили запрещать. Показалось занятным. Сути я, конечно, не знал…
Серединный год пятидесятых перенасыщал моё пространство макро- и микро-событиями. Следить за первыми было уже десятки лет социально-психологической традицией граждан передовых и, как сказали бы в эпоху появления этих строк, продвинутых. Помните, по Остапу Бендеру: девушки любят молодых, длинноногих и политически грамотных. А в сенсационной тогда киноленте «Укротительница тигров» мамаша (Богданова-Чеснокова) дочке своей (юная Нина Ургант) настоятельно советует записаться на курсы текущей политики. Иначе трудно понравиться молодым людям. Конечно, моё коллекционирование информаций подобного круга связано не только с врождённой любознательностью, но и со стремлением войти со временем в разряд передовых-интересных. И нравиться девчонкам. Но передовой отряд обоеого пола нашего класса всё это не интересовало. Тем менее интересовались те мальчики-девочки моими наблюдениями, тайными сомнениями, недоумениями и переживаниями. С тем и явился — не запылился ещё не знаменитый пятьдесят шестой. Давайте о нём потолкуем. В подражание почившему во бозе вождю, я бы назвал пятьдесят шестой Годом Великого Перелома…
Там, за окнами нашими, за нашим домом шумели город, страна, мир. Здесь, в квартире всё более странным казалось мне наше общежитие, всё механичнее двигались в нём действующие лица. Ссорились папа-мама редко, но подолгу просто не разговаривали друг с другом. Повисала между ними какая-то странная, непонятная и тошнотворная тишина. Потом как-то само собой возобновлялись диалоги – пустяковые, будничные. Никто не разбирался в том, что же это было. Ничего не выяснялось. Просто ехали дальше. Вообще всё меньше общались и всё меньше интересовались мною и друг другом. День становился похожим на день, неделя на неделю. Месяц – на месяц. . Кислятина. И я уже явно не был младшеньким, любимцем семьи. Мне уже даже перестали дома в день рождения дарить подарки.
Когда? Да всё тогда же, на том рубеже-переломе. Хотите – верьте, хотите – нет, а могу точно обозначить ту точку на чертёжной кальке жития моего лирического героя, от которой начинался другой отсчёт. Историческая, тоже, точка – между прочим. Судьба поставила её в конце пятьдесят пятого и в начале пятьдесят шестого. Мир тревожных моих предощущений всё чаще подогревался бросающимися в глаза двумя буквами «Ха». Вот так: «ХХ». Они были повсеместно. Я даже получил по затылку за слова «Ха Ха съезд». Ещё понятия не имея, что наше родное «Х» есть древнеримское «10». Всё быстрее приближался к нам двадцатый съезд КПСС. Первый съезд без вождя. Кто бы из нас куда ни шел, все мы шли ему навстречу. Это значилось на плакатах и транспарантах, на страницах газет и в радиопрограммах. «Навстречу ХХ съезду», «Посвящается ХХ съезду», «Трудовые подарки ХХ съезду» составляли привычный нарядный антураж до самого февраля-56. Это тоже вдыхалось мною, как нечто очень большое, живительное и пахнущее волнительными переменами. Но…
До того форума уже рукой подать. Без усилий и сейчас вижу в черном окне напротив подсвеченный портрет Бессмертного и дату из электролампочек. Точно: завтра – выходной, пятое декабря 1955 года. День Сталинской конституции. День моего рождения. Оттепель сердца, подъём души: мой день рождения празднует вся страна. Потом – морознейшее и солнечнейшее утро за окном, синее небо и белый снег. Изразцовая печка топлена жарко, пахнет сухариками и ванилью. Папа-мама после завтрака уходят «в город». Именно так всегда говорилось, хоть были мы все горожанами, жили в городе. Имелся в виду самый центр Одессы с его заведениями и магазинами. Настроение праздничное растворяет беды-печали. Ожидаемые с нетерпением, родители возвращаются, перегруженные свёртками и пакетами. Это всё – мне? Ясное дело: а кому же ещё, праздник всесоюзный, но мой ведь день рождения. Мой и конституции. Идёт распаковка. Тёхкает сердечко. Колбаска, рыбка, грибочки. Икорка в коробочке для леденцов. Бледный голланский сыр с красной кожурой. Бутылки – вино, водка. Ситро. Хлеб белый и черный. Что-то, там, ещё…
С обнажением каждого свертка и пакета всё холоднее в душе. Пока не завершился окончательно процесс распаковки. И для меня подарка нет. То есть, всё это – и многое другое, которое сей же час будет сотворено на кухне – конечно, для меня. Ведь мой же день рождения, гости придут ради него. Ради меня. Меня! Но это всё – всем. А мне? Лично мне? Потом было застолье, были гости и подарки. Но утро вышло вот таким…
И такая, в общем-то, выходила точка на той моей кальке сверху. И на том общем чертеже, просвечивающемся из-под неё. Далее и впрямь пошла другая жизнь. И не только в том смысле, что дома мне на дни рождения больше ничего и никогда не дарили. А со временем его вообще перестали отмечать. Всё пошло по-другому и во дворе, и на улице. И в стране. Нет связи? Случайное совпадение? Несоизмеримость? Может быть.
Тем более, уход Сталина заметили почти все на свете. А метаморфозы в семье какого-то одесского послевоенного школяра ускользнули от истпарта не случайно. Но за историю вообще можно быть спокойным – есть кому о ней похлопотать. Сии же невеселые строки – забота одного-единственного и вполне отдельно взятого гражданина. Помните – «Соло для часов с боем» Заградника? Абель-старичок (МХАТовский Яншин) в запущенной старой холостяцкой комнате, среди пыльного барахла, размышляет вслух: «Может быть, все эти вещи – дрянь. Может быть, вся моя жизнь – дрянь. Но это – моя жизнь…». К тому же, автор пытается отыскать ответы на сугубо личные вопросы в хитросплетении исторических фактов и закономерностей. Потому что убеждён в пользе этих поисков и для других. Для будущих журналистов – в особенности.
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua