В ТРЁХ КНИГАХ.
КНИГА ПЕРВАЯ
КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…
(Продолжение. Начало: «Перед романом», «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13», «14», «15», «16», «17,», «18», «19», «20», «21», «22», «23», «24», «25», «26», «27», «28», «29», «30»)
33.
…Итак, вы уж и тут в курсе: с неожиданной, кажется, для всех смертью вождя и не менее неожиданным переходом в разряд школьников начались вокруг героя моего странности и недоразумения – вплоть до чертовщины. То есть, не то, что бы свалились они с Марса или Луны. Теперь ясно, что это было нечто, давным-давно происходящее на других частотах. И потому мною не воспринимаемое очень долго и напрочь как бы отсутствовавшее в природе. Отсюда и тот настроенческий фон, к которому так привыкла душа за первые шесть лет познания мира. Если бы тогда я даже слышал тезис древних о том, что ничто прекрасное не бесконечно – едва ли принял бы его суть всерьёз. Да и хорошо бы учесть вам, дорогой читатель: тревожно-загадочные чудеса пришли в маленькую эту жизнь не единомоментно, не обвально, а как-то исподволь, постепенно и по нарастающей. Будто бы кто-то свыше, спрограммировавший и санкционировавший перемены в нашей жизни, щадил мои детские нервишки и тихонечко напирал на ползунок ловкого изобретения Иоганна Христиана Поггендорфа. В простонародье – реостат. Слово это произнёс Мика, когда в кинотеатре Ворошилова на Успенской свет в зале погас не сразу, как обычно (завсегда билетёрша у всех зрителей на виду просто подходила к выключателю и со щелчком поворачивала его вправо), а плавно, чуть темнея и темнея. Пока всё ярче разгорался экран и становилось совсем темно. Эта новинка воспринималась, как чудо техники ХХ-го века. Вот также судьба поначалу помогали глазам моим, ушам моим и мозгам моим адаптировать к происходящим переменам.
Казалось бы, ледниковый этот период, в дальнейшем почему-то именуемый «Оттепелью» (середина 50-х и начало 60-х), наступал на обжитое моё детское тепло более-менее щадящим образом. И всё же, в силу некой особой чувствительности-впечатлительности и ранней привычки смотреть на вещи слишком пристально, входил я в новую жизнь отнюдь не как горячий нож в сливочное масло – болезненно. Поначалу весьма ощутим был контраст восприятия меня в квартире, во дворе – и в школьном классе. Это вызывало недоумение и растерянность. Внимание домашних и дворовой команды представлялось мне абсолютно естественным. Равнодушие учителей и многих соучеников казалось нелогичным. Смириться с этим долгое время не получалось. Были попытки выравнивать первый этот зигзаг – обращать на себя внимание.
Историю с собственноручным портретом генералиссимуса вы, надеюсь, помните. Повторять ту ошибку я не стал, согласно данному обещанию. Но и впредь старался в школу принести что-нибудь ярко-интересное. И поделиться этим прежде всего с классной элитой. Я рисовал (срисовывал, конечно, из журналов и газет) карикатуры на пузатых американских миллионеров, крейсера и линкоры нашего флота. Новинку авиации, самолёты без пропеллеров – реактивные. И бескрылые летающие аппараты, именуемые геликоптерами (слово «Вертолёт» ещё не было в ходу). Приносил я и пластилиновых солдатиков, собственноручно-скрупулёзно реконструирующих гусарскую, уланскую и драгунскую форму одежды кутузовских времён. Или вот: при некоторых паузах — бывало, на большой перемене или при неявке учительницы по болезни – все топтались в классе, переговаривались, И я пробовал брать у собрания слово, рассказывать что-нибудь интересное. То есть, интересное на мой взгляд, почерпнутое дома и апробированное во дворе. Мика ещё тогда мне читал свои умные книжки. Или рассказывал всякие альпинистские байки. Например, о том, что бывало со старыми альпинистами в горах. Или о своих походах и встречах. Может быть, что и привирал. Но рассказчик он был прекрасный, хоть иногда и заикался. Я ведь вам уже докладывал, что их осенью сорок первого на одесском рейде обстреливали и бомбили немецкие самолёты. А деваться было некуда, вся палуба парохода была забита народом. И потом ещё, когда они в поезде ехали на Восток. Это были его встречи с немцами…
Как и кому это могло быть неинтересно! А рассказывал он и о встречах с иностранцами в горах. После войны их альпинисты приезжали к нам на Урал, в Крым и на Кавказ – там и встречались. Я слышал от него об одном знаменитом англичанине. И где он только не был. Даже на Джомолунгму восходил. На ту самую, которая – Эверест. Самая высокая точка мира. Это врезалось в память, будило фантазию. Я рисовал ту вершину, видел её во сне и на глобусе. Фамилию англичанина не запомнил, а звали его – Джон. Был у нас дома большой глобус на красивой лакированной деревянной подставке и с золотой дугой-меридианом, соединяющим два полюса – начало внизу и верхушку оси земного шара. Мика его уверенно крутил, всё на нём запросто показывал. Знал потому что. Он тыкал пальцем и в Эверест, и в Килиманджаро, в другие вершины и хребты. Альпы, например, давшие название альпинизму. И Гималаи. Рассказывал и о французах – одного звали Марсель. Как город. А на Эльбрусе он встречался даже с немцами, только не фашистами, а из демократической Германии. Но в данном случае я – не об этом. А о том, что в моём пересказе всё это, жадно ловимое дворовыми моими солдатами-солдатками, практически не вызывало у передового отряда нашего класса ровнёхонько никакого интереса.
Непостижимо! Я ведь старался поведать им такое… Например, о цветке из гербария брата, об Эдельвейсе, который расцветает высоко в горах, где не выживет никакая растительность. И о немецких альпинистах, которые перед войной приезжали на советский Кавказ по культурному договору (оказывается, был и такой). И наши тренеры восходили с ними на верхотуру, показывали пути-дорожки через перевалы. А в войну фрицы те вернулись уже командирами рот и батальонов горных егерей дивизии «Эдельвейс». Я мог рассказать об англичанах и американцах, наших союзниках в войну с Гитлером, которые в пятидесятых старались первыми взойти на кавказские вершины. Чтобы наши не успели поставить там красный флаг! И что, таким образом, мировая война как бы продолжается…
Я запасался рассказами старых альпинистов, к которым Мика брал меня иногда. Они собирались в квартирах на Дворянской и, кажется, где-то на Либкнехта. На Греческой, то есть. Там были те, кого я знал по фамилиям и фотографиям: Лифшиц, Блещунов, Шевалёв и женщина, имени которой не помню (странное какое-то было имя) – по фамилии Лернер. Она бывала в нашем доме, её родственники жили в третьей парадной, на третьем этаже. И Борис, их сын, чуть младше моего родного брата, учился в станкостроительном техникуме, вместе с моим двоюродным братом Валерой Фабриковым. Тогда Блещунов и его товарищи-подруги мне казались уже людьми пожилыми. У них лица были в морщинках. Ещё до войны они восходили на Ушбу и Казбек. И имели красивые знаки «Альпинист СССР» с двуглавым Эльбрусом (и тоже почему-то упорно называли его Эльборусом) и двумя скрещёнными ледорубами. Представляете?
…Виктор Яковлевич был капитаном альпинистской сборной Одессы. А до него возглавлял команду Александр Владимирович Блещунов. Они ещё повоевали с Гитлером. А после войны возрождали наш альпинистский спорт. Дружили с Виталием Абалаковыми. В конце сороковых – начале пятидесятых ходили на Марухский перевал, под Ушбу, о чём говорили так: «Ходили на Беду, на Несчастье». И объясняли мне, что на языке сванов это значит «Гора Беды», или «Гора Несчастья». И что в отличие от Эльборуса она – трёхглава. Хотя на фотографиях я видел у неё только два пика. От Мики, который поднимался туда с Женей Мазуренко и другими в пятидесятые, знал я о том, что после войны всё там так и оставалось: видели они и оружие, и останки погибших – наших и немцев. Между прочим, это можно было там видеть и в шестидесятые…
Я всматривался-вслушивался в этих героических граждан. Какая интересная жизнь! Как всё это далеко от меня. Недосягаемо! Я завидовал им. Знать бы, что мы ещё встретимся, когда они, совсем уже старики , будут настойчиво приглашать меня, известного спецкора областной молодёжной газеты, на свои встречи, охотно давать интервью и одобрять мои публикации. Я писал о квартире Блещунова, которая уже тогда напоминала клуб и музей. Возил меня Александр Владимирович в мужской монастырь, к другу своему, отцу Фёдору, художнику и египтологу, который считал себя прямым потомком… фараона Эхнатона. Оказывается, через все потрясения прошли-выжили с десяток русских дворян — наследников эхнатонов-рамзесов-тутанхамонов-нефертити. И у них был свой кружок. Встречался я и с Виктором Яковлевичем Лившицем на знаменитой одесской «Радиалке», в его кабинете главного инженера завода. Почётный мастер спорта СССР, чемпион Украины, капитан нашей сборной по альпинизму. Его называли главным технологом альпинизма – как фактического основателя именно технико-технологического направления в этом спорте. Сколько всего пережил и вынес этот человек! А в старости, как мне после сообщили, уехал за границу. Насовсем. Там, говорят, уже в нашем столетии-тысячелетии помер…
Ах, да не о том же пока речь! Нет, не нужно это всё было там, в нашем классе. По дороге из школы домой об этом можно было поведать нескольким соученикам-приятелям. Такой же периферии, таким же жителям задних парт, как сам. На обратном том пути отражался я в окнах первого этажа маленьким-сутуленьким, сбитым с толку и крайне неуверенным в себе человечком. И только при входе в подъезд нашего дома я расправлял плечи, сводил лопатки, смотрел соколом и по-генеральски попирал землю – для встречи со своими. И немного оттаивало сердце. Не знало оно, не гадало оно, понятия не имело оно о том, что исторически скоро и во дворе нашем, и в квартире произойдёт то же, что и в классе. И к этому тоже не захочется привыкать. А придётся…
А времячко-то, времячко-то, казалось, какое было! Обстановочка какая! Остановишься сейчас, оглянешься. Всмотришься. И не поверишь. Ну, да, без Сталина. Но курс-то прежний-неизменный. К примеру, дружим мы крепко-накрепко с Китаем. Из каждого окна и у всех на устах песня — «Русский с китайцем Братья навек…», с рефреном «Сталин и Мао слушают нас. Слушают нас. Слушают нас.» И с припевом: «Москва-Пекин, Москва-Пекин, Идут-идут вперёд народы, За честный труд, За прочный мир Под знаменем свободы…». И никого не удивляло, что Сталина уже год-два-три, как нет на свете, а он всё равно слушает нас. А Мао вообще был ещё жив-здоров. И китайцев у него пара-тройка миллиардов. И все – с нами. Напоёшь такое себе под нос – сердце колотится.
А тут ещё пошли один за другим китайские фильмы. «Операцию «Б» помню. «Разведку за рекой». «Ласточки Янц-Зы». «Тайна Желтой реки». «Баскетболистка номер пять». Прекрасные фильмы, смотреть можно. Потому – про войну. Наши, хоть и китайцы, бьют каких-то гоминдановцев. Я ещё ничего не знаю о партии Гоминдан, но уверен в том, что это враги. И то, что наши кровные братья-китайцы их бьют, вполне закономерно и справедливо. А кроме того, там, в Китае, много высоких гор. Как и у нас в стране. И их штурмуют альпинисты. Но передовые наши ребята в классе недоумевали при моих попытках поделиться с ними впечатлениями о таком кино. И ходили совсем на другие фильмы. И солдатики мои им были на дух не нужны…
Напоминаю: эпоха – дотелевизионная. Особняком стоит в памяти лента, название которой помню хорошо: «Призраки покидают вершины». И вот в кино меня повёл брат. Сам Мика этот фильм видел, жарко о нём рассказывал. И пошел специально ради меня. Блаженство! В воскресные сумерки мы маршируем по Большой Арнаутской до Преображенской, по Преображенской и по ней налево – до «Пассажа» на Дерибасовской. И по ней – направо, до летнего кинотеатра «Комсомолец», приспособленного под него разбомблённого немцами дом. И коротаем дорогу его рассказом о горах, о войне в горах. И о том, что нужна серьёзная экспедиция – туда, на Бас, на Марухский перевал и под Ушбу, в Баксанский лес. Чтобы предать земле павших, которые доси так там лежат, как пали в бою – раскинув руки. Нужно собрать реликвии, установить памятник.
Эта прогулка памятна для меня открытием: на перевале отбивались от немцев простые солдаты, сержанты, офицеры. Пехота, НКВД, горная артиллерия. Партизаны. То есть стрелки, миномётчики, пулемётчики. Артиллеристы. Сапёры. Они не были альпинистами. Вернее, альпинистов там было совсем немного. А вот у фашистов были специально подготовленные части и подразделения. Представляете, если бы я тогда услышал о том, что после первой мировой разгромленной Германии запрещалось на веки вечные иметь вооруженные силы. Только полицейский контингент – для поддержания порядка на улицах. И никаких военной промышленности и специальных учебных заведений. Вряд ли мозг мой не подкинул бы вопроса – а откуда же у немцев взялись такие армия-авиация-флот, что за пол тора года прогулялись по Европе, а за неделю стёрли с лица Земли советскую Белоруссию? И за пару-тройку месяцев вышли к Москве – в Химки? Заморили голодом Ленинград? И на за Кавказ чуть не перевалили. Впрочем, даже осиновый кол в поганую яму фашизма, именуемый в истории Нюрнбергским трибуналом, избежал этих вопросов. Что же тут толковать обо мне. Нет, я таких вопросов брату не задавал…
Да, а на экране – поход в горы. Там едут старшие к горам на поезде. И штурмуют вершину. Там ледорубы, палатки, трикони. Там верёвки. Альпинштоки. Компасы. Полезные ископаемые в ущельях. И шпион, конечно. Иностранный. Ну, наша взяла: и вершину покорили, и шпиона разоблачили. Всё это докладывается лично мною потом, команде во дворе. И ещё про один кинофильм – про старшеклассников, которые ходят в горы. Альпинисты. Ровесники брата, десятиклассники. И там один в трудную минуту выручает другого. Называется «Аттестат зрелости». Ребята и девчонки одеты, как Мика и его друзья. Лента цветная и очень красивая. Вообще тогда попасть в кино – радость. А на цветной фильм – большое счастье. Потому что это как-то особенно красиво.
Я, конечно, понятия не имел о том, что наши всего пару лет назад по репарации вывезли из Германии, наряду с разным-всяким, вагоны трофейной киноплёнки. И что этого запаса хватит до шестидесятых. Включительно. После чего родной комбинат «Свема» впрыснет под давлением на внутренний рынок отечественную продукцию. И экран станет похожим на те фото, подкрашенные анилином в артели «Одесслепоглухонемой» и реализуемые инвалидами на Привозе. С надписями «Люби меня, как я тебя». «Или – лучше вспомнить и взглянуть, чем взглянуть и вспомнить». Потом, со временем хорошо знакомый лично мне режиссёр снял на нашей студии кино об альпинистах. Не подкрашенное анилинчиком, нет: черно-белое. Очень выразительное. С песнями Владимира Высоцкого. Оно имело известный успех. Да куда ему до тех, как мне доси кажется…
Признаться, я очень рано стал и сам… как бы сие выразить… экранизировать увиденное-услышанное. То есть, то, что мне рассказывали, если это привлекало, ясно видел как бы на экране. Иногда в черно-белом варианте, порой в цвете. И то, о чём желал бы поведать миру, тоже без особых усилий воображал в экранном варианте. Что-с? Кто в главной роли? Ну, разумеется, я сам. Собственной персоной. Потому что это были либо кинорассказы обо мне, моих любимых, моих дорогих и моих обидчиков. Или мои представления о самых разных вещах. Я всё это вообразительно компоновал на ярком экране, комбинируя план и детали, вертикальные и горизонтальные панорамы. Не эта ли склонность со временем привела меня на кино – и телеэкран? Правда, в художественном кино я каши не сварил – так, снимался в некоторых эпизодах у приятелей-режиссёров. И песни для них сочинял. Но на другом, на т.н. голубом экране в публицистике прожил тридцать два года. И исключительно на главных ролях. Пока не вломились и в этот цех современные дикари, с которыми ужиться никак не мог. Стыдно сказать, пробовал. Но…
Дети, как известно, большие фантазёры. Стеснение зависимостью от взрослых преодолевается почти исключительно фантазийно, в игре. Для того, чтобы получить сержантские погоны гвардии, мне потом пришлось тянуть лямку три года.Даже и с гаком. А ведь задолго до того и запросто я стал генералом. Считал себя художником-баталистом, а при поступлении в художественную школу выяснилось, что не могу правильно нарисовать с натуры глиняную вазочку с чашкой и драпировкой. Да Господибожемой, кем только не был, когда судьба позволяла роскошь игры на рынке фантазии. И все остальные виделись зрителями того кино, где я – в заглавной роли. И однако же она, детская фантазия эта, простёрлась почему-то далеко за пределы детства. Совершенно незаметно я привык всё сущее видеть… ну, как кинофильм. Кинофильм, то есть, обо мне самом. И обо всём, что происходит внутри и вкруг меня. Нужно было поглядывать – как я и дела мои воспринимаются зрителями. Нет-нет, не реальным окружением, а теми зрителями, которых пока не существует.. Вполне возможно, что именно этот механизм приучил к удержанию от того дурного, что пыталось пробиться время от времени откуда-то из глубин микрокосма. Ведь это – кино, его смотрят многие и оно навсегда, тут нужно как-то аккуратнее. Или – вроде как пишется сразу начисто киносценарий для будущего фильма обо мне. Экранизация романа. Вроде того, который вы теперь листаете, читатель дорогой. Такая, значит, вышла привычка…
Тогда же, сначала, – о чем были эти мои умозрительные фильмы? Конечно же, прежде всего и главным образом, о войне. О той, далёкой, о гражданской. Об интервенции. О ЧОНЕ и кулацких мятежах. О Туркестане, о Мары и Кушке, о походах в пески и Ферганской операции. И о Кавказе, о пиках, ущельях и трещинах, ледниках, горных вершинах и их покорителях. И о сражениях, которые не так давно отгремели в горах…
Папа увидел рисованную мною карту нашего двора. С теми горами, о которых я вам уже поведал – помните? Папа объяснил, что на карте горы изображаются замкнутыми неправильными кривыми, всё меньше и меньше, сходящиеся точкой к вершине. Таких гор на моей карте, в соответствии с послевоенной географией нашего двора, было три. Их мы и штурмовали. Бывший до войны буквой «О», двор, напомню, стал буквой «П» — немцы, вы уже знаете, разбомбили часть дома напротив нашего корпуса, выходящего на улицу Чкалова. То есть, на Большую Арнаутскую. Погибла часть сто двадцать третьего, выходящая на Комсомольскую (Старо-Портофранковскую). Опять-таки: два этажа, второй и третий, завалились сюда, во двор. В первый год великой Победы жильцы уцелевших квартир превратили уцелевший же первый этаж напротив в свои сараи. Дрова, уголь, прочие элементы выживания.
Наименее пострадавшая часть стала большим сараем, который мы называли гаражом дяди Кости, иркиного папы и мужа Мариванны, тёти Муры. Открытый проём был доступен всем нам и потому гараж стал излюбленным местом наших игр. Почему гараж? Там стоял «Хорьх», открытый также всем ветрам. И было много резиновых шин, которые, возложенные одна на одну, представляли из себя некие башни, в каждой из которых помешался один наш сопливый стрелок. Всего этого после драпа немцев и освобождения Одессы кругом было навалом. И кто не растерялся, не предался печали по поводу разрухи и цены победы, быстро собрали начальный капитал таких трофеев. Вообще говоря, эта тенденция зря приписывается последнему двадцатилетию двадцатого и первому двадцать первого веков. Всякий раз, как только потрескивает время, на его разломе наблюдается нечто подобное. Кто задумывается, кто не верит глазам-ушам. Кто стихи пишет и предаётся печали. А кто — не будь дурак, — хватает всё, что плохо лежит. В самом деле, всё равно кто-то сопрёт. Так чего добру пропадать. Кому война, а кому и…
… Этот сарай-гараж и прочие ему подобные импровизированные детские площадки никто из народных депутатов, как нонича, не устраивал. И благодарностей от населения и правительства не получал. Эти площадки сотворила война. Но были они, Рпт, любимейшими местами наших игр. Вот папа и поправил мою дворовую карту. Раз я – генерал, то у меня должна же быть карта. У него там, в левом ящике буфета, среди наград и прочего, тоже есть карта. Она – в планшете, под целлулоидом. Планшет этот – заветный. Его касаться нельзя. Но и о нём – позднее. А карту свою я тоже приносил в класс. Показывал. Элита пожимала плечами…
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua