4. ЧЕРЕЗ ТЕРНИИ – К ШАХМАТАМ…
— Мы прервались на шахматах. Давайте с них и продолжим. Это, думается, вполне логично: в шахматном и вообще – в цивилизованном мире представлять вас подробно было бы как-то наивно. Но даже те гости наши, которые слышат о вас впервые, уже из вступительной справки всё поняли. В шахматисты такого уровня не являются по объявлению типа «Срочно требуются!». Для этого шахматная доска, её поля – восемь на восемь и их население, — должны пройти сверху донизу и по диагонали через все пласты судьбы.
— Я пришел в шахматы по нынешним временам вообще безнадежно поздно – в 13 лет. Я, конечно, и раньше знал, что это такое, но так, чтобы ими серьёзно заниматься – это в мои планы не входило. В 10 лет я уже был детским корреспондентом в газете «Ленинская искра». Потом я собирал почтовые марки. Я жил в другом немножко мире. Во всяком случае, фанатиком шахмат я не был. Ну, тогда время было совсем другое . Потому что сейчас начать в шахматы в 13 лет – это просто смешно. Сейчас в 13 лет надо быть международным мастером, а не начинающим любителем.
Так или иначе, с шахматами я связан всю жизнь. Но профессиональным шахматистом себя не считаю. Думаю, что профессионал – это тот , кто постоянно играет в очных турнирах и, что важно, живет на гонорары за свою игру. Я, все-таки, шёл совсем другим путём.
В школе я учился легко. У меня было много интересов. Я собирал почтовые марки, уже в 10 лет стал детским корреспондентом газеты « Ленинские искры», позже увлёкся поэзией, знал наизусть тексты песенок Вертинского, затем Булата Окуджавы, с которым даже удалось познакомиться…
Удивительно. Восемь лет я стремительно взбегал по истертым ступеням дома номер восемь по Баскову переулку, где в 50-60-х годах прошлого века находилась моя школа №193 имени Н.К. Крупской, и не догадывался, что здесь же поднимались в свои классы ученицы гимназии княгини А.А. Оболенской – сестры Александра и Ольга Столыпины (дочери премьер –министра России), Анна Сафонова (Тимирева), вошедшая в историю не только как поэтесса, но и как спутница адмирала Колчака. А в актовом зале, где на концертах художественной самодеятельности мне с моими одноклассниками – Борисом Гореликом, Володей Михонским, Женей Милоченко приходилось в бескозырке танцевать «Яблочко» (моя бабушка называла этот матросский танец по старинке «Матло»), не только получала золотую медаль будущая супруга вождя мирового пролетариата, но и читала стихи юная гимназистка Верочка, чье имя носит знаменитый Петербургский театр на Итальянской улице. Конечно, не трудно догадаться, что речь идет о великой русской актрисе Вере Федоровне Комиссаржевской.
Но для меня, пожалуй, самым удивительным и волнующим открытием стал тот факт, что в тех же классах, где мне довелось провести первые восемь лет моей школьной жизни, за гимназической партой в период с 1910 по 1916 годы можно было увидеть Веру Слоним – будущую жену и переводчицу Владимира Набокова. Любопытно и еще одно совпадение, коих в судьбе моей семьи было немало. В Оболенской гимназии училась и ставшая впоследствии известным литературным и театральным критиком Любовь Яковлевна Гуревич (1866 – 1940) – дочь директора того самого реального училища Гуревича, которое с медалью закончил мой дед – Иосиф Альтшулер. А моим классным руководителем была Вера Дмитриевна Гуревич,с которой я дружу и поныне. Именно ей довелось преподавать азы немецкого языка и Володе Путину, проживавшему с родителями по соседству – в доме номер 12 по тому же Баскову переулку.
В шахматы я пришел поздно, по нынешнему времени безнадежно поздно, — в тринадцать лет. Это тем более удивительно, что почти мифологизированная атмосфера древней игры присутствовала в нашем доме задолго до моего рождения. Большинство одноклассников моей мамы – Наташи Альтшулер — были страстно увлечены шахматами, что, впрочем, было достаточно характерным явлением для ленинградских юношей тридцатых годов прошлого века. Даже, закончив школу и поступив в ВУЗ, они нет-нет, да и забегали в родной для них шахматный клуб Дворца пионеров…
Сейчас в тринадцать лет, чтобы рассчитывать на шахматную карьеру, надо уже быть сильным мастером. Хотя даже появились и столь юные гроссмейстеры…
Почему именно в 13 лет я увлекся шахматами? От кого-то из моих школьных товарищей я узнал, что летом в Таврическом саду работает игротека, где можно сыграть в турнирах по шашкам или шахматам и получить спортивный разряд. А получение разряда – это был уже своего рода стимул. Полвека назад игротекой в «Тавриге» именовалось деревянное строение, расположенное на пригорке, по левую руку от центральной аллеи. В хорошую погоду шахматные столики выносили на тенистую лужайку неподалеку от пруда. Там же проводились и воскресные сеансы одновременной игры. Запомнился мне первый в жизни сеансер – высокий и элегантный лидер команды Смольнинского района Борис Калашников, смутивший меня уже первым ходом 1.b2 – b4. Сколько партий было сыграно мной в сеансах одновременной игры сначала в роли любителя (среди моих экзаменаторов были Василий Смыслов, Михаил Таль, Сало Флор, Пауль Керес, Игорь Бондаревский, Марк Тайманов, Александр Толуш, ), а потом в качестве сеансера (в самых различных интерьерах – в испанских казино и студенческих общежитиях, в спортивном зале Манилы и в кабинете хрустального короля Сваровского в Вене), подсчитать уже невозможно, но тот «Дебют орангутанга», ошарашивший меня у пруда в Таврическом саду, остался в памяти навсегда.
Руководил выездной секцией добрейший человек и известный шашист Лев Моисеевич Рамм. Встретил меня он весьма радушно и записал в шахматный турнир безразрядников. Вскоре в таблице рядом с моей фамилией появились первые единички. Последовательно выиграв все партии в турнирах пятого и четвертого разрядов, я в течение месяца поднялся по начальным ступенькам высокой пирамиды шахматной классификации до третьего разряда и стал с надеждой задирать голову, посматривая на ее вершину…
Так, первые успехи, словно шестеренки, запустили механизм уже жившего во мне шахматного честолюбия и, хуже того, тщеславия. Помню, как я летел по улице Салтыкова-Щедрина (ныне вновь Кирочной), сворачивал на улицу Радищева и, окрыленный своей очередной победой, бежал домой. Приближалось лето, и надо было уезжать на дачу, а я уже строил планы по поводу получения 2го и 1го разрядов. Думал о том, как стану кандидатом в мастера, полностью отдавался этим мечтаниям, и верил, что отныне буду жить новыми эмоциями, рожденными прекрасной игрой. Мне казалось, что успехи придут ко мне легко и быстро, как третий разряд, и буквально по годам прикидывал свое счастливое шахматное будущее. Дома я достал заброшенный еще до войны на антресоли инкрустированный шахматный столик с очень тесными квадратиками доски и часами, разрабатывал свои дебютные варианты, которые, несмотря на явную сомнительность, принесли мне впоследствии немало очков. Запущенный в скромной игротеке механизм стал двигателем, обеспечившим мое движение по лестнице, причем, не только шахматной.
Тем не менее, стать шахматным профессионалом я не планировал. После окончания восьмилетки на Басковом я, пройдя по конкурсу, поступил в физический класс престижной школы-одиннадцатилетки. Один день в неделю мы проходили практику в знаменитом Институте полупроводников имени академика Иоффе. Там общались с известными учёными, да и физику нам преподавал замечательный учитель. Но, надо было задумываться о поступлении в институт. Какие были реальные варианты? Логично было после такого специализированного класса стать физиком, но на Физический факультет Университета с моим «пятым пунктом» шансов поступить практически ничтожно мало, а в Педагогическом институте имени Герцена – другая проблема – не было военной кафедры и после года учёбы – извольте на два года на службу в армию. Появилась идея – стать как мой дядя профессор Анатолий Альтшуллер, — театроведом. Тем более, что я в то время был увлечён поэзией , театром и чувствовал большую склонность к гуманитарным наукам. Но и в Театральном институте не было военной кафедры, да и как мне сказал мой дядя, с чьим мнением я всегда очень считался, «не все театроведы становятся профессорами»…
Если бы я начал жизнь заново, то скорее всего выбрал бы профессию адвоката и пошёл по стопам моей мамы. Но жизнь, как и история, не имеет сослагательного наклонения…Что ж, этим путём пошла моя дочь – Ася, закончившая Юридический факультет Петербургского университета. Сейчас она – авторитетный и успешный адвокат в области уголовного права. В 1964 году такой перспективы у меня не было. Во-первых, на Юрфак принимали абитуриентов только с двумя годами стажа , а во-вторых, опять проблема с «пятым пунктом» … Да и адвокатом в те времена в Ленинграде стать было очень не просто.
После длительных размышлений на семейном совете избрали медицину. Но сначала надо было получить аттестат зрелости.
– Или после службы в армии еще принимали.
– Точно. Или после армии.
Понимая, что никакой гарантии на поступление с первого раза с нашими анкетными данными или, как говорил Аркадий Райкин, с такими «анализами» быть не может, многие еврейские родители в Ленинграде решили переводить своих сыновей (дочкам не грозила служба в армии и у них было время на дополнительные попытки) из школ-одиннадцатилеток в школы рабочей молодёжи. Тогда в них было всего десять классов и на этой хитрости они получали резервный год для поступления в ВУЗы. Конечно, при этом снижался уровень подготовки, но его можно было поднять за счет домашних занятий – самостоятельных или с репетиторами, коих тогда было множество. Одним из первых такую идею подал мой мудрый дед. Я неожиданно для многих ушел из весьма престижной школы и перевёлся в школу торгового ученичества, где в две смены получали среднее образования продавщицы универмагов и магазинов нашего города. К мнению моего деда в нашем кругу прислушивались и многие мои товарищи последовали моему примеру. Десятый класс был для меня лучшим временем. Занятия всего три дня в неделю по четыре часа. В утреннюю смену в школу приходило человек 12-14. Кстати, и учителя были не плохие, большинство из них попали в эту структуру после потери работы в более солидных учебных заведениях во время «дела врачей» , да там и остались до заслуженной пенсии. Именно такая судьба была и у моей бабушки, которая в начале 50-х годов осталась без работы и вынуждена была после многолетнего опыта преподавания иностранных языков в ВУЗах Ленинграда и Москвы устроиться на работу в вечернюю школу Прядильно–Ниточного комбината имени Кирова…
Конечно, наша компания рассчитывала и, не без основания, на медали, но не тут-то было.
Директор школы, старый фронтовик нас всех вызвал и без обиняков сказал нам в лицо: «Вот что, друзья, я знаю, что вы пришли за золотыми медалями, я вам их не дам. Не расстраивайтесь». Но как это сделать? Ребята то до школы торгового ученичества были не простые. Приведу пару примеров. Леон Песочинский – стал известным профессором математики в ведущих университетах США, Михаил Круглов ( Вайнштейн)- доктор физико–математических наук, депутат Ленсовета во времена Анатолия Собчака, Марк Вольперт – ведущий специалист по химии силикатов в Иерусалиме и так далее. Значит, что придумали? Расскажу о себе. Сочинение. Я выбираю тему, как сейчас помню, «Лирический герой Маяковский». А Маяковского я обожал, именно лирику. К тому же сам увлекался поэзией, общался с Булатом Окуджавой. Выставляли две отметки – за грамотность и за содержание. Ошибок в тексте не обнаружили. Что со мной делать? Гениальное решение – поставить тройку за содержание. Хотел бы я сейчас найти это сочинение и, может быть, даже опубликовать, но… Обжаловать такое решение невозможно. Значит, «четверка» в аттестат, золотой медали не получаешь. Дали мне на прощание почетную грамоту с правом на серебряную медаль, но директор своё слово сдержал – никто никаких медалей так и не увидел.
— И что же вы сделали?
— Иду поступать в Первый Медицинский институт. Даже не приняли документы. В приёмной комиссии нашли причину –« Если заканчивал школу Рабочей молодёжи, то нужна характеристика с места работы!» А работал я корректором типографии, но вёрстку брал на дом. Помню на первую зарплату за русско-шведский словарь купил ленточный магнитофон. Но меня же там, кроме директора (бывшего студента моего деда) никто не знал, да и на учёт в комитете комсомола я вставал. Какая же характеристика? Выхожу из приёмной комиссии. На улице, меня ждал дедушка. Он говорит: «Ну, давай попробуем в Техноложку, я когда-то там преподавал». Сели на трамвай. Приехали в Технологический институт имени Ленсовета. Химия в те годы была в тренде. Приём был большой. Документы приняли, но радоваться было рано. Лишь когда мое заявление без всяких проволочек было подшито в общую папку, до моего сознания дошло крайне неприятное обстоятельство. Кроме экзаменов по химии и физике, предстояло дополнительно (по сравнению с медицинским институтом) выдержать два испытания по математике. Подготовка по этой дисциплине не входила в мои первоначальные планы, мгновенно изменившиеся не по моей воле. За оставшиеся какието четыре недели надо было не только повторить весь теоретический курс, но и приобрести навыки решения математических уравнений для письменного экзамена. Задача, учитывая уровень преподавания в сменной школе, почти невыполнимая. Стоит еще добавить, что в связи с переходом из одной школы в другую, в моих знаниях по ряду дисциплин имелись серьезные лакуны. Так, тригонометрию и оптику, за счет нестыковки программ, я вообще не изучал, что чудом не привело меня к катастрофе на экзамене по физике.
Не помню уж, по чьей рекомендации направили меня к опытной учительнице, которой предстояло за рекордно короткое время натаскать меня в решении заданий по всем разделам математики. Первый визит на урок к Софье Моисеевне произвел на меня тяжелое впечатление. Прежде всего, мне необходимо было разобраться с огромным количеством звонков и звоночков, расположенных на входной двери старинной петербургской квартиры. Найдя искомую фамилию, я аккуратно нажал на соответствующую кнопку, звука звонка я не услышал, но через некоторое время тяжелая дверь распахнулась, и я увидел миловидную женщину среднего возраста с встревоженными библейскими глазами. Она поздоровалась со мной шепотом и пригласила меня пройти в ее комнату. В этом путешествии по коридорам и внутренним лесенкам квартиры неопределенной геометрической формы она передвигалась на цыпочках. Важно было не дать соседям лишнего повода для разговоров о ее незаконной деятельности. Указ о нетрудовых доходах был принят значительно позднее, но всякая частная практика (врача, адвоката или репетитора) находилась под запретом. Главными осведомителями в таких делах были, конечно, соседи по коммунальной квартире.
В общем, стал я у неё заниматься, и, вроде, подготовила она меня неплохо. Это за две недели. Две недели оставалось на теорию. Память у меня тогда была удивительная, не то, что сейчас. Но пробелы остались конечно. С математикой все-таки не без проблем, но справился. Иду сдавать физику. За теорию спокоен. Но сначала надо решить задачу! И вдруг задача по акустике, а я этот раздел не проходил и, главное, не знал, что по акустике бывают задачи. Всё конец. До экзамена без задачи не допустят. Задача простейшая, но я не знал принципа. Рядом со мной на этой же доске решает задание по механике высокий парень. Он взглянул на мою растерянность и пальцами показал на доске принцип решения. Об остальном я уже сам догадался. Теорию сдал легко и получил «пятерку». Всю жизнь вспоминаю этого абитуриента. Во время учёбы мы с ним общались, хотя были на разных факультетах. Он стал известным учёным химиком. Всё–таки математика меня подвела и для поступления на факультет технологии неорганических веществ мне не хватила пол балла! Зачислили на факультет, после окончания которого, предстояло распределение в организации, требующие допуска. Вряд ли бы мне удалось заняться шахматами. И опять мне повезло! Был такой знаменитый чемпион Европы по прыжкам с шестом — Игорь Фельд. У него был младший брат. Мы познакомились с ним еще в приёмной комиссии. Он говорит «Я так хотел на твой факультет, а меня не взяли. Оттуда же можно перевестись в знаменитую Академию химической защиты и сделать военную карьеру!». Мы идем в наши деканаты и говорим: «А можно поменяться?» Анкеты – похожие. Поменялись! И я попал на кафедру Теоретической электрохимии. Моя узкая специализация – электрохимия драгоценных металлов. Но, впереди было распределение. Одноклассница моей мамы и авторитетный специалист в области электрохимической промышленности заранее подготовила официальный вызов на работу в крупный научно-исследовательский институт, располагавшийся в пяти минутах ходьбы от моего дома. Я уже побывал в вестибюле этого «почтового ящика» (так в те годы именовались НИИ и КБ оборонного комплекса) и был представлен начальнику отдела, т. е. своему будущему начальнику.
Персональный запрос на молодого специалиста, скрепленный соответствующими подписями руководства, я заблаговременно сдал в деканат своего факультета, и, как мне представлялось, мое предстоящее распределение должно было превратиться в чистую формальность. Однако я недооценил каверзность и непредсказуемость системы, в которой мы все существовали.
Мероприятие началось чинно и торжественно. В президиуме восседали: наш строгий и суховатый декан профессор Максим Максимович Сычев и заведующий кафедрой электрохимии, старый русский интеллигент Николай Павлович Федотьев, а в зале расположились представители заводов и научно-исследовательских институтов, подавших заявки на выпускников ведущего химического вуза страны. Выпускников вызывали не в алфавитном порядке, а согласно среднему баллу, полученному по учебным дисциплинам. Говоря современным языком — по рейтингу. Круглых отличников в нашей группе не было, но обладатели высоких показателей (4,5–4,8 балла) выходили из аудитории быстро и в хорошем настроении. Дошел черед и до меня. Я уверенно вошел в зал. Секретарь деканата, громко объявив мою фамилию, сообщила, что на меня имеется персональный вызов из такого-то НИИ и «руководство института не возражает против направления Несиса Геннадия Ефимовича на работу в эту организацию». Хмурый декан предложил мне подойти к столу президиума и подписать соответствующее согласие. Я уже взял авторучку, с тем , чтобы покончить с формальностями, как неожиданно на всю большую аудиторию раздался душераздирающий крик, прозвучавший воплем тяжелораненого зверя: «Нет! Нет! Ничего не подписывайте, мы отзываем наш запрос и вообще отказываемся от распределения к нам на работу в этом году!» Я резко обернулся и увидел вскочившего со своего места и размахивающего руками взволнованного мужчину в строгом сером костюме. В зале возникла немая сцена из гоголевского «Ревизора». Два растерянных профессора с побагровевшими лицами, начальник первого отдела засекреченного учреждения с воздетыми к небу руками, девушка-секретарь с официальной бумагой, в которой не хватало только одной моей подписи, полный зал недоуменных зрителей и, наконец, я — главный герой трагифарса, застывший в нелепой позе в шаге от мощного, обитого зеленым сукном стола, за которым, видимо, сиживал еще Дмитрий Иванович Менделеев. Попытаемся понять, что стало причиной форс-мажорной ситуации, в которой оказались все действующие лица той незабываемой мизансцены.
Начальник первого отдела, вероятно, поленился запросить мои анкетные данные, а фамилия Несис его не насторожила, так как звучала скорее на прибалтийский манер, как Лацис или Райнис. Однако, увидев мою отнюдь не скандинавскую внешность, профессионал мгновенно оценил последствия своей оплошности и без объяснения причин дезавуировал запрос, подписанный его собственным институтским руководством, ибо опасался реакции совсем другого начальства и в совсем другом ведомстве. Опытный администратор, декан нашего факультета наконец взял себя в руки и прервал явно затянувшуюся паузу: «У меня есть предложение — отложить вопрос о распределении Несиса до окончания нашего заседания». Мне пришлось выйти в коридор и, пропустив вперед других студентов, унизительно дожидаться решения своей участи. Впрочем, я был не одинок. Вскоре в таком же незавидном положении оказалась одна из самых прилежных моих соучениц — уроженка Смоленска Галя Розенгард. Нас двоих пригласили к шапочному разбору — все перспективные места были уже заняты. Пришлось выбирать из двух производств, готовых принять на работу инженеров-электрохимиков с такими ненадежными фамилиями. Я выбрал филиал ювелирного завода, расположенный внутри Гостиного Двора, а Галине предстояло заняться никелировкой металлических кроватей на мебельной фабрике. Часто вспоминая тот день, я думаю, что мне опять повезло. Ведь стоило тому, поначалу проморгавшему мое неарийское происхождение кадровику выйти покурить, я попал бы в «ящик», и вся моя жизнь потекла бы по скучному и бессмысленному руслу.
Короче я стал ювелиром, точнее инженером-технологом на фабрике «Русские самоцветы». Ныне это – филиал знаменитого завода имени Фаберже.
И вот моя карьера началась. Сначала было не до шахмат. Я – инженер-технолог цеха электрохимических производств. Конечно золочение подстаканников меня не очень интересовало, но иногда были особые заказы. Например, золочение люстр Кремля. Или подарок Брежнева Президенту Никсону: такой ковш à la russe серебряный, золоченый, с инкрустированными полудрагоценными камнями, и цветными эмалями. Это сложнейшая техника, потому что золочение происходило в горячих ваннах. Пожалуй, самый проблемный заказ был чайный сервиз самому эмиру Кувейта. Необходимо было нанести с помощью эмали флаг этого государства, причём даже на черенки маленьких ложек. Кроме того, довелось внедрять процесс родирования изделий из белого золота, причем не только на нашей фабрике, но и в Риге и в Таллине.
— ?
— Белое золото (сплав золота и никеля) было очень популярно, особенно в итальянской ювелирной промышленности. Почему? Бриллианты вставляли обычно либо в серебро, либо в платину, так как на фоне жёлтого обычного золота они теряет блеск. Стали обрамлять бриллианты в белое золото и продавать. Но белое золото очень мягкое. И когда женщины, например, моют посуду, то у них такие кольца быстро царапаются или изнашиваются. Никто не покупает. И появилась идея. Есть такой редкий металл платиновой группы — родий. В чем его прелесть? Он обладает удивительной устойчивостью к изнашиванию и механическим повреждениям, по сравнению с платиной он значительно тверже. Я получил за это премию – целых 2 тыс. руб. Решил отметить, пригласил в грузинский ресторан «Чинара» еще одного технолога Бэлу Гургенидзе и опытного гальваника Бориса Зайцева. Как раз премии хватило на хороший коньяк, обильную восточную закуску и обязательные шашлыки.
Ювелиром я пробыл пять лет с лишним лет, сдал кандидатские минимумы и подготовил работу по электрохимии латунных сплавов. Но, в начале 1975 года моя жизнь круто изменилась, и докторскую я защищал уже спустя много лет абсолютно гуманитарную.
– Вы упомянули Окуджаву. Нас, советских граждан годов рождения 45, 46, 47, 48-й — в 60-е, во время «Оттепели», называли «младшие шестидесятники». Вот Вы считаете себя младшим шестидесятником?
– Ну, в общем, да. Конечно, я лично мало с кем из них был знаком, из старшего поколения шестидесятников. В это время, это 1963 год, я находился под огромным впечатлением от песенок Булата Окуджавы. Знал все его тексты наизусть. Но прежде всего, хочу рассказать, что большое влияние на мои гуманитарные пристрастия оказали ваши земляки. Этажом выше нас на Басковом жили наши друзья — семья одесситов. Глава семьи известный ленинградский юрист, специалист по авторскому праву Лазарь Исаакович Фишман был родом из Одессы, но в начале 20-х годов поселился в нашем доме. Он был на несколько лет старше моего деда и, встречаясь с ним на лестнице, неизменно приподнимая шляпу, любезно восклицал: «Приветствую Вас, юноша!»
Его дочь – Ольга – человек высоких идейных принципов, перед войной была избрана секретарем комитета комсомола Ленинградского университета. Ее фантастическая трудоспособность и исследовательский талант позволили ей быстро войти в число виднейших специалистов по истории и культуре Китая. Правоверной коммунисткой она оставалась вплоть до ареста ее мужа – энциклопедически образованного филолога и переводчика – коренного одессита Ахилла Левинтона, репрессированного в самом начале компании борьбы с космополитизмом в 1949 году по абсурдному обвинению в «антисоветской деятельности». Оставшись без работы, лишенная степени кандидата наук, с годовалым сыном Гариком на руках, она почувствовала на себе истинный «гуманизм» режима, которому искренне и бескорыстно служила.
Как вспоминала моя мама, когда у наших верхних соседей шел многочасовой обыск, несмотря на мощные перекрытия, бронзовая кузнецовская люстра в нашей столовой, укрепленная на толстом, вбитом в потолок крюке, билась и пульсировала, словно сердце старого дома. Ахилл Левинтон был арестован, побывав в гостях у своих друзей Cерманов, участников интернациональных бригад в Испании. Там собралась компания ученых-гуманитариев и кто-то из присутствовавших то ли положительно отозвался о недавно провозглашенном Государстве Израиль, то ли рассказал соответствующий анекдот. Впрочем, это не имело большого значения – и хозяева дома, и их гость вскоре оказались в застенках МГБ. В обвинительном заключении было приведено достаточное количество антисоветских высказываний, явившихся основанием для применения самой популярной в те годы 58-й статьи. Оглашенный приговор по делу Ахилла Левинтона – десять лет лагерей – был признан чересчур мягким, и по протесту прокурора суд исправил свою ошибку. Вскоре «опасный государственный преступник» за неосторожно оброненную в кругу, казалось бы близких друзей, шутку был приговорен сначала к десяти, а потом и к двадцати пяти годам ГУЛАГа.
Вернулся Ахилл Григорьевич после амнистии в 1954 году больным, но несломленным человеком, сохранившим не только свои глубокие познания в области гуманитарных наук, но и природный юмор истинного одессита. Он много времени отдавал образованию своего сына Гарика.
На стене в большой комнате у них висел распорядок ежедневных занятий. В программу домашнего обучения входили такие предметы, как английский язык, история, литература, география и физкультура. В восемь лет Гарик слыл в кругу ленинградской интеллигенции настоящим вундеркиндом и при удобном случае любил продемонстрировать свои знания на широкой публике. Гарик уже в раннем возрасте отличался от нас необычной начитанностью и эрудицией. Он свободно цитировал Блока, любил читать наизусть «Незнакомку». Из его уст я впервые услышал стихи Анны Ахматовой, Николая Гумилева и совершенно мне неизвестного Осипа Мандельштама. Конечно, все эти знания вложил в Гарика вернувшийся из лагерей отец. Он спешил наверстать упущенное, понимая, что времени остается совсем немного.
В семье Фишманов никогда не было телевизора. Ляля (так все называли Ольгу Лазаревну) считала, что он отвлекает от занятий и творческой работы. Ахилл Григорьевич традиционно спускался к нам в дни красного календаря посмотреть военный парад. Он появлялся около десяти часов утра, располагался в кресле у телеэкрана и с интересом наблюдал за праздничными церемониями на Красной площади. Почему его увлекало это традиционное зрелище, для меня осталось загадкой. Возможно, ему просто хотелось побыть в атмосфере домашнего уюта, которая царила в нашей квартире, и от которой он давно отвык, но, скорее всего, причиной были вкуснейшие бабушкины пироги с капустой и яблоками, испеченные по случаю дня солидарности трудящихся или очередной годовщины Октябрьской революции.
На золотой свадьбе деда и бабушки, в марте 1967 года, Ахилл Григорьевич произнес длинный витиеватый тост, в завершение которого предложил выпить за «самую интересную даму торжества – очаровательную Елену Яковлевну». Моя бабушка в тот вечер и впрямь была удивительно элегантна – в нежно сиреневом платье, с серебром прекрасно завитых волос, она была похожа на английскую королеву Елизавету.
Врачи рекомендовали Ахиллу Григорьевичу по-больше ходить пешком, и он ежедневно совершал длительные променады по Ленинграду – городу, с которым был жестоко разлучен многие годы. Часто его сопровождала моя мама, высоко ценившая юмор и эрудицию нашего соседа. Иногда они брали с собой и меня. Во время последней такой прогулки я задал Ахиллу Григорьевичу вопрос, интересующий меня и спустя более полувека: «Кто такие хазары?»
Сначала он ответил мне со снисходительной улыбкой: «Хазары – ну, в общем, это – евреи». Увидев на моем лице удивление, он с явным удовольствием продолжил начатый разговор, подкрепляя свои выводы многочисленными историческими деталями. Это была прекрасная и обстоятельная лекция по волнующей меня тематике. Историей Хазарии увлеклась и моя дочь.
«Ахилл! Вы же германист!» – воскликнула мама. «Ну откуда Вы этото знаете?»
Надо сказать, что к моей маме он относился с какой-то нежностью. Как сейчас слышу его шутливый и характерный для самоуверенного одессита, ответ: «Я, Наташенька, все знаю».
Он тяжело болел и все же умер как-то внезапно – от разрыва аорты. Ему было всего 57 лет. Но как считать те страшные пять с лишним лет в тюрьмах и в лагере? Год за три? А день объявления практически пожизненного двадцатипятилетнего срока? День за год?
Помню, как после отъезда уже бесполезной неотложки к нам прибежала Ольга Лазаревна с неизменным «Беломорканалом», зажатом между трясущихся пальцев.
Но она сумела перенести и этот удар, и еще ниже склонялась над пожелтевшими от времени и от папиросного дыма китайскими манускриптами, работала до глубокой ночи, до изнеможения, и мечтала только о том, чтобы ее никто не отвлекал от бегущих сверху вниз иероглифов… Известность принесли ей как исследования по истории Китая, так и литературоведческие труды, посвященные китайскому роману и новелле XVIII века. Энциклопедическая по широте охвата монография «Китай в Европе: миф и реальность (ХIII–XVIII века)» увидела свет уже посмертно.
Ахилл Григорьевич, написавший много работ о немецкой литературе, в частности, известный труд «Генрих Гейне. Библиотека русских переводов и критической литературы на русском языке», опубликованный через три года после его освобождения, завоевал авторитет, прежде всего, блестящими переводами англоязычных и немецкоязычных классиков. Как семейную реликвию храню скромный томик известного романа Натаниэля Готерна «Алая буква» с вступлением и примечаниями Левинтона. На пожелтевшем авантитуле книги, изданной в 1957 году, остроумное и тонкое стихотворное посвящение моей маме:
Дорогой Наташе
Я посылаю Вам статью, что я содеял,
Она, пожалуй, не совсем плоха.
Хожу с рукой на сердце, как Димсдейл,
Но без его приятного греха.
Ахилл
И все же народную любовь и славу принесла ему не классическая филология, а популярная песня, давно ставшая классикой шансона – «Стоял я раз на стреме, держался за карман», бытующая во многих вариантах. Вспоминал он об этой своеобразной пародии с внешним сожалением, хотя, думаю, в душе, как всякий честолюбивый человек, своим сочинением в жанре блатной песни гордился. Очевидно, что в нормальных условиях его многостороннее дарование раскрылось бы значительно ярче. Ведь даже и после полной реабилитации, последовавшей лишь в 1961 году, дорога в Ленинградский университет была для него закрыта.
Он вырастил только одного ученика – собственного сына – блистательного филолога, профессора Европейского университета Георгия Левинтона.
Мой дед любил повторять слова из басни Эзопа: «Лисица укоряла львицу, что она рожает только одного детеныша, и львица отвечала: одного – но Льва!»
В Период «поздней оттепели» все больше затягивало меня в богемнопоэтическую компанию моего одноклассника – Владимира Горбунова, известного в литературных кругах под псевдонимом Эрль. Он прожил странную жизнь, работал продавцом в газетном киоске, но всегда был вольным художником. Он внес большой вклад в изучение близкого ему по духу загадочного Хармса, собрал и сохранил стихи малоизвестных поэтов времен легендарного ленинградского «Сайгона» или кафе на Малой Садовой. Его подвижническая деятельность еще мало оценена, но достаточно посмотреть капитальный труд «У Голубой лагуны» (Антология новейшей русской поэзии), чтобы понять сколько литературных имен он спас от забвения. Третьим основателем нашего поэтического объединения «New Пегас», созданного по примеру поэтов серебряного века, стал Андрей Гайваронский (Черный) – высокий и эффектный молодой человек с романтической шевелюрой и такими же романтическими текстами. Наша дружная троица выступала на различных молодежных сборищах, но с большим удовольствием мы читали свои опусы друг другу в моей «детской», оборудованной из дедушкиного кабинета. Во время одной из таких встреч вездесущий Эрль сообщил, что наш кумир – Булат Окуджава женился на ленинградке Ольге Арцимович – племяннице выдающегося советского физика и поселился где-то в районе Политехнического института. Новостройка находилась на Ольгинской улице. Не помню, кто и как добыл номер желанного телефона, но мы набрались храбрости (или наглости) и позвонили молодожёнам. Нам повезло. Трубку взял сам Булат. Мы коротко рассказали о себе и тут же, безо всяких церемоний, получили приглашение приехать к поэту в гости.
На другой день, вооружившись своими блокнотами, мы прибыли в дом номер 12 по Ольгинской улице. Булат выглядел очень молодо. В клетчатой ковбойке с огромной копной волос он больше был похож на студента старшекурсника или, в крайнем случае, аспиранта, но никак не участника войны и уже много пережившего в жизни человека.
Вначале мы вели себя несколько скованно, но хозяин был настолько прост и демократичен, что вскоре дал нам почувствовать себя своими младшими товарищами, единомышленниками, но ни как ни юнцами на аудиенции у маститого поэта. Мы все увереннее читали ему свои вирши. Он слушал внимательно, не перебивая, запоминал какую- то строчку или понравившуюся ему метафору и лишь после того, как мы смолкали, следовал комментарий.
Неожиданно он похвалил две строчки из моего недавно занесенного в блокнот текста:
Как будто, пришел я встречать на вокзал
Того, кто приехать не мог…
– и попросил прочитать все стихотворение заново.
Его оценки и советы были доброжелательны, конкретны и в интонациях его речи не было и тени менторства. Также естественно он почитал нам свои новые стихи. Перед уходом я показал Булату Шалвовичу заветную тетрадь, в которую записывал тексты его песен. Он просмотрел ее, как мне показалось, с интересом. Ведь в те годы ни сборников, ни пластинок с песнями Окуджавы не выпускалось. Вдруг он нахмурился и удивленно поднял брови: «Почему здесь текст песни о Сталине? Эти слова не мои! Их автор – Юз Алешковский».
Я немного растерялся, так как фамилию истинного автора этого известного в разных вариантах и растащенного на цитаты шедевра я тогда даже не слышал, а слова:
Товарищ Сталин –
Вы большой ученый,
В языкознании
познавший толк,
– распевала уже вся страна.
Покидали мы уютную квартиру поэта в приподнятом настроении. На титульной странице моего блокнота рукой Мастера было начертано:
Через несколько дней после нашего визита на Ольгинскую раздался телефонный звонок и знакомый уже голос назначил нам свидание в вестибюле гостиницы «Европейская», куда высадился московский литературный десант во главе с редактором журнала Борисом Полевым. Итак, «New Пегас» в полном составе и в состоянии сильного возбуждения предстал пред не смыкаемыми очами грозного швейцара в ливрее, напоминавшей траурную попону на возглавляющей похороны кобыле. В те годы вход в отель такого уровня для граждан собственной страны был практически закрыт.
Вскоре появился Булат и предложил нам «зайти за Беллой». Для меня это обычное, казалось бы, предложение прозвучало примерно также как: «давайте заскочим за Клеопатрой» или «забежим за Нефертити…». Как вы догадались, речь шла о Белле Ахмадулиной. Молодая и весёлая с солнечно-рыжей копной волос, она была похожа на античную богиню, по какому то странному капризу спустившуюся с Олимпа на нашу грешную землю.
К гостинице подали автобус, который быстро заполнился прибывшими мастерами слова. Выяснилось, что на нас, гостей Окуджавы, мест не хватило. Заметив мою некоторую растерянность, Белла Ахатовна, занимавшая переднее одноместное сидение, придвинулась к окну и жестом пригласила меня устроиться рядом на ее кресле. Это было сделано так по товарищески естественно, что у меня даже не возникло чувства неловкости. У богинь не бывает комплексов. Так мы вместе и добрались до Дворца культуры имени Кирова на Васильевском острове.
И потом я уже был в Техноложке – это 1964-65 гг. – устный журнал мы создали в нашем институте. Основатель его был Сеня Альтшулер, теперь Альтов. Мы учились вместе в институте , но он на курс был старше.
– Семён Альтов? Юморист? Он приезжал к нам в «Комсомольскую Искру». В нашем Доме Актёра встечались, на капустнике…
– Юморист, да. Семен Альтов. Чтобы представить себе, что это за структура, устный журнал: с кем мне довелось выступать на одной сцене. Ну, представьте себе, Костя Райкин, Владимир Высоцкий, Евгений Лебедев, великий наш русский актер, дрессировщик Запашный. И – я, грешный. Сначала читал стихи, а уж потом в мой репертуар вошли рассказы о новостях шахмат. Так что, это действительно, интереснейшее время было, с какими людьми общались! Да, шестидесятые и шестидесятники…
– Необычная, непривычная для старших, живительная атмосфера 60-х повлияла на Вас каким-то образом?
– Ну, конечно! Я в первый раз услышал Окуджаву, потом Высоцкого. Я бы сказал, что рос не только в шахматной, но и в музыкальной среде. Как ни странно, среди моих друзей того времени большинство были музыкантами, вернее , студентами музыкальных училищ или консерватории. И сейчас, слава Богу, они живы: Володя Альшулер, ныне – профессор, дирижер Ленинградской филармонии, однофамилец, но не родственник мой; скрипачи Михаил Безверхний (лауреат конкурса королевы Елизаветы, сейчас живет в Генте, в Бельгии); Виктор Лисняк, Леонид Гиршович (ставший известным писателем , Германия), Ольга Мартынова (Нидерланды). Мы все общаемся по возможности до сих пор. Правда, в России остались немногие.
5. «ВЫИГРАТЬ» или «НЕ ПРОИГРАТЬ»…
–Первая шахматная доска в Вашей жизни, в Вашем поле зрения?
– Как и у многих – в детстве. В первом классе школы, как все я переболел всем, чем можно, за один год: корь, ангина, воспаление среднего уха, скарлатина. Я все время был дома. Практически учился заочно. Конечно, я очень любил игры. Например, карты — с детства. Я уже в 6 лет играл прилично в карты. Читать я любил, конечно, но тоже надоедает — целый день лежать и читать. Мой букварь был «Путешествие Гулливера». Моя бабушка – профессиональный педагог, и я сразу учился алфавиту по «Гулливеру». И мама как-то говорит: «Слушай, может, давай в шахматы попробуем?» Прекрасную альтернативу картам открыла для меня мама. Шахматы — вот идеальное занятие в осадном положении больного! Помню, что именно она показала мне, как передвигаются по доске фигуры и пешки, познакомила с первыми дебютными ходами. Мама играла в шахматы еще до войны. Как я уже рассказывал, многие ее школьные друзья, были большими любителями шахмат, и конечно, это увлечение не могло пройти мимо их компанейской и любознательной соученицы. Официально у мамы в школе была 4-я категория. Девальвация разрядов и званий привела к исчезновению таких градаций (сейчас квалификационная система начинается сразу с 3-го разряда). Но, все же, представление об игре мама бесспорно имела.
Итак, на огромной кровати, цвета слоновой кости, украшенной цветочными виньетками и бутонами, словно не выточенными из дерева, а сотканными из воздушных кружев, возникла простая картонная клетчатая доска и легкий металлический ларец на ножках, тоже с какими-то завитушками, как мне тогда показалось, серебряными. Мама приподняла крышку ларца и опрокинула его содержимое. На доску с глухим стуком посыпались деревянные фигурки. У Набокова маленький Лужин услышал «особый деревянно-рассыпчатый звук, от которого стало жарко, и невпопад стукнуло сердце» . Много лет спустя, когда в партии приближался цейтнот, и стрелка на моих часах катастрофически быстро поднимала флажок, мне самому становилось жарко, да и биение сердца явно не укладывалось в положенную синусоиду. Но в детстве, я не испытал особого волнения от знакомства с диковинными фигурками, оставшимися в нашем доме в качестве, пожалуй, единственного материального воспоминания о моем отце. Происхождение необычного ларца оказалось не столь драматичным. Как я установил впоследствии, в таких серебристых коробках из дешевого легкого сплава, продавался — до революции — развесной чай в дорогих магазинах колониальной торговли; а во времена НЭПа, — такие ларчики можно было увидеть на витринах коммерческих магазинов, и позднее возникших, торгсинов.
Я быстро запомнил правила игры, и через несколько дней, играл не только с мамой, но и с … самим собой. Герой «Шахматной новеллы» Цвейга, находясь в несравнимо худшем положении, вынужден был играть сам с собой, не имея доски и фигур.
Эта была первая, слабая попытка разбора партий. Может быть, уже тогда зародился во мне будущий интерес к анализу, столь важному в игре по переписке. Кстати, этот странный вид шахматного искусства, ныне переживающий кризис, вызванный распространением мощных компьютеров и сильных игровых программ, спустя много лет был мне весьма прозорливо рекомендован в качестве перспективного занятия моим vis-a-vis по родному Баскову переулку Геннадием Сосонко, уже почти пол века проживающим в Амстердаме. Возможность заниматься любимым делом, не выходя из своей крепости, всегда была моей мечтой и, в какой-то мере, она осуществилась.
Утверждать, что шахматы сразу же заняли в моей жизни важное место, было бы явным преувеличением. Главным увлечением моего детства были почтовые марки. Именно филателия стала основой моих первых гуманитарных знаний, катализатором моего интереса к информационной литературе – энциклопедиям, словарям, справочникам. Когда мне исполнилось 10 лет, во мне проснулся новый интерес – журналистика. Первая моя публикация датирована 1957 годом, когда я стал юнкором газеты «Ленинские искры». В Питере у меня хранится удостоверение участника слета юных корреспондентов — своеобразного праздника издания, популярного у ленинградских школьников. Проходил он в старом здании ТЮЗа на Моховой, где сейчас находится учебный театр нашей Театральной Академии. Был концерт, встреча с редакторами детских журналов. Во время антрактов юнкоры дежурили в помещениях театра, следили за порядком. Мне достался пост №1 у кабинета создателя и руководителя первого детского театра — Александра Александровича Брянцева. Антракт подходил к концу. Прозвенел звонок, и я уже собирался бежать в зрительный зал, как вдруг, дверь кабинета неожиданно распахнулась и мне навстречу какой-то легкой, совсем не старческой, даже, как мне показалось, веселой походкой вышел великий режиссер, давно уже отметивший 70-летний юбилей. С удивлением обнаружив дежурного с красной повязкой у своего кабинета, он с хитринкой спросил:
— «А что ты тут делаешь?»
— «Я — дежурный, мне поручили охранять этот кабинет» — с волнением ответил я.
— «Меня охранять не нужно, я никуда не убегу, — пошутил Брянцев, — А ты раньше бывал в нашем театре?»
— «Конечно! Много раз!» – мой голос уже прозвучал увереннее.
— «Прекрасно! Тогда беги в зал и приходи к нам еще!»
Эта мимолетная встреча с истинным петербургским интеллигентом почему-то запомнилась навсегда.
Были у меня и спортивные пристрастия, но они носили сезонный характер. Ни болельщиком, ни тем более, фанатиком какого-нибудь вида спорта я никогда не был. Но лето я не представлял себе без велосипеда и настольного тенниса. Я не просто любил велосипед, — в дачное время я совсем переставал ходить пешком. Помню, как однажды нас с мамой пригласил на свой юбилей ее друг и коллега известный адвокат Юрий Лурье. Торжество проходило в самом популярном пярнусском заведении тех лет ресторане “Раннахооне”. Московские и ленинградские дачники переиначили это сложное название в более понятное для большинства из них “Рошошоне” (от Рош а-Шана — еврейского Нового Года). На свой первый в жизни банкет я прибыл на велосипеде, который, после трудных переговоров с администратором, удалось на вечер оставить в вестибюле.
Проводя лето в самой спортивной республике, нельзя было не увлечься и невероятно популярным в Эстонии настольным теннисом. Практически каждой двор в Пярну, Эльве или Усть-Нарве украшал теннисный стол, причем прекрасного, по тем временам, качества. Помню, как однажды в одном из Домов творчества под Ленинградом, довелось мне встретиться за теннисным столом с выдающимся шахматистом, который вместе со своим секундантом готовился к матчу претендентов на первенство мира. Вначале я не мог приноровиться к его стилю игры, но постепенно нашел свою игру и счет по партиям остался в этом неофициальном матче за мной. Ведя в счете, мой уважаемый соперник был настроен весьма дружелюбно, но по мере изменения ситуации он мрачнел и сражался все с большим ожесточением. Со стороны можно было подумать, что в этом товарищеском поединке решается его судьба. В итоге он был явно расстроен, пожалуй, даже взбешен, и отправился на обед, со мною не попрощавшись. Читатель, знакомый с героями шахматной сцены, поймет, что мне противостоял великий боец — Виктор Львович Корчной.
Известный своей эмоциональной выдержкой, внешне невозмутимый Анатолий Карпов не менее честолюбив и так же азартно стремится к победе, играя даже в ”подкидного дурака” или в бильярд. Честолюбие – свойство не избирательное.
Девиз уверенных в себе людей можно сформулировать так: “Во что бы, ни играть – только выигрывать!” Я исповедовал менее амбициозный принцип: “Если играть, то стараться не проигрывать! “. Осуществить в жизни такой подход, конечно, тоже непросто. Видимо, он и стал причиной того, что в течение шести лет после знакомства с шахматами я относился к ним довольно равнодушно. В школе проходили какие-то соревнования, но некоторые одноклассники играли лучше меня, и центробежной силой самолюбия шахматная игра неизбежно выталкивались на периферию моих интересов. У меня было много других увлечений, и особенной мотивации для серьезного занятия шахматами я не ощущал. Но любовь случилась, и, как всякая любовь, пришла неожиданно. Превращение предчувствия в реальность не всегда легко датировать. Но в моей биографии эта точка на оси времени установлена точно — последние дни мая 1960 года.
В школе, у нас были турниры. Мои одноклассники играли лучше меня. Моя беда или мой плюс: я — человек честолюбивый. Ну, может быть, не тщеславный, но честолюбивый. Есть люди типа Карпова, которые занимаются только тем, где они знают, что они выиграют. Это игроки, бойцы. Если он знает, что не выиграет, он не будет в это играть. Так вот, моя психология такова: я занимаюсь тем, где я не проиграю. Это моя стратегия в шахматах, я так играл в настольный теннис, это карты. Почему я всегда делал много ничьих? Почему я черными играл всегда результативней, чем белыми? Потому что я всегда играю от защиты. И в жизни то же самое. Любое, что бы ни происходило, когда надо что-то решать, я всегда предусматриваю не лучший вариант, а худший. Т.е. мне важно не проиграть. И это психология моей жизни. Так я и живу всю жизнь.
– Хотя ничья – это нечто ни то, ни сё.
– Ну, да. Но мне главное не проиграть. Мне сначала ничью найти в любой позиции, а если я ничью нашел, тогда мне уже спокойно. Так и в жизни.
– В шахматах говорят, есть два подхода: интуитивный, настроенческий, и холодно-логический, математический. Какой из этих двух – преимущественно Ваш?
– Понимаете, я в шахматах добился главных успехов в игре по переписке, в заочных шахматах, когда не было никаких компьютеров. Для меня главное в шахматах – это анализ. Поэтому сейчас в шахматы играть я бы не мог. Нынешние шахматы – это чистый спорт, совершенно другие условия. Вот, с детства помню: выходной день, я ставлю шахматный столик у окна и сам придумываю дебюты, сам анализирую. Тренеры у меня формально числились, но шахматам меня никогда никто не учил, я анализировал сам. А шахматная переписка – это главный анализ, т.е. наука. Да, для меня шахматы – это наука, аналитика. Т.е., отвечая на Ваш вопрос о подходе — выбираю второй, наверно. Интуиция, конечно, важна, а вот анализ – это уже наука.
Несколько моих книг
– Но это еще и политика. В 70-е годы из всего делалась политика. А из шахматныхъ турниров – и подавно. Тогда пели такую частушку:
«Михаил Ботвинник вышел
Щук ловить в Москва-реке,
Состязанье «Спасский – Фишер»
Всё-таки в Рейкьявике…»
– Было и такое. Точно. Шахматы – это совершенно особое явление. Раньше, во времена 50-60-х годов, говорили, что шахматы – это триединство: наука, искусство, спорт. Поэтому я придумал такой курс «Шахматы как явление гуманитарной культуры» и читал этот курс на факультете истории мировой культуры. А т.к. этот университет женский в основном, то когда студентки увидели в расписании, что будет такой раздел, они удивились: «Какие шахматы? Мы не умеем играть». Я на первой лекции сказал: «Я вообще даже доску вам показывать не буду. Я буду говорить на тему «Шахматы и религия», «Шахматы и политика», «Шахматы и русские былины» и т.д.. У меня такие темы были: «Шахматы как мотивы литературных произведений». Я сказал: «Не бойтесь: никаких правил, досок и пр. Я буду вам читать стихи». И, вы знаете, это было совершенно ново. Этим никто никогда не занимался. Это огромный пласт истории. И им было интересно. Увлеклись.
Шахматы я воспринимаю в объеме. Это игра, это спорт, это огромнейшая библиография, это беллетристика. Это огромное количество книг, периодической литературы. Это анализ, это компьютерные программы, это игра по переписке, это составление искусственных позиций, решение задач, этюды. Это целый мир! Это, если угодно, цивилизация! Это отдельный раздел гуманитарной культуры человечества. Шашки тоже, конечно. Шашки еще древнее.
Несколько моих книг
Спрашивают: а почему возникли шахматы в Индии? А я отвечу. Дело в том, что шахматы возникли как тренировочные занятия для древнеиндийских вождей, полководцев. Играли двое-на-двое. Тогда не было черных и белых, а было 4 цвета. И важно было, чтоб были союзники, потому что Древняя Индия состояла из множества княжеств, скажем так. В той игре было четыре рода войск: пехота, конница, слоновые войска (отсюда «слон») и колесницы. Вот ладья – это ближе к колесницам. Называлась эта игра «чатуранга» (с санскрита «четыре рода войск»). Кстати, некоторые языки сохранили эти названия фигур.
Так что для меня шахматы – это занятие гуманитарное. Шахматная литература насчитывает десятки тысяч томов. Поэтому для меня это сейчас и скорее всю жизнь исследовательская, педагогическая работа в большей степени, чем спорт. Кроме того, сейчас в шахматы могут играть только молодые. Раньше, каков был образ шахматиста? С бородой, мудрец. А сейчас кто в шахматы играет? Мальчишки. Это почему? Появились компьютеры, они с детства работают с этими компьютерами. И уже не выдержать нервной системе играть так, как они играют, в таком темпе. А память? Сколько надо помнить! Я смотрю на этих бедных… Это же какое напряжение! Надо все держать в голове. И себя — в руках. Это ужас!
Еще одна составляющая – это эстетика шахмат. Сейчас играть по 3-5 минут – тут не до эстетики. Это целый мир, особый мир.
– Ваша самая первая, самая памятная победа?
– История такова. Технологический институт, я занят поэзией, занят журналами, но все-таки я — шахматист. Наша команда вышла в первенство СССР среди ВУЗов. Команда – 6 человек: 5 мужчин и 1 женщина. На первую доску был заявлен маститый профессор и опытный мастер Исаак Наумович Айзенштадт, который еще до войны играл на хорошем уровне. А я был просто запасной. Но, не было бы счастья, да с несчастье помогло. Заболел наш лидер и попал в больницу. А по принятым правилам сдвижка по доскам не предусматривалась. То — есть запасной должен был играть на первой доске…
— Простите, прерву: в шахматы тогда кто только ни играл. Даже и на первенство ЖЭКа или института. А как, собственно говоря, вы попали в шахматную элиту?
— Очень хороший вопрос. Как я туда попал? Вот так и попал. Это все — случай. Ну, конечно, занимался теорией немножко… И вдруг на первой доске студенческого чемпионата СССР. А где большинство молодых шахматистов? Все в ВУЗах. Кто были они, мои противники? Эдуард Бухман, который только вернулся с чемпионата Союза, где он победил Корчного, чемпион Ленинграда Евгений Рубан, сильный мастер с Украины Виктор Адлер; будущий гроссмейстер Владислав Воротников и т.д. Первая доска – это серьезное дело. А свой принцип я вам рассказывал – мне главное не проиграть. Я понимал, что, конечно, в такой компании мне, в общем, делать нечего. Но здесь два свойства – честолюбие, которое меня всю жизнь преследует. Кстати и мою дочку Асю — тоже (а без этого нельзя добиться успеха), и второе – нежелание проигрывать. И я заиграл в совершенно, как говорится, бисову силу. Я показал второй результат на доске, где играли профессионалы, а я просто любитель. И наконец, самая памятная партия – это не победа как не странно а удивительная ничья! Я играю с Рубаном. Конечно, он меня переиграл, я остался без двух пешек, партия откладывается. Я всю ночь сидел и нашел одну идею. Это называется «бешеная ладья». Вот эта ничья, пожалуй, самая памятная. И вот с этого, может быть, начался мой интерес именно к анализу. Я понял, что моя работа в шахматах – это, прежде всего — анализ. Я помню красивую победу на чемпионате мира, которая обеспечила мне серебряную медаль. Эта в партии против над опытнейшего Абрама Хасина. Он – прекрасный тренер, живет в Германии, ветеран войны, замечательный человек. Ну, и потом отмечу победы над четырьмя чемпионами мира в игре по переписке.
— А как Вы переносите поражения? И проигрывали ли Вы равным себе?
— Вот это очень хороший вопрос. Боря Гоберман, мой товарищ по Дворцу пионеров, по Зеленогорску. Вместе играли в шахматы. И вот мы играем на первенство «Динамо». Играли мы прямо в здании Большого Дома. Это как Лубянка в Москве. Руководителем нашим был Домбровский, известный шахматный коллекционер. Но начинать надо было поздно. Мы играли в фойе этого помещения. И мы начинали партии поздно в 7-8 вечера, после ухода сотрудников. И вот я играю с Гоберманом, но он более опытный был как шахматист, чем я. И он так поставил ферзя, в засаду, как говорят, что если пешку подвинуть, то открывается шах, я получаю мат. Это уже первый час ночи. Я делаю какой-то ход, он подходит, улыбаясь, двигает пешку, вскрытый шах и мат на следующем ходу! Вот это самое обидное поражение, которое я помню всю жизнь. Я после этого два дня даже в школу не ходил, я лежал в лежку. Вот такое было поражение. Так что, словом — поражения я переношу в шахматах плохо, как и во всех делах. Поражений я боюсь.
С маэстро в гостиной нашего журнала продолжил беседу журналист Ким Каневский
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua