ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА К.КАНЕВСКОГО «Я ШЕЛ К СВОИМ…».
…Я познакомился с самым настоящим старшиной-пограничником. Это было в дебрях Большого Фонтана, когда ещё никому в голову не приходили новостройки, Черёмушки и прочие признаки приближения коммунизма. Сам же Большой Фонтан был местом тёмным, со здешней шпаной (так и говорили: «Фонтанские») старались не связываться даже одесские «короли». Фонтан оживал летом, когда поднимали флаги санатории, Дома отдыха и пионерские лагеря. В одном из них, впоследствии – ежелетнем моём обиталище, — я тогда и оказался. Хоть не был ещё не только пионером, но и вообще школьником.
У фабрики, к новым и новым высотам которую вёл мой папаша, был ещё и подшефный пионерский лагерь. И дирекция, конечно же – с парткомом и профсоюзным комитетом, — приняли решение оздоровить детей руководящих сотрудников. Так я и оказался там, в Третьем отряде имени товарища Берия. В ходе военной игры, посвященной бессмертному Сталину, я оказался в составе звена, прятавшего от «Синих» отрядное красное знамя. Шуровали мы где-то там, в рощах и кущах Тринадцатой Станции, напоминавших мне дебри Уссурийского края с иллюстрации одноименной книги В.К. Арсеньева. А тот, ну… шпион отсиживался в густейшей кукурузе. Явно прятался. Огромный, в брезентовой (!) одежде. А главное – с большущей, абсолютно-черной неаккуратной бородой. Скорее всего, приклеенной. И мы послали связного к недальней погранвышке. С заставы довольно скоро прибежали пограничники в зелёных фуражках, с автоматами, собакой и уже помянутым старшиной. Подняли они того, в кукурузе, довольно звучно шлёпнули прикладом по заднице. Старшина записал всех нас в блокнот из полевой сумки.. И увели они задержанного с нашей помощью шпиона. Случайный (или, все же, не случайный?) этот акт принёс мне первую в жизни большую славу вне двора. Он стал центральным событием военной игры и темой сбора дружины лагеря. Сгоряча меня хотели произести в звеньевые. Но выяснилось, что я ещё не пионер. И вообще – не учусь в школе. Отложили на год. А медали ждал я ещё дольше…
Где-то осенью, уже в ранге растерянного и рассерженного первоклассника, уже пережившего зигзаг судьбы, уже контуженного сюрпризами школьной жизни и громами-молниями среди бела дня (арест международного шпиона, имя которого сейчас, вот только что носил наш отряд в лагере — Берия), слышал из-под стола: историю моего покраничного подвига папа рассказал Семёну Денисовичу. В те времена нас ещё посещал этот полубог, редко, но громогласно. Ворота дома – настежь. Дядя Вася-Дворник делал метёлкой по-ефрейторски на караул. И сквозь шлюз подъезда проливалось во двор нечто черное, блестящее, в серебряной сбруе. Замолкали мадамы во дворе. А в парадной нашей маялись спортивного типа блондины в кепках и с невозмутимыми лицами спартанцев.
Папа звал его Сёмой, что совершенно не подходило этому титану. А мама почему-то – по фамилии: Игнатов. Хотя по-настоящему был он Игнатьевым, старинным приятелем отца ещё по концу двадцатых, по Туркестану. Где-то там, на персидской границе, пересеклись их дороги-пути с тропинкой Виктора Семёновича Абакумова. Того самого, который потом стал генерал-лейтенантом. И в чине министра госбезопасности (вот так, ни много, ни мало!), вдруг сам попал в тюрьму. А Кубаткин? Пётр Николаевич фигурировал дома у нас в разговоре о нём, как «Чёрный». Однажды на вопрос мамы об этом отец мимоходом пояснил: в молодости Кубаткин в кругу приятелей назывался Бароном или… Чёрным Бароном, поскольку был почти полным тёзкой барона Врангеля. Он даже, участвуя в одной секретной операции, проходил под псевдонимом «Чёрный». Вообще говоря, служил он главным чекистом Ленинграда. А начинал в ОГПУ Одессы и приятельствовал с папой ещё до войны. В нашем доме, во второй парадной, на третьем этаже жили его сестра, та самая Мариванна, она же – тётя Мура, и ея дочь, его племянница Ирка, самая первая моя любовь. А с ними жили муж и отец дядя Костя, сын Толя и дочь Валя. Очень редко приезжая в Одессу, он их навещал и заглядывал к нам. Хотя вскоре дядя Костя и сам Пётр Николаевич были арестованы. О чём однажды папа, белый ликом, тихо сообщил маме. А я слышал…
Но ещё до того мы узнали: Семён Денисович в Москве. Он назначен этим самым министром госбезопасности. Конечно, при его приезде отец за столом поведал ему о пограничном моём подвиге тогда, в большефонтанском лагере. И разумеется, в шутку. И она вышла, как я теперь понимаю, удачной. Ибо серьёзный, даже суровый человек этот улыбнулся довольно широко. Но в то время его информированность о случившемся подлила масло в огонь моей надежды на медаль. Устроившись укромно (под столом), я, помню, опять ждал их тосты и беседы о родном восемьдесят первом кавполку, о Мары и о Кушке – как известно, самой южной точке страны. Хотя папа говорил, это не совсем так: почти на семь километров от этой точки отдалилась на Юг другая – по имени «Советский пост Калмыкова». Этой заставой командовал однокашник отца по команде одногодичников. То есть, по учебному отряду, который за год превращал парней с полноводной и уже относительно мирной Украины в кадровых туркестанских кавалерийских взводных. И мне с детства было известно о том, что форпост этот однажды был вырезан басмаками – в ночь после отъезда оттуда отца. Хотя Калмыков настойчиво приглашал батю остаться, не рисковать и переночевать. И он колебался. Но всё же уехал в Кушку. А караул проспал. И погибла вся застава. Причём – лютой смертию. Во истину – Восток – дело тонкое…
…Обычно они говорили о походах в пески и о стычках с басмачами на персидской границе. О Ферганской операции, за которую отец получил именной клинок, а дядя Семён не получил. Потому что участвовал в деле не от наркомата обороны, а от тайнополицейского ведомства. А тогда НКВД почётным оружием не награждал. Было заметно – в беседах они почти не касались Великой Отечественной, на которой мой папа был, а Семён Денисович – нет. Однажды мама в шутку назвала его героем тыла, из-за чего потом ей досталось от папаши…
На сей раз о Туркестане не было ни слова. Пили за товарища Сталина, за чекистов и кавалеристов. За нашу семью. Вскользь и очень зло поминали Кубаткина и Абакумова, ещё кого-то там. Да, ещё пили за Рюмина и Алёшу Епишева. Этот, экс-первый секретарь нашего обкома партии, теперь у Семёна Денисовича зам по кадрам. Боевой, порядок наводит. А Рюмин, говорили, чётко выводит врагов на промокашку. Как это – выводит на промакашку и что это такое – я тогда, конечно, не понял. Абакумов! Уже сколько сидит, а показаний не даёт. Не хочет, не желает помочь следствию. А арестованные врачи все показывают на него. Он да Кубаткин – два сапога пара. Они покрывали каких-то сионистов, которые проникли везде и всюду. И даже в госбезопасность. И даже – в правительственную больницу. Неправильно и умышлено лечили товарища Жданова. Подбирались и к другим. Тут Рюмин оказался на высоте. Ему – орден от товарища Сталина.
Помню, папа что-то буркнул насчет того, что – со Ждановым дело тёмненькое. Чётко врезалось: не «Тёмное», а именно так: «Тёмненькое». На что Семён Денисович ответил твёрдо: и ничего, мол, не тёмненькое. Просто прописали, сволочи, товарищу Жданову физзарядку, пробежки и прогулки. А у него был обширный инфаркт. Ему вообще нужно было максимально быть в покое. Доктор Тимощук помогла во всём разобраться. Она, оказывается, ещё пару лет назад сигнализировала в МГБ. Но Абакумов всё спустил на тормозах. А Тимощук он выставил дурой набитой. И уволил из кремлёвского лечсанупра. И только теперь разобрались, восстановили. Ей тоже – орден. А товарищу Рюмину дали чин генерала…
Вот — как сейчас: упоминание о чинах-орденах вернуло внимание взрослых ко мне, грешному. Папа осклабился: «А ты говоришь – медаль…». А Семён Денисович слегка шлёпнул меня по затылку. Не в наградах, дескать, всё дело. Не за медали воевали и воюем. И тут же прочёл стихи о каком-то рядовом пехоты Тёркине, который прошел всю войну и у которого даже медали не было. Но мне уже было не до того. Мысли заплясали неожиданные. Подумать только! После революции и гражданской войны, после интервенции, после басмачей и Испании, чёртовых финнов и Великой Отечественной, истерзавших тело отца, в мирное время – кругом враги. Покусились, по выражению дяди Семёна, на самое дорогое. На госбезопасность, на армию нашу родную, на заводы и фабрики. И даже на Кремль с товарищем Сталиным. И что не менее важно, такие, наверняка, есть и на местах. И здесь, у нас. В Одессе…
Рпт: нет, решительно, ни слова в тот раз о боевом прошлом не говорилось. Где те закаты и рассветы в песках, вечерний намаз басмаков, отдававший их целиком под защиту Аллаха. Именно тогда, когда для молитвы правоверные откладывали в сторону шашки и карабины, эскадрон их окружал и рубил в капусту. Где ледяные ночи и жарчайшие дни походов. И отряды местных краснопалочников на дромадерах. И лихие атаки лавой, конница на конницу, с пиками наперевес. И ветер-афганец, вдруг налетавший на эскадрон и путавший все карты. Даже и сам тон беседы был неожиданным, незнакомым и… как бы это поточнее выразиться… какой-то не живой. Я ведь прекрасно помнил интонацию их – хоть и редких, но — задушевных бесед. А тут присутствовало ещё и нечто… ну, вроде как говорили они не только друг с другом, а ещё и с кем-то, присутствующим незримо. Объявлялась, таким образом, всесоюзная тревога. Все – на борьбу с врагами…
Почти всё, что я в тот исторический момент услышал-запомнил, были подробно пересказаны сопливым моим воинам в дворовом штабе за сараями. Ну, разумеется, кое-что добавил я и от себя. Не без того. Напомнил и историю задержания нами, при поддержке пограничников, того шпиона на Большом Фонтане. Мы, конечно, ещё не можем сами задерживать и арестовывать шпионов-диверсантов-вредителей. И просто дураков, идущих у них на поводу. Но мы можем быть хорошими помощниками в этом деле. Мы можем наблюдать, прослеживать. Следить, если угодно. И информировать. А там, где надо, разберутся. И кто знает, не появится ли в галерее образов школьников-героев и портрет кого-нибудь из нас…
Оно, конечно, многим из нынешнего поколения юных читателей (поскольку таковое вообще имеются на наших интеллектуально-непритязательных берегах), мечтавший поймать шпиона мальчик может показаться дегенератом. Строго говоря, и мне самому от этой памяти как-то… ну, не по себе. Но садясь за эту книгу, совершенно по-детстки дал я анибалову клятву: только то, что было. Как бы оно ни выглядело сегодня. А было – по крайней мере, в моём поле зрения, слуха, и памяти – именно так. Неохотно, ох неохотно вспоминают ровесники мои тот цветной туман конца сороковых, начала пятидесятых, в котором кишмя кишели возбудители державной гордыни, тревоги за Родину и сверхъестественной подозрительности. Детские вдохи чутко улавливали газооборот, выдыхаемый взрослыми. И это была уже не совсем игра. Мы не только подражали взрослым, мы помогали им, шли с ними и за ними.
Нет-нет, конечно, вряд ли это касалось многих мальчиков с Привозной и Книжного переулка, с которыми меня свёл первый класс. И с которыми так и не вышло дружбы. Мечтательный лейтмотив там был принципиально иным. И тем не менее, все не все, но многие из нас мечтали отличиться на этом экзотическом поприще. Поймать шпиона или диверсанта. Разоблачить изменника Родины, пособника врагов. Бывшего полицая, к примеру. Этих тогда не так уж и редко выявляли и публично судили. А говорилось ещё и о непонятных двурушниках. Безродных космополитах. Ещё какое-то там, помнится, охвостье Троцкого. Не потому ли так быстро становились классикой современные «Джульбарс», «Застава в горах», «Ошибка инженера Кочина». Что там ещё… «Кукла госпожи Барг», «Звёзды падают в августе», «Бумеранг не возвращается», «Судьба барабанщика». Первейщий из первых роман-детектив, толщенная книга, эстафетой передаваемая с этажа на этаж, от соседей к соседям и тут же роскошно экранизированная «И один в поле воин»! (Фильм – «В дали от Родины…»). Писатель Юрий Дольд-Михайлик. Между прочим, родной дядя-тёзка того Юрия Михайлика, которому судьба была стать моим наставником и много-много лет давать мне уроки лица литературы и изнанки жизни. Тесен, ох, тесен бескрайний это мир… Словом, команда моя, можно сказать, приступила к учёту всех подозрительных. Дом, знаете ли большой. Народу много…
Мама читает вслух статью товарища Сталина об интеллигенции. Впечатлительные, неустойчивые. Заграницу уважают. А иные из них, буквально – гнилые интеллигенты, без роду-племени, не имеют гражданской гордости. Поинтересовался у отца: что это за сословие такое? Оказалось – художники, писатели, инженеры. Учёные. Между прочим, учителя. Учителя! Да-да, и врачи. Особо пристально следует нам понаблюдать за соседями снизу, с первого этажа: артисты ТЮЗа Мисенко – Борис и Ирина. Он – заслуженный артист республики. И вообще, к ним попы ходят, там божьи песнопения слышны. А во второй парадной двое, тоже в своём роде. У одного брат в Израиле. Правда, в ЦК израильской компартии. Но мало ли. Вон, Абакумов генералом, министром госбезопасности был. И тоже – членом ЦК. И что же? Сидит в тюрьме, как сукин сын (выражение дяди Семёна). А другой, Востров – художник. Ходит в желтом пальто и шляпе. Как иностранец. А Мехлисы, которые – над нами! Да, родной брат Иосифа Захаровича – министр госконтроля СССР. Генерал-полковник, член ЦК. Депутат Верховного Совета. Сталинский сокол, похоронен в кремлёвской стене. Но сын Иосифа Захаровича – Шура – учится на художника. А дочь Раиса – вообще изучает иностранные языки…
Глухо загудел двор: в соседнем сто девятнадцатом ночью арестованы врач и сотрудник милиции. А утром увезли наших соседей, Шварцмана и его сына-студента. Соседок подробно информировал дядя Вася-дворник, бывший понятым. Но вскоре арестовали члена нашей жилтройки некоего Пелах. Обыска не было, обошлись без понятых. И дворовые сходки прекратились. Мы удивлялись переменам: во дворе уже не собирались. По нему даже уже не проходили, а как-то всё больше прошмыгивали. Осень-зиму тянул господь довольно долго. Оказалось, что мои «четвёрки» по чистописанию, рисованию и пению – это хорошо. А мои «четвёрки» по поведению – это плохо. Школа нравилась всё меньше. А в воздухе, как пел Марк Бернес в популярном кино «Человек с ружьём», всё явственнее пахло грозой. Под заоконные вьюги-морозы и желтизну весенних дождей дома слушали радио. Кремлёвские врачи, московские писатели и художники раскрыты полностью. Расстрелы и двадцать пять лет тюрьмы.
Для тех, кто открыл эту книгу впервые и именно на этой странице, сообщаю (остальным напоминаю) о том, что дело происходит не в тридцать седьмом, а в моём светлом и счастливо-детском пятьдесят-третьем – пятьдесят четвёртом учебном году. И если разрешающая способность памяти путает какие-то детали, то за правду в целом я ручаюсь. По сей день передовая наша общественность так или эдак выражает сочувствие тем, чьё детство топтала война. И это понятно: мог ли тот апокалипсис не наследить в умах и душах тех, кого мы называем детьми войны. И могло ли это не отразиться на поколении их детей и внуков. Вряд ли. Ну, а мы, Дети Победы? Неужели то, что мы видели-слышали-чувствовали, вступая в этот мир, и впрямь работало на наше здоровое разумное мировосприятие, мироощущение и миропонимание? Нет, варганящие политику в центре и на местах, так много трещащие о светлом будущем, практически были поглощены настоящим и менее всего задумывались о том, как эти их локомоция отразятся в будущем. Так что, может быть, слава ещё Богу, довольно много и наших не вдавались в особые размышления по такому поводу тогда. Как, впрочем, и нонича. Как в том анекдоте, знаете?
Тридцать четвёртый год. Митинг на одесском сахарном заводе (Пересыпь). Оратор развивает тезис о нравах белогвардейско-троцкистско-фашистской банды шпионов, диверсантов и вообще врагов народа: от дискуссий они перешли к открытому террору. Убили Кирова. На заводе довольно шумно, кто-то не расслышал. Крики: «Кого-кого убили?» «Убили товарища Сергея Мироновича Кирова!». «Громче говорите. Кого?». «Убили друга товарища Сталина, первого секретаря ленинградского обкома партии, члена ЦК товарища Кирова!». «Кого-кого?». Оратору надоело, времени нет, его ждут на Продмаше. «Шо «кого»? Шо «кого?». Кого надо, того и убили!».
Может быть, я и ошибаюсь в оценке феномена тогдашнего массового восприятия происходящего. Но почему-то помнится своеобразный индифферентизм в отношении свежих информаций, от которых и сегодня мне как-то не по себе. Шо «кого-кого?». Кого надо, того арестовали. Кого надо, того засудили. Кого надо, того расстреляли. А кого надо – оправдали-выпустили. Иные – в последствии заметные – личности вспоминали: именно на рубеже школьного детства они окончательно надоедали взрослым со своими «Почему?». И от них просто отмахивались, как от жужжащих над ухом насекомых. Могу подтвердить: именно там и тогда у окружавших меня взрослых кончилось терпение – с симпатиями ко мне заодно. А мои «Почему-зачем?» тех лет были чаще всего связаны с происходящим в стране. И ставили взрослых в дурацкое положение. Словом, я сегодня не сужу их за те неответы.
А что, собственно говоря, они могли мне сказать… нет-нет, не о Тухачевском-Уборевиче-Якире-Фельдмане-Гамарнике, фамилии которых я тогда и слыхом не слыхал (они пришли ко мне уже в пятьдесят шестом, после ХХ-го съезда); о маршале артиллерии Яковлеве, только что, в нашем годе, арестованном со всем почти что его штабом? Измена! Ещё с войны! И почему это его прекрасная книга с пушками на картинках, которые я так любил перерисовывать, принюхиваясь к артиллерийскому феномену, вдруг исчезла с полки. Или – вот: в Израиле злодейски взорвано наше представительство. И израильского посла вышвырнули из СССР. Как понять?
Может быть и не все взрослые в СССР и в Одессе уклонялись тогда от простых и прямых ответов. Вероятно, не все и рявкали на таких почемучек, чтобы отвязались со своими глупостями. Но в моём кругу, но со мной всё было именно так. Именно так стали вдруг реагировать на мои «Почему-зачем?» те, кто был досягаем и кого я любил и уважал, на разъяснения которых надеялся. А вот дворник дядя Вася, например, очень охотно объяснял приунывшим соседкам: «Всё! Теперь всей армией, всем миром двинем на израильцев! Мы их спасали в войну, мы дали им государство, коммунистическую партию. А они…». Представляете себе, конечно? Нет? А вот попробуйте вообразить – что должно было твориться под моей черепной крышкой и в груди. А тут ещё разговоры об уколах, которые делают вредители в тесноте одесских трамваев. И об аресте технолога Беляевской водокачки: собирался отравить всю Одессу. А тут ещё в Москве расстрелян гражданин одесского происхождения, который был помощником дяди Матвея, родного старшего брата отца, секретаря Каширского райкома. Отец – в чёрной сталинке, чёрных бриджах и чёрных сапогах, бледный, как стенка…
— Но, в конце концов, расстрелы отменили ещё в сорок седьмом, официальным указом, ты же знаешь, — бормочет мать.
— Знаю! Знаю больше, чем ты думаешь! Их не расстреливать надо. Их вешать надо! На Куликовом поле!- высоко взял отец, голос сорвался.
Увы, дорогой мой, драгоценный читатель, тебе врать не смею: муторно, очень муторно стало и было у меня на душе, кашеобразно в голове с весны тысяча девятьсот пятьдесят третьего года от Христова Рождества. И это крайне неуютное состояние, интенсифицируясь или немного смягчаясь, уже не покидало меня, як кажуть в нас на Полтавщини, все життя, що залышилося. Вот сейчас, к примеру: вспоминаю, пишу, а оно тут, как тут. И опять-таки: не нужно убеждать меня в том, что неумно считать — все мои радости связаны с жизнью Сталина, а беды-горести – с его смертью. Я ведь, с вашего позволения, публицист. А, следовательно, историк. И кое-что знаю о всенародном счастье жизни, службы, работы и учёбы в сталинской стране. Но знаю я и о прелестях жизни, последовавших за его уходом, за разоблачением его недостатков и пороков и прочими моментами агонии огромной страны, также ушедшей во мрак времён. И всё же, всё же, всё же повторяю и нюхом чую: еще не раз повторю – во всяком случае, хронологически хороший мой, бодрый, счастливый настрой имел место от моего рождения до смерти Сталина, ареста и расстрела Берии, и поступления в школу. Счастливая лодочка вдруг разбилась о пятьдесят третий год, с наступлением какового начались и стали быстро нарастать тревоги, обиды, чувство бессилия, одиночества и затерянности в мире, взлом железной логики и ея разрушение.
Говорят, на своих ошибках учатся только дураки: умные – на чужих. Видимо, тогда я был даже и не дураком. И готовилось письмо продолжателю его дела, товарищу Берия. Отцу я решил его не показывать вообще. Но с отправкой вышла заминка, всякий раз выяснялось – не полностью названы его чины. К «маршалу Советского Союза» пришлось добавлять «Министру внутренних дел», а потом – «Заместителю председателя Совета Министров СССР», «Депутату Верховного Совета», «Секретарю ЦК КПСС». Всякий раз нужно было начинать сначала. Кроме того, мне не вполне было ясно – каким путём доставить письмо в Москву. А время шло. На кого оно тогда работало? Ведь продолжались чудеса. Игнатьев ещё раз приехал в Одессу. Дома готовились к встрече. Но он нас не посетил. И папа ходил к нему – куда-то туда, за облака. И зачем-то с толщенной полевой сумкой. Вернулся поздно, я уже улёгся. И он много курил у моей кроватки. И как-то особенно душевно пел походные песни – голова моя кружилась от них, казбечного дыма и запаха водочки.
Почему-то много меньше запомнился дядя Миша, Михаил Борисович. Его у нас называли московским гостем, хоть было он одесситом по рождению, ровесником и приятелем отца в юности. Отец учился с ним в одесской совпартшколе. Пути их сходились и расходились, и потом опять сходились. Словом, было о чём поговорить. Беседы эти насыщены были именами-фамилиями друзей и врагов, захватывали острой детективностью. Остался он в истории, как Михаил (Исидор) Борисович Маклярский, советский драматург и киносценарист. Но старые чекисты помнили его в иных чинах и качествах.
Когда отгрохотал ХХ съезд и на смену эпохе «Раннего Репресанса» пришла эпоха «Позднего Реабилитанса», при встрече за нашим столом дядя Миша говорил о том, что по команде Никиты много очень про репрессии наврали. Я сам, говорил дядя Миша, арестовывался в тридцать седьмом, в мае. По троцкизму. Ну, сидел, конечно. Допрашивали. Пальцем, говорил, меня никто не тронул. А в августе освободили, извинились. Я так и написал: какие могут быть извинения! Борьба. И ещё он рассказывал, что под шумок повыпускали много шушеры (так и сказал: «Шушеры»); кто сидел с тридцать седьмого и числился по политике. В их числе оказались и те, которые в тридцать седьмом были взяты за кражу, грабёж, изнасилование. За тяжкие телесные, за махинации. Потом уже там, в лагерях, сходились с политическими, что-то ляпали не то – им добавляли пятьдесят восьмую статью. И по ней реабилитировали, как жертв культа личности. Анекдот, рассказанный гостем, врезался в память. Примерно так: плывёт по реке нежная, благоуханная апельсиновая корочка. По пути встречается кусок какашки. «Ах, кто вы? Почему вы – такого цвета? Как от вас дурно пахнет?» «Ах, деточка! Это – старая, печальная и в высшей степени поучительная история. Я, видите ли, репрессированный ананас…». Мама смеялась. От души. Папа – не очень.
Дядя Миша служил в больших чинах до войны и в войну – по части борьбы с диверсантами и шпионами, работал за линией фронта, координировал наших агентов, диверсантов и партизан. Был полковником госбезопасности в отставке. Но почему-то не походил на военного. У него почему-то не было ни орденов-медалей, ни орденских планочек-колодочек. Однажды на лацкане его коричневого пиджака я увидел две одинаковые золотые медали на красной колодочке. Обмывали, как выразился папа, его вторую Сталинскую премию. Запомнил: это было в конце весны или в начале лета пятьдесят первого…
Полковник госбезопасности (1943). С 1947 года — в отставке. Кинули его на кинематограф – директором «Госфильмофонда» и главой конторы «Совэкспортфильм». Нужно сказать, это был не первый чекист в кино. Писал пьесы, которые ставили в столичных театрах. Казалось бы, вполне мирное дело. Но не монотонной выходила его судьба: в начале пятидесятых арестовали по «Делу» Рюмина» (сионистский заговор). Я об этом узнал, когда уже учился в школе: осенью пятьдесят третьего его оправдали и отпустили с Богом. И он приехал в Одессу – отдохнуть от пережитого и собраться с мыслями. Потом он писал папе – закончил высшие литературные курсы. Написал несколько сценариев, по которым сняты кинофильмы. Много лет спустя я обратил внимание на титры моего любимого «Подвига разведчика». И «Ночного патруля»: авторы сценария М. Маклярский и Л. Шейнин. В десятках кинотитров я потом встречал его фамилию – почему-то совместно с кем-то.
Да, не забыть бы — тогда подсмотрено и переписано у брата в самодельной толщенной записной книжке: 1953 по григорианскому календарю — невысокосный год, начинается в четверг. 1953 год нашей эры, 953 год 2-го тысячелетия, 53 год XX века, 3 год 6-го десятилетия XX века, 4 год 1950-х годов. И по радио (врезалось, почему-то, в память) услышано тогда же, в начале года, в январе: избран тридцать четвёртый президент США. Зовут Дуайт Эйзенхауэр. Боевой генерал, встречался с русскими на Эльбе в сорок пятом. Хорошо относится к СССР. Говорилось о положительных перспективах развития отношений. Да-с, прекрасный был январь. Не знал я. Не мог знать о той весенней карусели…
…А то не карусель! Маршал Берия, так и не дождавшийся моего письма, лично разобрался в нескольких «Делах» и оправдал, выпустил на волю и вернул в армию артиллерийского маршала Яковлева. Правда, его книга с полки у нас дома исчезла навсегда. Но выяснил Лаврентий Павлович и то, что «Дело» врачей было липовым. Или, как сказано по радио, надуманным и несправедливым. И их повыпускали – ну, то есть, тех, которые выжили. Мало того, им разрешено было снова заниматься медицинской практикой и наукой. Двенадцать оправданы посмертно. Тридцать шесть живы и относительно здоровы. Голова кругом. И тут же – ТАСС объявило о том, что Лидия Тимощук есть склочница, доносчица и истеричка, она погубила и обидела цвет медицины. Берия выгнал её из партии, лишил ордена Ленина. Он же снял с работы руководство МВД и МГБ. Подтасовывали «Дела», скрывали от партии промахи в работе, санкционировали нарушение Советской Конституции – в том числе и заставляли следствие применять незаконные методы. Проще говоря, били арестованных смертным боем. Маршал Берия выступил с проектом восстановления справедливости с Германией: соединить их, наконец, в одно-единое дружественное нам государство. И венец его творенья: Игнатьев выведен из состава ЦК, снят с работы. Мама – как прибитая мешком из-за угла, отец молчит, кулаками подпирает скулы. Курит, конечно. Что же, может, и ошибка. Ведь были же ошибки. Исправляли. Берия разберётся…
Но тут и вовсе – гром среди туч: Берия сам арестован. Шпион! Двойной агент! Ни много и ни мало! И возродившемуся в мутной этой водичке дворовому кворуму дворник дядя Вася напел новорожденный куплет:
А товарищ Берия
Не оправдал доверия,
И товарищ Маленков
Надавал ему пинков…
Улыбались соседки этому вяло, туманно переглядывались. Видимо, житейский опыт требовал от них не торопиться с выводами. А в почтовом нашем ящике – пакет. Из Москвы. В нём – двадцать первая, двадцать вторая и двадцать третья страницы пятого тома Большой Советской Энциклопедии. Их нужно вклеить… вместо статьи о Берии. И я, совершенно ошалелый, помогал папе извлекать старые страницы (на мусор, предварительно изорвав мельчайше) и вклеивать новые. А ТАСС наяривал: арестован Рюмин. Помогает следствию, даёт показания на Берию. Оказывается, этот всячески ослаблял влияние партии, утверждал, что у нас уже давно нет советской власти, а есть власть партийная. И вёл к тому, что нужно вернуться к лозунгам Октября, дать власть народным советам, чтобы партия вообще не занималась экономикой, промышленностью и сельским хозяйством, а вела политическую работу. Рюмин показал, что Берия обманывал Сталина и губил лучших людей. И вообще – ещё в гражданскую был в контакте с интервентами и какими-то там дашнаками, а в Отечественную – с немцами. Да ещё и развращал и насиловал женщин и девушек. Вот так штука! В общем, лишить маршальского звания, снять со всех постов, исключить из партии и лишить всех наград. Да, и передать в Верховный суд.
Автор Ким Каневский
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua
Эт полезные штуки разныые))кароч прикона