Часть 8

В ТРЁХ КНИГАХ.

КНИГА ПЕРВАЯ

КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…

(Продолжение. Начало: «Перед романом», «1», «2», «3» «4» «5» «6» «7»)

10.

 …Да, сейчас, вероятно, и там, в Пятигорске (как и здесь, в Одессе) всё уже переименовано. Ну, всё – не всё, но многое. Очень многое. И улица Крайнего? И стелу снесли? Понятия не имею. Переписка с участниками событий угасала к середине восьмидесятых – по естественным причинам. Уходили земляки дореволюционных годов рождения и прохождения по таким этапам. Прервалась и связь с престарелой хранительницей Пятигорского краевого музея. Помните, памятник-стела у меня имеется на фото, которое прислала когда-то сестра Виктора Крайнего, Эмма Рихардовна Лубоцкая. Её имя-фамилию одесситы и туристы могли бы прочитать на мемориальной плите фасада Одесского горуправления милиции. Она , её подруга Раиса Барг и сестра Раисы Полина при Деникине проходили в этом здании на Преображенской по знаменитому некогда «Процессу Семнадцати». Их перед самым уходом белых взяли на проваленной явке. Полина была казнена за пару-тройку днейдо бегства деникинцев и вступления в Одессу РККА. Эмма и Раиса получили по каторге. и вскоре были освобождены конниками Григория Котовского. И в следующий раз сидели уже в советской тюрьме, по пятьдесят восьмой статье, как враги народа (десятка без права переписки, плюс восемь ссылки) с тридцать девятого по пятьдесят седьмой). Реабилитация, конечно. Мол, ошибочка вышла. Неувязочка. Санаторий ЦК КПСС «Авангард» в Крыму. Переписка со мной в семидесятые. Оттуда я, значит, родом. Так выпало. С некоторыми вытекающими…

 Вот помянул я в суе Эмму Рихардовну Лубоцкую, Раису и Полину Барг. Они, впрочем, могли быть вам известны и ранее, в числе Петренко Василия, Краснощёкиной Иды, Дуниковского Зигмунда, Туровского Бориса, Спивака Льва, Пельцмана Михаила и Ройфмана Якова, увековеченных в мраморе. По сей день имеется в Одессе помянутая соответствующая мемориальная доска – по недосмотру предыдущего мэра города не была вырвана с мясом с фасада экс-гормилиции на Преображенской. И всё ещё доступен зевакам матрикул тех, кто здесь проходил зимой-20 по «Процессу Семнадцати». Правда, в прямо названы только те, кто были приговорены к смертной казни. Их явно не семнадцать. Просто, другие воспеты оптом: «Остальные товарищи приговорены к вечной каторге». Вот Эмма Рихардовна – в числе тех остальных. И на самом деле не к вечной каторге их приговорили белые. К восьми годам. Мою родню они и их выжившие товарищи хорошо знали, потому потом и соглашались на встречи и переписку. А других одесских писак, направленных обкомом партии, знать не хотели. Когда, много позднее, открыл их для себя — изучал молодёжное демократического движения на Юго-Западе. И увлёкся, конечно, историей их борьбы. В том числе, их борьбы за живучесть. Удивительно живучими оказались эти мои земляки, которых эпоха прогнала через такие шпицрутены, что николаевским штрафникам не снилось. И однако же дожили до наших встреч, писем — в уме и здравой памяти.

 Кстати, о памяти: именно её здравие постоянно провоцирует автора на идейно-тематические зигзаги-отступления, от которых трудно удержаться. И которые строкажный объём романа моего отнюдь не сокращают. Вот привел фамилии-имена, тюремные факты из жизни их носителей. Даже название крымского санатория ЦК КПСС «Авангард» не забыл. И тут же вспыхнуло в той памятной темени нечто, изумившее меня когда-то именно причудливостью судебных зигзагов. История того самого движения, на которое уже намекнул, вытащила из вязких болот прошлого удивительные ситуации. Некоторые из них легли в основу пьесы «В огне и тревоге» и сценариев сериала «Дело» было в Одессе…», судьбы которых тоже символичны. Но сейчас не об этом.

 …И тут не окажу сопротивления странной силе, которая уже не впервые тянет и ощутимо подталкивает с проторенной дорожки в сторонку, принуждая к некоему зигзагу. Хорошие журналисты, впрочем, меня поймут. А не-случайно-начинающие могут извлечь пользу. Есть такая надежда и на читателя. Как-то заговорилось о переписке. О письмах. Тоже ведь – литература. Ещё какая, эпистолярий – древнейший жанр в наших занятиях. Историки и литературоведы прослеживают его корни до древних шумеров, греков и римлян. Есть даже мнение о том, что во многочисленных произведениях классиков самое интересное – их переписка. Письма. А лично для меня это явление судьбоносное и даже болезненное. Как-то пару лет пришлось жить в глушайшем лесу – ожидание писем было чуть ли не жизненным лейтмотивом. Да ещё и годы работы в отделе писем большой газеты (формат «Правды», четыре полосы, четыре тысячи строк, сто пятьдесят тысяч экземпляров тираж) именно в эпоху, когда страна была не только самой читающей, но и самой пишущей. О, эти мне эпистулы…

 Оно конечно, научно-техническая революция практически свела явление переписки к minimum minimorum. Оно конечно, кому нонича охота корпеть над письмом и ответом на него. .Да и началось это не вчера. Ещё Владимир Солоухин в шестидесятые годы ХХ века в «Письмах из русского музея» обратил внимание на то, что в гостиницах исчезли письменные столы. Хоть НТР и не отменила бюрократа и чиновника, немыслимых без многотумбовых и многоящичных столов. Но основная переписка цивилизованных землян перешла в видео-устно-фонный режим. А тогда в одном из писем ветераны поведали мне о своей подруге, с которой сблизились не в царской и не в деникинской, а в нашей родной советской тюрьме. Точнее, в лагере. По вражде к народу и измене родине. И заинтересовали тем, что когда-то, ещё при царе-батюшке, за решетку в Одессе она попала по уголовному делу. Убийство! А уж там как-то познакомилась с шибко-политицкими. До того бесконечно далёкая от идеологических коллизий, она вовлеклась в их компанию. И вписалась, как там и была. Так что потом добавили ей срок и за политику. После революции выполняла ответственные поручения, была на гражданской войне. Потом – в руководстве женским движением в СССР. И даже стала директором того самого санатория «Авангард». К семидесятым уже давно исчезла. Но вот прислали мне одно её письмо. И это была, что называется, мечта журналиста. Если он, конечно, журналист не только по ксиве и гонорару. Такой драматургический поворот темы, о которой в литературе можно только мечтать. О чём речь?

 Работая над телесерниалом «Дело» было в Одессе…» и ковыряясь в полицейском-милицейском архиве, среди прочих набрёл я на «Дело» Гороховых». Само по себе занятное только своей загадочностью. Ещё дореволюционная уголовщина. Умышленное убийство, заранее спланированное и чётко воплощенное. Потрясшее в своё время одесского обывателя. Прославившее адвоката Гольденберга и следователя Чубина – написал об этом «Деле» лихую повестушку и стал известным публицистом. Вообразите: быстрое расследование. Преступниками названы двое интеллигентных людей. Он и Она. Муж и Жена. Их отправили в холодные края – в соответствии с законом. А загадка в том, что налицо было всё, даже чистосердечное и добровольное признание вины – во всех подробностях. Кроме мотива преступления. Почему убили? За что? Даже, сказали, и не спрашивайте. Не ответим. Тем бы всё и кончилось. Но…

 Между прочим, дело было в нашей гостинице «Пассаж». В одном из её номеров как-то утром коридорный обнаружил неизвестного убиенного. Почтенных лет и сословия. С пяток ножевых ран. Дорогие часы и солиднейший бумажник в порядке. Ну, понятное дело: шухер до небес, полиция, прокуратура. Следователь. Свидетели, понятые. Выяснилось: сначала приехала и заняла номер некая девица – оставила вино и фрукты. А потом вернулась с этим самым господином. Соседнюю же комнату занял другой господин при форменном мундире и с дамой. Всё было чинно-благородно. Оба номера отделялись дверью, заставленной шкафом. В сумерки девица ушла, предупредив коридорного, чтобы гостя не будил – спит. Среди ночи ушли и господин с дамой. Коридорный им вызвал извозчика. А на утро… Да-да, крик шокированного лакея, суета сует в гостинице, полиция и шухер до небес.

 Зашумела городская пресса, пошли слухи. На следствие надавила общественность. Множество одесситов и гостей города потащились в «Пассаж» — посмотреть на место события. По приметам довольно быстро нашли девицу. И впрямь нетяжелого поведения. Но ни о каком злодеянии понятия не имела. Просто некая пара, муж и жена, наняли её – для розыгрыша их родного и не в меру любвеобильного дяди. Инициировала, дескать, тётка – его жена. Назначить ему рандеву, свить с ним тёплое гнездо в «Пассаже». А они будут в соседнем нумере. Напоить его вином со снотворным. И исчезнуть. Гонорар – авансом. Он, мол, проснётся не с ней, а с ними плюс супруга. Скажут ему всё, что следует. Возьмут с него честное слово на дальнейшее. И все посмеются. Забавно, не так ли…

 Невинно убиенный оказался господином Котовичем, почтенных лет богатым человеком и благородным pater familias. Описала девка мужа и жену. Нашли отвозившего их извозчика, тоже допросили – приметы совпали. Так вышли и на убийц. Действительно, вполне порядочные люди. Он – дворянин, хоть и беспоместный. Инженер путей сообщения, в чине коллежского ассесора. На прекрасном счету. Она в прошлом гувернантка. Обыск обнаружил восковые пятна от гостиничной свечки на одном из её платьев. И его кортик, положенный к мундиру. На клинке – кровь. Упираться не стали, всё выложили, как на духу. А вот за что и почему не сказали ни на следствии, ни на суде. Им – по Владимирке…

 Я и возиться с этим материалом не стал бы, в архиве ГУМВД на улице Бебеля-12 (ныне – Еврейская) было очень много яркого. «Дело» Гороховых…» стало забываться. Занятий хватало. Но вот письмо, адресованное знакомой, о которой я вам доложил, повернуло всё вдруг. И совершенно случайно развязало безнадёжный, казалось бы, узел. Я его тут просто процитирую. Даже не всё, только конец:

 «… Зря ты мне не веришь, ей богу. В конечном счёте, я рада, что всё сложилось именно так. Да, никому не пожелаю пережить то, что я пережила, перечувствовала, когда эта свинья Котович, зная мою нужду, заманил к себе предложением воспитывать его дочь и надругался надо мной. В девятнадцать лет я хотела покончить с собой. Спасла любовь, замужество. Но я вынуждена была сразу отравить семейную жизнь, честно рассказала обо всём мужу. И полгода мы прожили в такой отраве. Это было выше сил. Муж решился на месть. Я принудила его к своему участию. Казнь свершилась. Справедливость восторжествовала. Мы признались в убийстве, но не в причинах. И заплатили за это каторгой. Родня этого негодяя тоже хранила молчание. Господи, куда нас тогда занесло из солнечной Одессы! Куда бы потом не носило, а Станок Курейка не забуду. Посёлок такой, Туруханский район Красноярского края. Точно скажу: шестьдесят шесть градусов с чем-то там ещё северной широты и восемьдесят семь восточной долготы. Рассея!.Но именно там, во глубине сибирских руд, потеряв мужа, я встретила настоящих людей и настоящих друзей. Жизнь, мой протест против её мерзостей, обрели ясный смысл и определённую цель. Кем бы я была, если бы ни то несчастья, ни та каторга и ссылка. Сейчас, когда за спиной и Сибирь, и подполье, и Польский поход, и Туркестан, и Магнитка, когда борьба со сном в президиумах отнимает все силы, а молодёжь признаётся в любви и хочет следовать примеру, нет, я ни о чём не жалею. И всё повторила бы опять. Пока, во всяком случае. Ваша Наталья Горская-Горохова. 1936 год. Санаторий «Авангард». Крым».

 — Мне, конечно, не стоит напоминать о том, что читателя ты настроил на воспоминания журналиста? Именно – журналиста. И что героика революции и гражданской войны давненько уже… ну, как бы это выразиться… не слишком актуальна, что ли? – сквозь зубы, но внятно цедит Серый.

 — Странно. Нет, конечно. Не стоит. С читателем мы договорились не только о воспоминаниях журналиста, но и о его размышлениях. То, о чём я поведал сию минуту, вполне соответствует договору. Внимательное отношение к письмам – часть нашей профессии. А что журналистами не рождаются – журналистами умирают, читатель знает-понимает и без нашого пакта. Все мы родом из детства, даже журналисты. И у них тоже, если повезёт, бывают отрочество, юность и молодость. Дедушка-бабушки, папы-мамы. Братья, бывает, сёстры. Просто знакомые – разного рода и с разными обстоятельствами. Глядя в корень, воспоминаний и размышлений об этих этапах никак не избежать.

  Ну, а что «Не слишком актуальна…» — мягко сказано. Слишком не актуально. И действительно – давненько. Так давненько, что оценочно воспевать это не только не модно, но и не безопасно. Между прочим, ничего такого я и не воспеваю. Где тут осанна? Просто: читателю обещаны воспоминания. И по возможности – честные. Как говорится, что было – то и было. Что помнися – то и пишется. И в том порядке, в котором удавалось и удаётся вывязить из памятной толщи

 — Допустим. Я не очень точно выразился. Но ты… вполне доверяешь своей памяти? – как-то особенно пристально Серый всматривается в мои глаза, — Сам говорил: наша память подводит нас реже, чем мы её…

 Ну, положим, это не я один говорил. Хоть в принципе и согласен. Бывало и бывает. Но в данном случае, сие здесь не при чём. Не за чем мне теперь подводить свою память. А она меня… что же, не исключаю. И однако же, разговор мой с читателем уже зашел слишком далеко, чтобы топтаться на месте и поворачивать оглобли. Едем дальше. Как сказал журналист и поэт – «Пускай лошадка поспешит Сквозь полночь, наугад, А уж потом судьба решит – Кто прав, кто виноват…»

 Мои воспоминания – это ведь не сплошь писательская импровизация. Хотя и не без того. Автор часто обращается и к документированной хронике событий, вполне доступной современному читателю и без моей милости. Что касаемо такой моей собственности, как факты личной жизни, семейных и профессиональных воспоминаний, приданий старины глубокой и впечатлений – разумеется, всем этим делюсь в том виде, в котором могу извлечь из тьмы двух веков на свет божий и изложить постольку, поскольку владею соответствующим инструментарием. А он, увы, не безупречен. Хотя и почти всю жизнь вбухал в овладение им. Словом, делюсь я только и исключительно тем, чем располагаю. Как однажды (правда, совсем по иному поводу) прошипела Ленка, выразительно поглаживая свой скромный бюстик, чем богаты – тем и рады.

 Пока речь идёт, главным образом, о людях, которых уже нет на свете. Серый это называет так: «Тела давно минувших дней…». И ловить меня на ошибках вроде как некому. А что до далёких событий, эпоха однозначности их освещения также давненько миновала даже в нашем отечестве. А в Европе и Новом Свете её никогда и не было. И самые противоречивые публикации о прошлом, от абсолютного минуса до глобального плюса – со всевозможными оттенками между ними, — кого же удивляют. Оно конечно, иные современники с такой моей подачей материалов не согласятся. Ну, что же, знаете: ещё со времени моих телевизионных подвигов (тебя видят-слышат сотни тысяч самых разных современников) нахожу утешение в пошленькой поговорке: «Я – не доллар, чтобы нравиться всем…». Оно конечно, тогда очень хотелось бы именно – всем. Но прямой эфир и связь с так называемым широким зрителем довольно быстро доказали практическую невозможность такой симпатии. Слишком уж они разные, эти самые все…

 Что касаемо объективности – старые одесситы припомнят такую популярную телепередачу «Объективный объектив». Его вёл некто Нюма Квитко, энергично выводивший родимые пятна капитализма и прочие пережитки в Одессе и области. Ну, в конце концов, как-то где-то перегнул-перестарался. Переобъективил. И сдавший по описи программу мне, отвалил на пенсию в Москву. Где тоже отличился, о чём потолкуем, ежели доживём до моей телевизионной эпопеи. Не знаю, насколько тот «Объектив» действительно был «объективным». ТВ было государственным. И закон соцзаказа непреложен. Но я – не фотограф, Я – такой же субъект, как и все остальные. Объективом не располагаю от природы. Бог не дал. И думаю – о какой-такой объективности может идти речь, ежели мы говорим о живом человеке. Увы, чего нет – того нет. Но есть открытость и прямота. И возможность назвать всё сущее своими именами. То есть теми, под которыми лично я с их носителями знаком. И с какой стати автору скрывать особенности своего мировосприятия и миропонимания (а значит – своих представлений о хорошем и дурном, своих наклонностей, симпатий и антипатий), коль скоро лирический его герой задуман благородным, неглупым, небездарным, вполне порядочным и отнюдь не прикровенным.

 Серый интересуется степенью моего доверия к памяти. В том смысле, в котором я убеждён в её искренности и прямоте – да, доверяю абсолютно. Это проверено и перепроверено неоднократно. Может ли она допустить ошибку? Разумеется. Потому, опять-таки человек. Хотя прав тот мемуарист, который выразился на сей счёт таким чином: «Правда – не автоматический счётчик. Она нередко выталкивает из себя или отодвигает в тёмный угол эпизоды, которые невыгодны контролирующему её жизненному инстинкту. Чаще всего – под углом зрения самолюбия. Но это уже дело психоаналитической критики, которая иногда бывает остроумна и поучительна, но ещё чаще – капризна и произвольна…». Чему тут возразить?

 …Обычно яблоко от яблони не так уж далеко падает. И знакомство с предками человека, хотя бы и ближайшими, облегчает знакомство с ним самим. Об отце вы уже кое-что знаете. Его становление пришлось на феноменальную кашу-малашу жизни – могло ли это никак не отразиться на формировании его ценностной системы? А для знания того, как рябил одесский калейдоскоп властей февраля-марта семнадцатого, в особенности с восемннадцатого по двадцатый год, достаточно полистать повесть Казачинского «Зелёный фургон» или просмотреть любой из вариантов одноименного кинофильма. Рекомендую габаевскую черно-белую ленту и цветную двухсерийку моего приятеля и соседа Саши Павловского. С той лишь оговоркой на полях, что повесть и фильм сработаны в юмористически-ироничном ключе, вообще свойственном юго-западной школе. Реальному же моему папаше и его современникам задолго до того, как они стали лирическими героями захватывающего этого романа, было не до шуток.

 Остановимся, оглянемся. При очередной эвакуации одесской соввласти перед лицом превосходящего противника (незабываемый девятьсот девятнадцатый) будущего моего отца, его мать – мою бабушку и его сестру Анну вывозили отсюда на бронепоезде. В позднейшей переписке с учасниками событий состав тот иногда назывался так: «Бронепоезд товарища Полупанова». Или – «Броневагон матроса Полупанова». И ещё: блиндированный состав «Свобода или смерть!». Или вовсе просто: «Бронепоезд номер четыре». Южный-Горенюк в письме ко мне назвал командира «Полуянов» — но это может быть и опиской. Кстати, и в некоторых других источниках этот герой, альбатрос и скиталец морей, действительно назван Полуяновым.

 В доступной мне истории гражданской войны сей боевой состав и его командир фигурируют и в киевских событиях. Есть свидетельства о самоубийстве бронепоезда – по приказу того же матроса: в окружении сбросили его с моста через чудный Днепр при очень тихой погоде – дабы не достался противнику. Что сомнительно, поскольку чуть позднее тот же поезд значится отбитым белочехами и воевавшим под колчаковским триколором. Подняли со дна? Восстановили? Ну, как бы там ни было, а однажды, во время очередной смены власти, будущого моего папашу вывезли из Одессы. Дабы в запале не повесили со всем семейством. Фамилия была уж больно и определённо известна.    

 …Так он оказался в армии. На передок не попал, конечно. определен был для связи в оперативный отдел штаба Южной группы Якира. Иона Якир, будущий командарм первого ранга и враг народа, знал это семейство, папашу моего единоутробного помнил ещё сопливым пацаном, сам некогда работал на пересыпьском Сахарном заводе, бывал у моих в гостях и даже ухаживал одно время за Анной – кажись, без особого успеха. Но шла гражданская война, какие могли быть счёты: батя, как хлопец грамотный, быстро оказался писарем в трибунале этого соединения, с каковым проделал, хоть и во втором эшелоне, знаменитый поход. Трибунал заседал часто, расстрелы были нередки. И я вовсе не убеждён в том, что присутствие одиннадцати-двенадцатилетнего пацана на таких екзотических мероприятиях, переписка им начисто тех жутких протоколов способствовали его нервному и психическому здоровью. Да и незнаменитый кровавый драп двух фронтов от стен Варшавы и Львова аж за Киев в победном двадцатом также едва ли смягчил его нрав и оздоровил мировосприятие.

 С Варшавой и Львовом вообще очень многое связано в его и моей, стало быть, жизни. Из тогдашней польской земли, из города Лемберга (который – Львов) вышла моя мать. А отцу в следующей мировой войне, как я уже информировал, опять случилось ходить под стены Варшавы и далее. И к жизни его возвращали, помните, в Лодзи. Многое, очень многое, поместившееся между бегством этого мальчишки заодно с фронтом и вплоть до моего явления народу, к психически-щадящим явлениям не отнесёшь. Могу ли я, призывая читателя к доверию-пониманию, умолчать о таких истоках? Нет уж, давайте – начистоту. Прошу иметь в виду: житие родивших меня на свет божий людей – почти непрерывный ряд сотрясений-потрясений. Так что, у автора и его лирического героя – непростая генетика. Да и с воспитанием всё не так уж просто…

 В Одессу вернулся с армией – зимой двадцатого. Несовершеннолетних, так или иначе оказавшихся в строю, по приказу наркомвоенмора уволили из РККА ещё до печально-знаменитого повального сокращения армии, выбросившего на безработную улицу пять с гаком миллионов вчерашних героев. Но местная комса приняла его на «Уря!» — в память о погибшем в Январском восстании отце и старшем брате, убитом с Крайним на Северном Кавказе. И в рассуждении того, что Матвей вышел из подполья живым-здоровым, заправлял пересыпьской комсой и о нём уже пели песни. Так что в четырнадцать лет стал батя комиссаром сводного комсомольского батальона ЧОН. Который, между нами, по численности более походил на усиленный взвод.

 Вернувшись с гражданской целёхоньким, первую рану получил в Люстдорфе (ныне – Черноморка) при ликвидации кулацкого мятежа. Восстали немцы-колонисты, которым до смерти надоела продразвёрстка. Их блокировала и колотила конница Котовского, а комсомольский батальон выделялся исключительно для связи. И всё же пуля его нашла – увы, в ягодицу…

 Да, а жил-то он где? За время отсутствия семьи по уважительным причинам, их неплохую квартиру заняли те соседи, которых как бы не касались ни революция, ни контрреволюция с интервенцией, вместе взятые. Весь местный передовой элемент, уцелевший в декабрьских стычках и январском восстании, нагорланившись на митингах, в марте ушел на фронт, эвакуировался с семьями или залез в подполье. Немцы, белые и французы, греки, поляки и даже зуавы (содомский был город!), хозяйничая в центре поочередно и вместе, за мост, вобщем-то не совались. И жизнь этого месторождения одесского пролетариата и его рабочей Красной Гвардии как-то сама по себе стихла, размерилась, вернулась к окраинному стандарту. Где-то там, в центре города кипели страсти, на фонарях Садовой вешали слесарей, в горсаду офицеры подхватывали под руки гимназисток – променировали под «Амурские волны». В подвалах контрразведки (бывш. Полицейский участок, будуще горуправление МВД на Преображенской) истязали и затаптывали схваченных подпольщиков и случайных подозрительных. Ослепительно бликовали церковные купола и погоны, упоительно тренькали шпоры. По Ришельевской, осыпанные цветами, маршировали сенегальские стрелки в фесках и верблюжьих куртках с шитьём. Ещё вчера забитые досками и фанерой, вдруг сами по себе остеклялись зеркальные витрины с орнаментами рыб-колбас-сыров. А там, за мостом, приостанавливалось время. И нетерпящая пустоты природа обывательщины тихонько расселяла оставшихся в покинутое жильё и даже в комнаты райкома. Так что вернувшиеся в феврале батя со товарищи застали странную, непривычную для боевых людей, захолустную идилию.

 Разумеется, можно было бы штатских запросто вытряхнуть оттуда (у сопливого комиссара был именной наган от самого Якира и пара десятков чоновцев). Но домой на Пересыпь попал он лишь на пятый день возвращения, да и то случайно, проезжал с патрулём в автомобиле на Ярмарочную, утихомиривать бузу рабочих бойни. А сначала явился в горком, совмещенный с комсомольским клубом имени товарища Либкнехта и трудкоммуной имени товарища Старостина. По сути, это был детский дом, один из многочисленных в городе пристанищ беспризорных от революции. Но тут собрали детей революционеров – условия были вполне сносными. Недоедали, конечно. Но не голодали. Не говоря уже о мировой своей компании в духе революционной вольницы, столь далёкой от жития того двора на Московской, безнадёжно обмещанившегося в оккупации. И папа мой будущий остался в трудкоммуне. Его же маму и Анну-Нюсю взял к себе Матвей – он получил ордера на квартиру по Екатеринеской, на обувь, головные уборы, пальто и мебель. А у бати вскорости был Люстдорф, ранение и госпиталь. И снова десант – в Балту, куда ЧОН бросили опять вместе с конниками Котовского, на ликвидацию банды Яшки-Малого…

 (Продолжение следует…).

Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua