Часть 3

 В ТРЁХ КНИГАХ.

 КНИГА ПЕРВАЯ

КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…

(Продолжение. Начало: «Перед романом», «1», «2»)

 4.

 Итак, документ (по мнению официальных лиц, непомерно объёмный), обозначил некие вехи изрядной той части жизни моей, которая столь долго тянулась и так быстро пролетела. Приведенный к госстандарту, сокращённый вариант остался мне неизвестнным и залёг навсегда где-то в головокружительных верхах, решающих наши судьбы. И не только в смысле – быть заслуженным или народным, носить орден-медаль, — нет ли. В свой час, конечно, перестал я воспринимать начальство полубожественным образом. А прежде было, не совру. И довольно долго. Хоть и тогда уже замутнялось это восприятие очевидними противоречиями и вредными сомнениями. Ведь судьба раненько даровала мне личное знакомство и контакт с теми, кого принято доси называть сильними мира сего. Всё, что окружало с первого вздоха, было чем-то вроде… ну, шашлыка, что ли, на жестком шампуре центролизации. Можно всё, что угодно, говорить о том былом, но власть была именно властью, всесильной и снизу-справа-слева практически не обсуждаемой. Такое обсуждение если имело место, то – как исключение. И без особого успеха.

 С детства для меня это было естественно, ясно и убедительно. Более того, мне это нравилось. И очень даже. И очень даже. Да и мне ли одному? Некая крепкая надёжность ощущалась в том каркасе, на котором держалось всё вокруг. Так, по крайней мере, казалось. Дома или там, на фабрике, отец был абсолютом. То же — в приятельських компаниях взрослых. А на различных мероприятиях и форумах – среди абсолютов. Ростом, сложением и голосовым тембром бог его не обидел, но дело не только в этом. Недавняя война разобралась с отбором: рослых-крепких тогда хватало. Среди других батя возвышался ещё и как-то иначе…

 Бывало, в празники следовало вставать пораньше: на столе в большой комнате лежали красно-золотые картонки, с предъявлением каковых там, на Кулковом поле, меня за руку протаскивали на парадную трибуну. И снизу вверх я смотрел на тех, кто был начальством для самого моего отца. С ними я принимал военный парад и демонстрацию трудящихся, в колонне которых – во главе целой фабрики — перед оркестром и знаменем предприятия шел он, мой кумир. И я знал-понимал, что где-то там, наверху, непостижимо високо – в столице — парад и демонстрацию в этот момент принимал начальник всех начальников – товарищ Сталин. Структура. Система. Надёжная прочность. За это столько пота, столько крови было пролито ещё до моего явления народу, через таааакое прошел народ, что так теперь и должно быть. И – навсегда.

 В то же время, некоторых сильних мира я, мальчик наблюдательный и любознательный, созерцал в повседневной жизни. И это смущало, сперва немного, после – всё больше и больше. Сквозь пафос обаяние власти внятно проступала проза жизни. Некоторые из этих любимцев богов сочетали в себе (оказывалось !) черты простых смертных. Это колебало и, в конце концов, даже разрушало образ. Да и само по себе немного озадачивало – как это одни простые смертные люди повелевают другими такими же, как сами. И даже решают судьбы других простых смертных. Конечно, не мог я знать о том, что со временем и сам окажусь сопричтённым к лику энтих… ну, влияющих-решающих. Буду большим начальником. То есть, не мог того знать наверняка. Генералом-то я был с детства. Но совершенно не представлял себе будущей конкретики…

 Как-то сам собой я выбивался из ряда. Всё куда-то назначался, чем-то и кем-то выбирался, руководил-командовал. На что-то и на кого-то влиял. И во дворе нашем огромном, и надетской площадке – праобраз детсада. И в пионерском лагере. И в комсомольском – в «Звёздной респулике». Даже в армии не случилось быть рядовым. Почему? Что-то такое было написано на лбу? И всегда ли законным правом командовать-влиять я распоряжался трезво и розумно? Увы. Да и кончилось ведь тем, как вы уже знаете, что сопливая малокультурная и абсолютно непрофессиональная жлобня, спущенная с поводка новими сильними мира сего, запросто и мимоходом решила мою судьбу и судьбу мне подобных. И никого в мире сие не смутило. Случайность? Течение обстоятельств? Кара небесная?

 …И всё же, повторюсь, хоть и не без некоторых колебаний, представленный предыдущей главой документ предложил Вашему вниманию вполне сознательно. Теперь читателю ещё проще решить для себя вопрос – что делать далее с этим моим романом и его автором. И делать ли что-либо с ними вообще. Потому что документ сей – как бы план сочинения. Всё остальное, можно сказать, те же абзацы, только в более распространённом объёме, с некоторыми подробностями и в стиле, близком к литературному. Раскрытие плана. Как говорится, с натуры и по памяти. А в ней много всего помещается. И многое живёт, так сказать, паралельно…  

 Есть в кинематографе, знаете ли, такой приём: параллельное действие. Эффект, при котором как бы одновременно отслеживается несколько процессов и явлений, происходящих в одно и то же время. Да что там, даже в саме разные времена. Познакомившись с запротоколированной биографией моего лирического героя, заглянем в ближайшую его генеалогию. Откуда есть он пошел и пришел. Ведь не я же придумал формулу: по отцу и сыну честь.

 Итак, однажды… в некотором царстве, в некотором государстве… Да что там: вообразим Одессу конца девятнадцатого — начала двадцатого века. В пространстве этих чудесных столетий и между ними на двух разных окраинах богоспасаемого города моего дислоцировалось волею Божию два явления. К названию которых один из главных членов предложения, прилагательное, присоединялось в обычной для себя роли второстепенного: определение «Сахарный». Это были Сахарный завод на Пересыпи и Сахарный посёлок в районе Второй Заставы и Бугаёвки. Настоятельнейше прошу запомнить эти обстоятельства и их стечение. И что на рубеже тех веков немного редеет туман моего, отнюдь не дворянского, происхождения. Да, ещё в 1898 году на Пересыпи родился старший брат моего отца, Михаил. Рпт: родной мой дядя родился в девятнадцатом веке.

 Их отца, моего деда, я не знал и не знаю. Разминулись мы с ним, так сказать, историко-хронологически. Но могу смело утверждать, что дед родился значительно раньше. Когда? Нет, сие мне неизвестно. По некоторым сведениям – за год до отмены в империи Российской крепостного права. А возможно – и через год-два после его отмены. Ясно, что к моменту рождения первенца он уже, как говорится, стоял на ногах. Даже и после ревлолюции, а тем паче – до неё отнюдь не все пересыпьские мальчишки могли похвастаться тем, что живут в отдельной квартире второго этажа на улице Московской – можно сказать, Дерибасовской или Ришельевской одесской рабочей окраины. Точно могу назвать и адрес: Московская, дом номер пятдесят один – дробь пятьдесят три. Сейчас, конечно, улица эта рабочеаристократическая называется иначе.

 Дед был железнодорожным машинистом. То есть – высококвалифицированным рабочим, мастером. Из того узкого-верхнего слоя пролетариата, которому хозяин – при посредстве своих ответственного управляющего, инженеров и техников – доверял дорогостоющую импортную технику. А за неё плачено было валютой. И тот, кому она вручалась, нанимателем воспринимался, как человек очень надёжный. То есть, солидный, здоровый-крепкий. Квалифицированный. Семейный. Далёкий от политики. И непьющий. Ну, малопьющий.

 Машинистами, как известно, не рождаются: неведомыми мне путями-дорожками шел этот предок к вершине своего класса, на стыке базиса и настройки, к чину мастера. Сталбыть, ему было никак не меньше двадцяти пяти – тридцяти пяти, когда он позволил себе роскошь жениться и родить сына. Ай вил рипит: ещё при злосчастном крепостном праве или вскорости после его не менее пакостной отмены. Гипотетически, конечно. Точку сию или, точнее, двоеточие, я условно считаю началом династического отсчёта, ибо определённо проникнуть за тот предел не в силах. Как шутит Серый, гинекологического древа мне не положено. Не дворяне. Да и некоторые особенности нашей семьи… впрочем, и об этом – в своём времени-месте. А пока что — нет, почти ничего не знаю о дедушке и вообще ничего о бабушке по отцовской линии. Имя деда известно по отчеству отца. О женщине, родившей папу -младшего в той семье, — не знаю вообще ничего.

 Во всяком случае, старший брат отца Михаил безусловен, как ясен адрес его жительства в семье деда при рождении. Ещё и ещё раз: Одесса, Пересыпь, улица Московская, дом нумер пятьдесят один дробь пятьдесят три. С этой страницы – привет тем, кто живёт там нонича. Да, вполне определённо сообщаю: его мать, не будучи ещё ничьей бабушкой, уже в новом, двадцатом веке родила дочь Анну ( 1902 год). И сына Матвея ( 1904 год). Мой       отец озвучил Вселенную криком своим первым в лето от Рождества Христова 1907-е. Представляете? Папе автора этих строк в революцию семнадцатого года было десять лет. Шел одиннадцатый год.

 По репликам взрослых, услышанным из-под стола (один из первых в жизни моей пунктов сбора информации), семья жила чисто, акуратно. И по тем временам-нравам более-менее сносно. Даже, может быть, зажиточно. О бабушке соседи ворчали – богачка, тратит на базаре целый рубль. Целый! Рубль! На семью рабочего из шести человек. Такой он был, царский рубль. Как говорится, мрачная эпоха царизма…

 Рабочий-технарь. Командир над бригадой и бельгийским паровозом. И надо всем, что этот локомотив тащил за собой. Едва ли дед воспринимал себя одесским наследником идей дарлингтонского иженера Джоржа Стефенсона. Может быть, и Соединённое Королевство де душка не смог бы, при случае, толком показать на карте. Но об импортном происхождении свого паровоза ведал наверняка. Думаю, машину знал хорошо, любил её крепко и содержал в порядке – с помощиками, конечно. Это была заводская ветка, принадлежавшая равно и МПС империи, и акционерам компаниии Юго-Западной железной дороги, и владельцу предприятия. Хозяин Сахарного завода, господин Бродский, известный в истории крупный промышленник-индустриализатор, меценат и общественный деятель, неплохо содержал рабочую аристократию: дед получал, по разным сведениям-подсчётам, до семидесяти пяти рублей в месяц. В праздничные месяцы, с премиями, наградными и подарками, бывало и более. Для сравнения: пехотный обер-офицер, скажем, полуротный – вроде купринского подпоручика Ромашова («Поединок»), — получал от государя императора сорок рублейв месяц. Ну, плюс денщика, вещевое довольствие, жильё и обед (без водки). Правда, был он холост. Да и не делал, по сути, ни черта. Рабочему нужно было работать…

 Во всяком случае, голода или недоедания батя мой в детстве не ведал. А к празднику всегда были новая рубашка, всякая вкуснятина и мелочь на лакомства – чаще всего, впрочем, проигрываемая в свайку, цурку, стенку и другие виды неорганизованного культурного досуга рабочих детей. Да, ещё были цирк и синаматограф. И учился он не в бесплатной воскресной школе, как многие пересыпьские хлопцы, а в платном училище Ёлкина, рос грамотным мальчиком. И тоже собирался в квалифицированные рабочие, в заводские мастера, весьма уважаемые на Пересыпи, в городе и вобще – в империи. Не говоря уже о Европе.

 Старшие братья и их ровесники обычно уже лет с двенадцати оказывались на заводах, в «гавриках», учениках и подручных. Осваивали сложную иностранную технику и технологию, приятельствовали с такими же будущими машинистами, токарями, фрезеровщиками, механиками, литейщиками и кузнецами. Люди их круга водили локомотивы, управлялись с паровыми полуторатонными молотами, резали железо, как масло. И лили сталь и бронзу, как водичку. Это был мир очень сильных, немногословных, не чрезмерно начитанных и весьма самостоятельных мужчин, в десять лет от роду выходивших вплавь на внешний рейд — для встречи эскадры из Севастополя (линкор, два крейсера, три эсминца, полнеба в чернейшем дыму), а в шестнадцать уже закусывавших бутылку водки на троих одной воблой и пятью маслинами. Их несколько грубоватые, но неизменно красивые подружки вносили в размеренную жизнь рабочей окраины известное оживление.

 В старину Пересыпь вообще слыла некой вольницей, своего рода окраинной республикой Одессы; отгороженная от центра и Молдаванки насыпью и мостом, она и в светлое время суток была местом, малопривлекательным для мирних горожан. О сумерках не было и речи. Городской парень – студент или старший гимназист в особенности, — увлёкшийся проводами пересыпьской девушки и зашедший за мост, оказывался нередко в непростом положении. Им предстояла роковая встреча с милыми ребятами. В числе которых создатели в будущем молодёжного коммунистического союза, военные и статские начальники ( в числе которых будущие секретарь ЦК ВЛКСМ, первый секретар ЦК ЛКСМУ, зампред КИМА, который — Коммунистический Интернационал Молодёжи, и помнаркома тяжмаша СССР, и даже советский разведчик нумер один – начальник главразведупра Генштаба РККА так называемого «Шоколадного домика», лично инструктировавший Зорге Рихарда и Маневича Льва). А в те незапамятные времена и в канун великих событий они ещё проводили нередко свой культурный досуг на лавочке у ворот. Нередко в сопровождении музыки : гитара, гармоника. Бывало, посылали будущего папу моего или кого-нибудь из его сопливих ровесников – поболтаться под ногами у такого чужака. Тому довольно быстро надоедал мальчуган-абориген, мешающий провожать девчонку. И он просто отшвыривал за ворот десятилетнего пацана с дороги. Тогда появлялись из-под земли молодые пролетарии: ты чего, мол, маленького обижаешь! Ну, и…

 Иногда, впрочем, покидали пацаны свои пределы – ходили за мост, на Ришельевскою, гимназёров бить. За что? Как это – за что? Сказано же: гимназёры! Ну, и реалистам доставалось. Возвращались с победными синяками, в красных соплях и прорехах – и не ведали, что сие есть праобраз разрешения общественных противоречий в ближайшем будущем. И что бить они будут гимназёров, реалистов, кадетишек, юнкеров, студентов, офицеров, инженеров – словом, вообще классово-чуждый элемент и в Одессе, и на бескрайних просторах родины чудесной. И их, самих, тоже будут бить. И убивать. И чужие-чуждые-враждебные, и свои – родные. А их вожди-победители закажут моим предшественникам-писателям прекрасную историю этих драк и побед. И творческая интеллигенция сей заказ выполнит в граните и бронзе, на бумаге и холосте. И полотне киноэкрана. И на нотном стане. А с пятидесятых – и на телеэкране. Ещё живые, сами прототипы всё это безусловно одобрят, но себя не узнают – до того непохоже на то, что было на самом деле. Одобрят громко, не узнают – молча, про себя. Потому что уже будут хорошо знать цену и делу, и слову…

 Над Пересыпью возвышались трубы – дымили, как та эскадра на рейде. Тут вставали по заводским гудкам и фабричным свисткам, в неуютных сумерках утра нестройными колоннами шагали на работу. И тем же аллюром возврашались в вечерние сумерки. По выходным и праздникам рабочих, особенно квалифицированных, не возможно было узнать: в чёрных или тёмносиних недешевых парах и тройках(чесуча, шевиот, габардин), при свежих манишках с галстуками, манжетами и в котелках, они прогуливались по Московской, сиживали в заведениях – за бутылочкой-другой хорошего вина. Здесь звенели гитары, гремели гармоники и баяны. Между прочим, сюда приходили из города вполне культурные молодые люди, которых не позволено было задирать. Они сеяли по выходным разумное, доброе, вечное, учили грамоте – совершенно бесплатно. «Вели работу», как после указывали в анкетах. Бывало – срывали встречи, не являлись. Значит, арест. Но появлялись другие, тому подобные.

 И тут – не без класового парадокса: старшие студенты, интеллигенты, направляясь к рабочим, старались выглядеть подемократичнее, не гладили одежды, выбрасывали пружинки из фуражек и на ночь клали уборы под подушку. А рабочие, которым вынужденный пролетарский «демократизм» одежды надоедал за дни фабрично-заводской недели, на такие воскресные встречи являлись одетыми… ну, может быть, не блестяще в плане вкуса, но опрятно и подчёркнуто нарядно…

  5.

 Ну, хорошо. Оставим, пока и ненадолго, древо моего лирического героя. Не знаю, в какой мере его может характеризовать история законной спутницы жизни и при том совершенно случайного для него существа. Если верен тезис: «Скажи – кто твой друг, и будет ясно – кто ты сам», то жена, вроде бы свободно избранный друг всей жизни и мать его детей, тем более призвана характеризовать избирателя. Увы мне, увы – мне: практика и здесь много сложнее и противоречивее схемы. Институт брака – один из самих живучих и в тот же час — драматических (а порой – и трагических) в социуме. О чём не принято говорить и что совершенно очевидно не только в литературе и вообще – в искусстве, но и в наблюдаемой простыми смертними в повседневности. Хаос, высокопарно именуемый логикой жизни, всегда был много сильне надежд и чаяний человеческих сообществ. А тем более – человека, котрого прийнято называть отдельно взятым. И ради Бога, читатель милый, не ловите автора на банальности. Банальнейшая, стандартнейшая, серийнейшая мышеловка становится для мышки сугубо оригинальной и индивидуальной – как только последняя сооблазнится тем шматком сыра…

 Выбор? Да, у моего лирического героя, во всяком случае, он был. Но что это могло значить в том хаосе, который окружил его при вступлении в так называемую самостоятельную жизнь? Вкруг роились случаи, рождённые их предками-случаями значительно раньше. И цепь эта, теоретически говоря, уходит в такую мглу времён, что и голова кружится. В порядке борьбы с этим головокружением — ограничимся лишь двумя предшествующими веками. Девятнадцатым и двадцатым. Пришедшиеся на сей промежуток стечения случайных обстоятельств во многом определило сюжет этого романа. Но — что есть случай, как не частный момент закономерностии? Господь не спрашивал нас, устраивая хаотическую толкотню человеческих судеб по принципу генератора случайных чисел. Но, как говорил Станислав Ежи Лец, хаос – порядок, который был уничтожен при сотворении мира…

 Определение «Сахарный» в одесской топонимике – не единственный; кроме Сахарного завода на Пересыпи в Одессе имелся и посёлок с таким же белым-сладким названием. Да-да, Сахарный посёлок. Там и тогда, в пространстве, представляющимся автору исторически-небольшим зазором между началом девятнадцатого и концом двадцатого веков, среди прочих обретались две семьи. Прошу запомнить: числом – две. То есть, семей там было много больше. Конечно. Но выдающуюся роль в судьбе моего лирического героя прямо, а в широком смысле – и в судьбе страны, народа, державы – сыграли те две.

 Одна из них по месту жительства весьма почиталась, располагаясь в собственном доме приличного вида (каменный, под кровелем, с просторным мощенным двором и «службами», за каменным же забором) и имея главой заводского механика Мосина. Между прочим, не такая уж дальняя родня того самого армейского капитана Мосина, который прославился изобретением «мосинской» винтовки – знаменитой трёхлинейки. И женитьбой на племяннице писателя Ивана Сергеича Тургенева. Если последний факт не имел для офицера каких бы то ни было последствий, то мосинская трёхлинейка калибром семь шестьдесят два, со скользящим затвором, трёхгранным штыком и кавалерийским (карабинным) вариантом, сыграла тут роковую роль. Поскольку стала одним из главных действующих, можно сказать, лиц русско-японской, гражданской, куда менее знаменитой финской и второй мировой войн. В ту епоху фамилия Мосин была не менее популярна, чем после войны и до нашого времени – Калашников. Слава эта до известной степени зацепила и некоего механика по фамилии Мосин – каковой был правой рукой главного инженера местного сахарного предприятия и содержал свою семью в достатке и мире на Сахарном посёлке. Вполне логично, что его единственная дочь и наследница – Анна — расцвела, как яблоня по весне. И считалась из первых невест на посёлке. Она читала книжки и, как шипели злые языки, часами испражнялась на фортепианах. И вообще – с ней не раз у калитки заговаривал сын главного инженера, милейший юноша в пенсне и студенческой тужурке ветеринарного института. Последствием этих встреч были задумчивость дочери и появление на её столе брошюры Карла Маркса. Именно: его «Коммунистический манифест». И кто знает, какие райские кущи на Сахарном посёлке могла бы даровать сей девице фортуна вкупе с родителями, когда бы не мировая война. И революция – во всём ея вероломном величии…

 Почему дочь самого механика Мосина и его дородной супруги, в конце концов, вышла замуж за скромного, далековатого от литературы и политики отпрыска среднекупеческого рода Пеньковых, Мирона – Бог весть. Он по всем статьям не мог сравнится с тем юным марксистом. Но в конце концов, кто же не знает – жениха (в купе с политицкими брошюрами) случайности людские поставляют, а мужа сам Бог даёт. На Сахарном злорадно утверждали – такая девица достойна лучшей партии. Но всё случилось именно так. И в этом тандеме она похоронила родителей, вступила в наследство ( в виде этого собственного дома на посёлке и некоторой суммы в банке; сколько именно там было денег – никто не знал). Эта пара, в свою очередь, подарила миру первую тёщу мою и ее младшую сестру.

 Первая именовалась Аглаей Мироновной и была почти ровесницей моего старшего брата. То же – и тесть, что поначалу сулило особую прелесть отношений в новорожденной нашей семье в самом конце шестидесятых. На что я, сдуру да сослепу, весьма понадеялся, так как после тяжких странствий испытывал потребность в семейной жизни, а настоящей семьи не ведал никогда. Живём! Но взлёты надежд, как взлёты вообще, чреваты их же крушением: первым ранним семейным утром, когда спьяну так хотелось счастливо спать, был я разбужен мерзейшей ссорой тестя и тёщи – где-то там, в коридоре. Ещё не зная, с какими прелестями свёл меня сей брак, я тогда огорчился этим мелочам – они вдруг отравили душу и праздник. Вроде как раскусил райское яблочко, а там – червяк. И не целый червяк – половина. А отрава тоже не приходит одна…

 Да, а завод на Сахарном посёлке также принадлежал господину Бродскому. О котором так тепло отзывался в своих мемуарах (именно – в томе третьем) сам бывший премьер Российской империи граф Витте Сергей Юльевич. Сахарозаводчика воспевал народ так:

 Чай – Высоцкого,

 Сахар – Бродского,

 Россия – Ленина и Троцкого…

 Неплохая компания, верно? Как уже подчёркивалось, на пересыпьском Сахарном работали мои предки. Которых Лев Израилевич Бродский считал мастерами высокой квалификации (получавшие, как уже сказано, большую плату, чем пехотные обер-офицеры), и его надёжной опорой. Воображаю, как он был потрясён, когда узнал, что именно эти мастера и их старшие дети сорвали мирное развитие демократии и капитализма в нашем городе — основали Одесскую Красную Гвардию.

 Судьба, впрочем и не мною будь замечено, не может без иронии: именно мосье Бродский, поставщик двора его императорского величества и председатель правления Александровского общества сахаропромышленников, связал меня и Нельку ещё до нашего рождения: на другом своём сахарном заводе (повторяю и опять прошу запомнить) произведя в старшие механики того самого Мосина Осипа Петровича. Потом грохнула война. Потом бабахнула революция. Потом закрутила колёса гражданская война с интервенцией. Ну, и…

 Итак, дочь-наследница этого самого господина Мосина Анна Осиповна, растерявшая женихов в период с четырнадцатого до двадцатого годов, при НЭПе схоронила папашу. И, как я уже докладывал, – вышла замуж за Мирона Пенькова, бесславного отпрыска умершего было торгового дома (поселковая лавка) «Пеньков и сыновья». Основателя почтенной этой фирмы по ошибке шлёпнули деникинцы (ну, никаким боком он не был связан с большевистским подпольем), старшего сына – красные. И тоже, кажется, впопыхах. Всех Пеньковых-сыновей, таким образом, осталось – один Мирон (поселковая кличка – естественно, Пенёк). Контуженый навалившимся лихолетьем, боящийся предощущаемого, толстячок с бегающими глазками и пальцами. До войны Анна и не глянула бы в его сторону Но реальность грубейшим образом вломилась не в одну только её| судьбу. Чего уж тут…

 До угара НЭПа, впрочем, жизнь шла ещё туда-сюда. Дом на Сахарном посёлке, с грозного восемнадцатого несколько пооблезший, как будто бы сам собой покрылся новым и весьма весёленьким зелёненьким железом. Воплощение в жизнь Новой Экономической Политики рабоче-крестьянского правительства всё больше напоминало доброе старое время. В прожженном и контуженном, прострелянном, продутом всеми революционными ветрами городе, где двести тридцать грамм скверного пайкового хлеба и ржавая селёдка считались манной небесной, вдруг появилось всё. Всё! Как по мановению дирижерской палочки, заревели джаз-бэнды в горсаду и танц-классах, засверкали зеркальные витрины с пирамидами колбас-сыров-консервов и бутылок. Вместо митингов в цирке и на Соборке разрезвились клоуны, дрессировщики, жонглёры. Борцы и лилипуты. И павшие, было, духом носители чесучевых двубортных пиджаков и канотье, теперь уже за чашечкой кофе со свежайшими пирожными в «Робина» или «Фанкони» думали вслух: ещё, мол, пара лет – и никакая интервенция не понадобится.

 Анна снова поигрывала на фортепиано и съездила на Кавминводы. А в день ленинских похорон над лавкой возвысились портреты вождя и Энгельса (достался по случаю) – оба в черном крепе. Всё стало подкрашиваться, подмазываться. Обновляться. Даже многострадальный фасад одесского вокзала подштукатурил свои раны и украсился часами. Но как-то странно, всё быстрее, стал отмеривать тёплый просвет времени этот циферблат, всё чаще стала звучать странная, хлёсткая и тяжелая, в революцию почти неизвестная Одессе фамилия: Сталин. И вместо знакомого фининспектора, милого старичка в мятой паре и жилетке «Пике», замелькал новый – больше похожий на комиссара ЧеКа эпохи военного коммунизма. Из той же эпохи вернулись и принципы налогообложения и изъятия «излишков». В общем и целом, Пенёк портреты вождей убрал, лавку закрыл, отдался мелкой торговле. И стал отцом дочери, тоже склонной к музыке. А в конце двадцатых и вовсе поступил на службу в совторговлю. Завскладом продтоваров, естественно. До самой войны…

 В сорок первом, в сорок памятном, и именно в ту унылую октябрьскую ночь, когда батя мой не без тоски солдатской (недодрались, могли ещё держать оборону!), с кормы «Коминтерна» вглядывался в гаснуший одесский берег, Мирон Пеньков уже обходил со всех сторон бывшую свою лавку, осквернённую кооперативной вывеской. И прикидывал расходы на реабилитацию заведения.

 Пришли чужие, быстро навели порядок. Едва расторговался – в ночи как-то очень грубо стукнули в ворота. Конкуренты информировали новую власть о том, что Мирон Пеньков некоторым образом… ну, еврей, что ли. Традиционная для торгового сословия неразборчивость в средствах борьбы за потребителя, некогда здорово выручавшая и Мирона и семью, чуть было не выписала ему литер в то самое гетто, в котором уже томились без надежды некоторые жильцы и нашего дома, с Большой Арнаутской. Мирон рвал рубаху на груди, громогласно припоминая, что состоял в Союзе русского народа. И как он с лабазниками бегал на погром, на Ярмарочную. Детали он не публиковал, но сами они пёрли из тьмы былого, где он пальцем никого не тронул, но хватал и тащил всё, что плохо лежало. И даже овладел бледной рыжей девчушкой, которая оказалась удивительно кроткой и возбуждающей, и просила только об одном – не убивать отца. В околотке он сначала нёс белиберду. Но первая же увесистая оплеуха пробудила сознание: он взял себя в руки и естественным путём доказал проклятым оккупантам, что никакой он не еврей и никогда евреем не был…

 (Продолжение следует…)

Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua