В ТРЁХ КНИГАХ.
КНИГА ПЕРВАЯ
КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…
(Продолжение. Начало: «Перед романом», «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13», «14», «15», «16»)
19.
Между тем, война уходила всё дальше и дальше равно от многих живых, как и равно некогда приходила к ним – поскольку была мировой. Не смотря ни на что, Земля, по всей видимости, продолжала вращаться с запада на восток вокруг оси, наклонённой к плоскости своей орбиты всё под тем же углом, как и задолго до войны, строго соблюдая смену суток и времён года. Прошедшее отдалялось с заметным ускорением к горизонту и за него, увлекая за собой настоящее и всё энергичнее втягивая в повседневность ближайшее будущее. Календарь облетал, как клён по осени. И едва пришедший в этот мир лирический герой данного романа уже узнавал окружающих, ориентировался в ближнем пространстве, во многое вникал и кое-что запоминал. Потом, через годы, ему часто не верили – ну, не может простой смертный помнить о том, что видел-слышал в год-два-три. Хотя ещё в отрочестве он запросто извлекал подобное и из сорок седьмого, и из сорок восьмого. И из сорок девятого. Не говоря уже о начале пятидесятых.
Здесь и сейчас не задержимся на этом феномене. Да и о феномене ли речь? Вполне возможно, ранняя и неумеренная любознательность намотала на катушку памяти и то, что о тех годочках было услышано, прочитано, рассказано позднее и хорошенько смешалось с первейшими жизненными впечатлениями. Или в самом деле всевышний помазал – и не таким уж простым смертным проклюнулся хлопец в социум из материнского лона тогда, пятого декабря первого послевоенного года? Всё возможно. Но нам с вами, читатель дорогой, теперь хорошо бы узнать и понять лирического этого героя. увидеть-услышать то, что может помнить он даже при средних способностях. Уж читать – так читать.
Человек делает первые-вторые-третьи шаги в реальный мир, сотворённый предварительно не им и достающийся ему в готовом виде. В такой, какой есть. Не герой мой себе его выбирал в целом, равно как и мировой этап, на котором призван к жизни. Никто не советовался с ним насчёт принципиального устройства всего сущего. Всё это и многое другое для него сазу же подпало под формулу «Дано». И те начальные калейдоскопические мелочи становились ориентирами. В смысле – что такое «Хорошо» и что такое «Плохо». Всё – первое, всё свежо. Всё только и именно так, сравнивать не с чем. Всё – как в акварельной живописи: «A la prima».
В современной науке предостаточно теоретических разработок относительно того, что всерьёз влияет на дальнейшее формирование личности человека, только что проклюнувшегося из лона матери в окиян-море житейское. Тут тебе и нечто из нулевого цикла — долго бежавшая и прибежавшая к нему, наконец, генетика, и психология, не отделяемая учёными от физиологии. И педагогика. И социология, диффузирующая с идеологией, политологией и историей. И невропатология. И психопатология. И даже дарвинизм, о котором кто только не судит-рядит и в котором так толком и не разобрались. Во всяком случае, автор покорнейше просит иметь в виду, что сам убеждён в значительности ранних, первых-вторых-третьих впечатлений, ощущений и размышлений для дальнейшего формирования личности. Отсюда и место этой темы-идеи в композиции романа.
…За вычетом некоторых странностей, досадных заноз и тревожных загадок, ранний мой мир очень интересен, ярок, прекрасен и надёжен. Он победил войну. Немцев никто не мог побить, а наши побили. Победа! Мы – дети победителей. И теперь войны больше никогда не будет. У меня есть полнейшая семья. Папа – самый уважаемый в доме и вне его человек. Военный. Пролил кровь за Отечество. Большой начальник. И у него есть товарищи, друзья детства и юности, боевые побратимы, все – солидные люди. Начальство. О таких, как он и они, пишут в книгах, журналах и газетах. Рассказывают по радио и показывают в кино. В кругу отца есть вожди районные, городские и областные. Даже – всей республики. И даже такой друг, ещё по двадцатым, по Туркестану. Не директор школы, а другой. Так он вообще — министр. Про всё это тоже можно книгу писать. И кино снимать. Когда-нибудь напишу и сниму. Урааааааа.
Мама… Она, конечно, совсем другая. Не похожа на тех, о ком рассказывают и кого показывают.. Тогда ещё не думаю о том, почему это так и в чём тут, собственно говоря, дело. Но фактическая сторона очевидна. Ведь папа и его друзья похожи на тех, кого показывают в кино. И я тоже хочу быть таким. Тем более, всё это так просто и красиво. Да, нужно просто так действовать, так говорить, так вести себя – как они, на экране. Но мама ведёт себя не так, как в кино. Она часто кричит, ворчит. Запросто и охотно ссорится со всеми и вся. Говорит всегда очень громко, размахивает руками. Да, и речь её – какая-то… ну, неправильная, некрасивая. Она обижает меня, лупит по каждому пустяку. Ссорится с отцом. Шарит при мне по карманам его брюк, висящих на спинке стула. Песен мне перед сном не поёт, ничего интересного не рассказывает. Не читает вслух. Это привычно, хотя и очень неприятно. За неё бывает даже стыдно.
Но она есть, она у меня одна. И я, в основном, при ней, слушаюсь и повинуюсь. Вот наряжает меня, тащит куда-то. Мы попадаем в большой зал, заполненный людьми. Над головами – небо. Летний кинотеатр? На сцене – длиный стол под малиновой скатертью, под огромным портретом вождя. И среди сидящих за тем замечательным столом – папа. Я хочу к нему. Нет, почему-то нельзя. Почему это? Папа встаёт, что-то говорит. Все оглушительно хлопают в ладоши. Он идёт вдоль стола, в черных широченных галифе и высоких сапогах, в сталинке с отложным воротником. Нарядные планки наград и нашивки за ранения – две красные и две золотые. Появляется над трибуной. И опять что-то долго говорит. И все хлопают. Потом встают, всё заслоняют. И я его уже не вижу. Лупит в уши музыка, Потом все садятся, со сцены исчезает малиновый стол. Там поют, танцуют. Читают стихи. Концерт. В честь чего? Нет, не помню. Но – как радостно, какой праздник. Но мама чем-то недовольна…
Солнечное утро. Предстоит поездка с папой. На самолёте. Мика рассказывал – до войны его тоже брали на самолет. Министр Игнатьев нас везёт в порт. Над аркой в очень синее небо нарядно вонзился красный вымпел. Тёплый ветерок в лицо. Нам что-то говорит военный с огромным пистолетом на боку. И по трапу переходим… нет, в том-то и дело, что не на пароход – на само лет, покачивающийся на воде. Нос у него, впрочем, совсем пароходный, но имеется пропеллер. Только не на носу, он ревёт над стеклянным потолком. И навстречу бежит море, быстро уходя вниз. Мы с папой и Игнатьевым сидим в удобных, чуть потёртых креслах, пилоты — перед нами. Взрослые пахнут одеколоном «Шипр», водкой и табаком, очень веселы и беседуют громко. Но я ничего не слышу, всё заглушает мотор над головой. Мы летим в Севастополь, под нами головокружительные просторы. Интересно и страшно. Как садились – почему-то не помню. Но ясно вижу серо-синие гиганты-корабли, как бойцы в строю. Их многоэтажные надстройки, пушечные стволы поразительны. Много белого цвета – фланельки и мундиры. Штаны тоже белые и чёрные. Фуражки, бескозырки – тоже. И солнечные зайчики, слепят-прыгают всюду: латунь рынд, кортики, погоны. Трубы духового оркестра. Господи, какое счастье…
Или вот: меня берут в ресторан «Театральный» на Преображенской. Ничего театрального там нет, но красиво – оркестр, аккуратно одетые взрослые танцуют. Женщины почему-то росточком повыше своих кавалеров. Мертвецки-белые от плохой пудры лица. Малиновая помада. Танцующие мужчины – в тесноватых коротких пиджаках, с торчащими задницами, каковыми они странно вихляют. И музыка какая-то подвывающая. Но белые скатерти на столах. Цветы. Нарядно. Отмечается событие: продукция фабрики отмечена золотой медалью какого-то Вэдээнха. Тосты. Рюмочки, бокальчики. Минеральна вода и – о, радость, — ситро. Салат, селёдка с луком. Что-то там ещё. И очень вкусные котлеты. Их нельзя есть просто так – нужно акуратно проколоть, чтобы вытекло масло. А то брызнет. Занятно. Фрукты, конфеты. Советское шампанское с серебряными горлышками. А сама медаль – какая-то невзрачная. Она совсем не похожа на папины медали. Маленькая, на маленькой малиновой колодочке. И папа её не носит. Её прикрепят к знамени предприятия. Да, и тут каждому подают не только ложку-вилку, но и отдельный ножик.
Странно, у нас дома за обедом – один ножик на всех. Кухонный, большой, с деревянной рукояткой. То есть там, в буфете, в ящике есть столовые ножи-вилки-ложки. И в праздники они появляются на столе, за которым собираются гости. Но обыкновенно мы едим кое-как. Иногда – даже и на газете, которая потом отправляется в мусорник. И странное ощущение — вроде война ещё не кончилась. Она всё ещё вокруг. В одежде и обуви взрослых, в трофейной оловяной кружке. В застольних песнях по празникам. В побитих оспой стенах домов и в играх детей. Да-да, припоминаю: такое было ощущение, что война вовсе не насовсем ушла куда подальше. А только взяла передышку и притаилась в углах комнат, под диваном и кроватью, в кухонном шкафчике под секачкой с латинской надписью «Золинген». В приёмнике «Телефункен» с торчащими – уже совсем без ручек – штырьками настройки. В буфетном ящике – среди орденов-медалей, погон, планшетов. И там, за окнами, в развалках довоенных домов — напротив, в Треугольном переулке и на углу нашей Большой Арнаутской и Старопортофранковской, в остове сто двадцать седьмого номера…
Подарки мне довольно часты. Ирушки. Как-то очень красивую большую трубу подарили – с увеличительным стёклышком на одном конце, а на другом – матовое. Говорят, что это калейдоскоп. Посмотришь в него в сторону окна или лампочки, покрутишь её как-нибудь – и разноцветные мазки собираются в красивый орнамент. И разбегаются. И опять другой рисунок. Празднично. Много пятилеток спустя вспомнил я тот эффект, когда получался он простым нажимом на гашетку телережиссёрского пульта. Спец-эффект. Вот нечто в этом роде приводит ко мне и калейдоскоп памяти: мозаичные картинки прошлого. Исходный материал жанра воспоминаний и размышлений.
Совсем маленькому мне дарят подарки во множестве и разных. Иногда игрушки приносят с фабрики: прекрасное лакированное ружьё, такая же шашка. Такой же револьвер с дыркой вместо спускового крючка. Кинжал. Паровозик с очень ломкими колёсами. Перед новым годом принесли деревянный домик, лакированный, с окошками и трубой. Поставили под ёлку, через трубу сунули одну из лампочек гирлянды (обыкновенный лампы, только очень маленькие, в маленьких патрончиках, покрашенные зелёнкой и маникюрным лаком, через одну). На крышу положили снежную вату. И, о, чудо, в домике горел свет!
Развешивал игрушки двоюродный брат Фабриков – флажки, стекляные фрукты-обощи. Солдатики, парашютист. Самолёты, танки. Верхушка – крустальная звезла. Он принёс за пазухой котёнка Ваську, настоящего, живого и черного. С белыми перчатками, грудью и пятнышком на кончике хвоста. Котёнок немедленно залез под шифоньерку, откуда достать его было никак не возможно. В конце концов сам вылез – к блюдечку с молоком. Чудо! А проводить Василия дорогого в последний путь выпало мне в четырнадцать лет, когда ему было двенадцать. Росли вместе. Дружили хорошо.
…А тогда, перед Новым годом, кинулись – нет же Деда Мороза! Папа бровью не повёл: большую румяную луковицу насадил на карандаш, нарисовал на ней глаза и рот, прилепил усы-бороду из ваты, из неё же – шубу и шапку. Господи, за всю жизнь я не видел такого прекрасного Деда Мороза. Память о нём меня вдохновляла лет через пятнадцять, когда – в ранге художника фабрики игрушек – эскизировал такого деда, из под моей кисти пошедшего в тираж и потом долго торчавшего в витринах магазинов.
У меня — лошадка шоколадной масти — деревянная, с настоящей гривой, попонкой, седельцем и стременами. Копытцами не достаёт до земли, а установлена на качалке. Папа – знаток, много рассказывает о лошади под седло. И я к ней привык, гребешком расчёсываю. Знаю стихи, которые приятно читать, раскачиваясь в седле:
Я люблю свою лошадку.
Причешу её шорстку гладку,
Гребешком приглажу хвостик
И верхом поеду в гости.
Такой ни у кого не было. Но однажды её оставили внизу, во дворе. И кто-то отломал ей ноги. И не стало лошадки. Куда её, безногую. Ещё телефон игрушечный мне купили, можно номер набрать. Похож на того, у папы в кабинете, только маленький и говорить по нему нельзя. Есть железный, синего цвета, трёхколёсный велосипед со звонком. Даже седло железное. Великолепное ружьецо-двустволка, заряжавшаяся ломкой через колено. Кинжал и шашка, клинки деревянные, окрашенные серебрином, рукояти и ножны из папье-маше. В дворовых наших войнах быстро расслаиваются. Что-то там ещё.
…У меня матросская курточка, фланелька с гюйсом, бескозырка. Повели как-то в «Пассаж» на Преображенскую и Дерибасовскую — чудесный дом со стеклянным потолком над огромным двором. Все стены – в голых женщинах и мужчинах. Там купили мне капитанку, такой мундир с двумя рядами золотых пуговиц и золотым же шевроном на рукаве. Там же переоделся перед зеркалом. Первые мои стихи:
Вошел – так,
А вышел – моряк.
…Нет, должно быть, тогда, в самом начале, я и впрямь — любимец семьи. Кажется, была к этому привычка. Всё мне, всё для меня. Не потому ли потом так болезненно переживал равнодушие и нелюбовь к себе? И это уже помню весьма отчётливо. А из конца сороковых, из начала пятидесятых легко вытаскиваю счастливые билетики времени. Вот радость – утром не заперла меня мама дома – взяла с собой на базар. Незабываемое золото-серебро рыбных рядов «Привоза». Мясной ряд. Масло-молоко-сметана. И огорчение: мама громко и скверно ругается с торговками…
Или вот: её знакомая торгует мороженым: за прилавком несколько бидонов с этим харчем богов. Белым, розовым и шоколадным. Вот счастливая она, эта тётка! Совком ловко набирает вкусное чудо, кладёт в бумажные стаканчики и взвешивает. Получает мелочь. Хочет угостить меня. Господи! А мама отказывается. Говорит, что я мороженое не люблю. Я! Не люблю! Мороженое! Убила…
В морозы заснежен двор наш по подоконники первого этажа. Коллективное возведение во дворе снежной бабы – которую мой сын даже и в три-четыре года видел только в мультиках. А в те зимы снега было буквально навалом. В Новый год – много гостей. Застолье. Мама и Мика уходят в ту комнату. Он окутывает её простынёй и на щеках помадой рисует малиновые пятна. Сначала – именно кружки, потом красит середину. Занятно. Весело. Снегурочка? Наверное. Восторг собравшихся. Но начиналось всё, конечно же, серьёзно и торжественно: за здоровье товарища Сталина. А я должен стать на стульчик (большой красный бант на груди) И прочесть на память во всё горло:
Новый год над мирным краем,
Бьют часы двенадцать раз,
Новый год в Кремле встречая,
Сталин думает о нас.
Он желает нам удачи
И здоровья в Новый год,
Чтоб сильнее и богаче
Становился наш народ.
Аплодисменты, конечно. Или — вот: восьмое марта. С утра – звонок. Бас в коридоре: «Клавдия Семённа, — от женсовета!». Это агромадная Татьяна Карповна, фронтовичка, большая общественница, мастер одного из цехов на отцовой фабрике, приносит подарок. Неизменно, вот как сейчас, слышу низкую ту октаву: «Клавдия Семённа, от женсовета!». Непонятно. Мать ведь не работает на фабрике. Она – всего-навсего жена директора. Но почему-то всякий год получает в Международный женский день такой презент. Между прочим, это – и мне. Потому что в пакете обычно – многоугольная большинская коробка малинового шелка. Набор духов «Красная Москва». Флакончики в видах башен Кремля, утопленных в белом шелке. За год бутылочки пустеют. И с получением нового подарка ту ненужную роскошь отдают мне. Мика делает для меня чудесный парашютик из белой той подкладки. И пластилиновый парашютист, вольноотпущенный из кухонного окна, опять плывёт по ветру над нашим двором – к восторгу нижестоящей ребятни. А в коробку Мика кладет минералы, собранные им в горных походах за истекший год. Он увлечён географией, геологией, альпинизмом и горным туризмом. Поручает мне отрезать ножницами номерки страничек какой-то старой книги, приклеивает их к каждому камешку. Составляет опись. Я очень люблю его и его поручения. Хоть со временем их – всё меньше и меньше.
…Тревога в сердечке: папа-мама вечером куда-то уходят. Я этого не желаю. Капризничаю. Уговаривают – мол, Мика остаётся. Что же, ладно. С Микой тоже хорошо. Он приносит из кухни ломоть черного хлеба, на котором подрагивает желток яйца. Солит всё это. Ложится на диван, на высокую подушку. Меня садит верхом на свой живот, подпирает коленями, как спинкой стула. И вольно пересказывает «Трёх Мушкетёров». С перерывами на жевание-глотание. Господи, какой мир, какие страсти! Как можно есть, когда такое творится! Шпаги, алебарды, ботфорты. Кирасы. Плащи, кинжалы. Шляпы с плюмажами. Дамы с декольте. Коварство и любовь! Король, кардинал. Герцог. Пушки, барабаны. Всё там есть. Кроме мушкетов. И непонятно, почему – мушкетёры. И почему три, их ведь четверо? И все же – какая роскошь…
Мика говорит, что завтра меня папа и мама повезут за город. Уверяет, что это будет весело. Его так возили когда-то. Ну, до войны. Через весь город и за него. К морю. И мы при тряске будем падать со скамеек в кузове, как тогда они. И впрямь папа-мама берут меня с собой за город. Оба – нарядные. Уважаемые, что совершенно очевидно. За рулём – дядя Саша, с ним в кабину садится папа. Перед тем что-то говорит собравшимся и наблюдает за нашей посадкой в кузов. Помню его слова о той фабричной полуторке: нас потянут пятьдесят лошадей. И там, в кузове, я всё смотрел вперёд, очень хотел увидеть тех лошадей. И никаких лошадей, конечно, не видел. Сидим мы, как брат и рассказывал, на досках-скамейках поперёк кузова. Аккордеонист растягивает меха – от Кубани до Волги. Трясёт. И точно: трясёт. И одна доска падает – с сидящими на ней. Смех.
Обращает на себя общее внимание тётя Нина, которую мама недобро называет Нинкой-рыжей и её не любит. Нинка-рыжая пляшет по ходу движения, машет платком. Прохожие останавливаются, провожают взглядами. Кто-то вертит пальцем у виска – сумасшедшая. Все смеются. С тётей Ниной сынок, мой ровесник. Валера. По фамилии Пак. У негобыл папа Пак. То есть, папы Пака уже не было на свете. С Паком Валерой мы встречаемся на мероприятиях для детей. И потом, в разные годы, в разных компаниях и при разных обстоятельствах. Пока не узнал, что он в Америке сиганул почему-то из окна небоскрёба.
…Где-то там, далеко за городом, дорога сужается, слева крутой подъём берега, справа – обрыв и море. Водитель дядя Саша, тот самый, тормозит, вертит носом. Опасно. Папа за ворот вытряхивает его из кабины, всем приказывает слазить с кузова. Садится за руль. Трыг-дыг-дыг! Полуторка тихонько проезжает узко-опасное место. Стоп!. Мы к машине проходим пешком, залазим в кузов. Дядя Саша, явно посрамлённый, снова за рулём. Но папа – уже в кузове, с нами. Запевает высоким сильным голосом. Все, конечно, подхватывают. Едем. Потом у воды на простынках закуска. Музыка, пение. Купание. И мама сегодня не сердится, не ворчит. Весёлая. И так будет завтра, послезавтра. Всегда?
Цветной мозаикой возникают-исчезают, сменяют друг дружку те картинки в калейдоскопе детства. Крути, как хочешь, наугад, всё равно складываются яркие орнаменты. Так ли именно было? Оптический ли обман? Поручусь лишь за то, что отсюда, из дальнего нашего с вами далёка, видится всё таким образом. Покрути – и вот цветные мазки слетаются в одну из таких ярких, цветных картинок прошлого. Чистейшей воды Пуантилизм, в который я вникал лет через десять на занятиях по Истории искусств в государственной художественной школе при Грековке.
…Но может быть, и прав Серый: слишком подробные воспоминания раннего детства при таком более чем взрослом разговоре ни к чему. И пора расставаться с тем детским калейдоскопом, в котором видна какая-то другая жизнь, другая страна. Да что там, в самом деле – другая планета.
— Вспоминать, так вспоминать, — кривовато улыбается Серый, — Поднатужься, вызови образ Серафима Ивановича Огурцов. Приблизительно оттуда же. Да-да, первая рязановская «Карнавальная ночь». Как ориентировал временно исполняющий обязанности директора Дворца Культуры свою самодеятельность: «Вот эта ваша музыка даёт что-нибудь? А надо, чтобы давала. Нужно, чтобы музыка брала. Чтобы она, так сказать, вела. Но в то же время и не уводила. А у вас что получается? «А» и «Бе» играли на трубе». А этот твой калейдоскоп что даёт роману? Куда ведёт читателя?
Ну, для «Карнавальной ночи» мне особых усилий не требуется. Хотя это было несколько позже, в знаменитом пятьдесят шестом, когда путями-дорожками судьбы протопал герой моей лирики уже две пятилетки. И воспринимать своё детство абсолютно счастливым не имел никаких оснований. Отчасти, ещё и потому, что даже не догадывался о дальнейшем и сравнить его с пройденным просто не мог. Но так ли уж образно-отрицателен был преподобный Огурцов, излагая свои заветные взгляды на художественное творчество? Может быть, в самом деле и эта моя музыка в жанре романа воспоминаний «Не даёт», а надо, что бы «Давала». И чтобы, так сказать, «Вела». Но в то же время и «Не уводила». Увы, пока я сам себе – Серафим Иванович Огурцов. А Серому нравится эта моя музыка. Иначе бы он, перегруженный своей работой, трёх секунд не потратил на это чтение. Он-то знает из надёжного источника: там, дальше, уже очень скоро, всё сменят совсем другие воспоминания и размышления. Совсем другие подробности. Другая страна и планета, о перемещении куда никак не догадывается лирический мой герой. Да и где ему! У него пока другие беды и радости, другие заботы…
Ну-с, что там ещё такого счастливого? На винтовочную гильзу вымениваю я роскошную штукенцию – тяжеленькую блестящую гирьку из тех, на которые наматываются на столбах телеграфные провода. И тут же в перестрелке камнями с пацанами соседнего двора получаю по лбу. До крови. Ору, конечно, благим матом. Мика сбегает во двор, пытается утащить домой. Не пойду! А роскошная гирька как же? И он её отыскивает, вручает мне. После чего я оказываюсь у нас на кухне, где соседка Берта Семёновна, фронтовая медсестра, бинтует мои кудри. И я счастлив: гирька-то не потеряна. Не скажу – через сколько дней, но вскорости голову мне опять бинтуют. В большой комнате на полу лежит большущий арбуз. И я какого-то лешего его тащу к балкону. Он выскальзывает из рук на зеркало паркета. Вдребезги. Поскальзываюсь, лечу. И башкой – о пень. Да-да, о самый настоящий древесный пень, стоящий у балкона в роли посадочного места. Его когда-то тоже привезли с фабрики. Видимо, остаток одного из брёвен, которые привозят на предприятие по железной дороге для разделки. Пень тот был хорошенько отшлифован-отполирован и считался такой себе экзотической деталью интеръера. На нём иногда с удовольствием сиживал и какой-нибудь высокий гость, хотя имелись и стулья. Но края у того обрубка были острые и твёрдые. Словом…
Нет-с, как хотите, а я ещё покручу тот калейдоскоп. Ещё немного. Как-нибудь, наобум. Вот праздник. За окном – музыка.. Папа берёт меня на парад. На столе лежат красивые красные картонки с золотым Лениным. Пропуска на площадь Октябрьской революции. Там – трибуна, с которой я могу увидеть роскошь парада войск гарнизона. Демонстрацию и физкультурный парад. Но папы там не будет, он должен маршировать во главе своего предприятия. А Мика уже ушел, его место в колонне школьников. И поручено нести портрет самого товарища Берия. Распутье: пойти с мамой и сестрой на трибуну или быть с папой. «Будешь принимать парад!» рекомендует папа. Мучительный выбор. Но к поясу как бы сам собой цепляется прекрасный кортик, подарок родителей к празднику (да-с, точно: мне тогда они ещё что-то дарили). И мы с папой отправляемся на фабрику, на улицу Хворостина. Которая – Прохоровская.
И снова музыка. Музыка! На тротуаре у проходной играет фабричный духовой оркестр, слышный ещё с Комсомольской. Ум-па-па, ум-па-па, ум-папа, ум-папа. Бух, бух, бух. Вальс – не празднично-весёлый, а какой-то протяжный, щемящий. Но народу очень много, лица весёлые. Фабрика плюс соседи – пищевой техникум. Танцуют прямо на улице, даже и на мостовой. Всё очень красочно, нарядно. Много красного, флаги, транспаранты. Фабричные постарше, техникумовские – совсем юные, румяные. Среди них я вижу подружку брата – Нелю Муравскую. Красивая, в чёрной или тёмно-синей просторной юбке на широких шлейках, в белой блузке. И ловкие черные туфли на каблуках. Неля танцует вальс с седовласым директором техникума. Его я знаю, он дружит с папой и бывает у нас в гостях. А Муравская теперь там учится – по рекомендации моего отца. Но тут мне нельзя насладиться этим зрелищем, нужно следовать дальше, к фабричным. Там выносят из ворот знамя предприятия – тяжелое, бархтное, с красивым шитьём. Огромный портрет товарища Сталина в раме, привязанной к двум велосипедам. Кто-то докладывает папе о готовности, а кого-то нет по неизвестным причинам. Папа сердится, кричит. Осматривает строго и внимательно всё приготовленное. Обнаруживает в складке знамени пыль. И сердится ещё громче.
Ему показывают бумаги: список тех, кто должен нести розданные портреты членов правительства, флаги и транспоранты. Почему не все расписались! И тут же вызываются нерасписавшиеся. Получают нагоняй и расписываются в ведомости. Строятся в колонну. Впереди – это самое знамя, за ним портрет вождя на двух велосипеда, которые ведут в поводу два нарядных парня. за портретом мы, за нами – остальные. Отсюда, с тыла, товариш Сталин выглядит иначе: и смотрит в другую сторону, и расчерчен вдоль-поперёк крашеными рейками подрамника. «Как за решеткой…» — мышкой порскнула мысль.
«Тааак. Всёёё… Паааааашли, товарищи!» Грохочет изумительный марш, барабан лупит прямо в уши. По Прохоровской, по Комсомольской, поворот на Чкалова. На Большую Арнаутскую, то есть. Мимо нашего дома, где на балконах много соседей, а дети Победы высыпали из ворот. Я важно отдаю им честь, небрежно придерживая кортик. В груди что-то невообразимое. Это даже не праздник – феерическое утро советской роскоши. Это самое настоящее счастье. Ну, как в кино…
А вот ноженьки – они быстро устают. Хорошо бы – в седло одного из велосипедов, благо оба пустуют. Но нельзя. Они везут Сталина. Ну и что же? Почему же? Ведь сам товариш Сталин наверняка разрешил бы. Приходится топать по Ришельевской до самой площади. При нескольких остановках – вальс и фокстрот. Полечка. Танцы. И снова «Паааашли, товарищи!». Площадь Октябрьской Революции, которую все вокруг почему-то называют Куликовым полем или просто – Куликово, огромна. Справа ряд трибун, почему-то выкрашеных в коричневый нехороший цвет. Но с красивым большим гербом страны в центре. Там – большое начальство, мама и сестра. Мика где-то далеко позади, в колонне школьников. И всё это вместе – мой город, моя страна, моя жизнь. Ну, где мне знать, что через мгновение в пятьдесят с гаком лет буду бродить в этих же местах чужого, чуждого, даже враждебного мне города. Переживший вселенскую славу, борьбу страстей, романы с самыми недоступными красавицами города. Нищий, растерянный, контуженный одиночеством, бессилием, всевозможными озарениями и затерянностью в мире. Искать утешения в мыслях о том, что, мол, не я первый. И не находить его…
А сейчас, когда пишутся строки эти, в калейдоскопе – иная мозаика. За Куликовым – и иная атмосфера. Демонстранты уже ничем не отличаются от обычных прохожих, колонны превращаются в небольшие и совсем маленькие кучки. Много выпивших. И просто – пьяных. У пивных ларьков завихрения. В подворотнях валяются флаги и портреты, только что проплывшие над головами демонстрантов. Интересно, как завтра будут отчитываться те, кто расписался за них в ведомости…
А дома чисто, конечно. Аккуратно. Праздничный обед, то есть всё те же белая скатерть, водка, селёдка с маслинами и лучком, салат оливье. Огурчики, помидорки. Грибочки. Бледное золото квашенной капустки с рубинами клюквы. На тарелочках, жестяночки с красной и черной икрой. Цветы в вазе. Гости. Играет патефон. Тосты. Танцы. И беседы за столом, из-под которого я привычно наматываю всё на ус. На потом. И опять-таки, недоумение. То есть, сначала всё так, всё правильно: за товарища Сталина, за праздник, за Победу. За Дядю Алёшу Кириченко, с которым папа сдружился в войну. За товарища Игнатьева, побратима папы ещё по Туркестану, а ныне министра госбезопасности. Не чокаясь, пили за Калмыкова и его пост в Кушке. За дядю Мишу Маклярского и его сталинскую премию. Всё правильно, всё понятно. Но после, и довольно скоро, за присутствующих дам, (тамада дядя Петрушко почему-то сказал «За присутствующихсясяся»), за настоящих мужчин и за какую-то Октябрину Израилевну, приславшую к столу свежайшую икорку. Дурацкие анекдоты, ржание гостей. Ну, что за странные люди – эти взрослые…
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua