В ТРЁХ КНИГАХ.
КНИГА ПЕРВАЯ
КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…
(Продолжение. Начало: «Перед романом», «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13»)
16.
…Часа через полтора вошел на кухню отец – хмурый, но бодрый, в наброшенном на плечи мундире. Мама вытащила из его причёски несколько пёрышек подушки, распорола ножом заклейку кухонного окна и распахнула раму – дунуло холодом и сыростью. Она легла на подоконник и позвала снизу Шурку-дворника, болтавшегося, как обычно, у голубятни. Молниеносно пересёк пацан двор, взлетел на второй этаж. И отправился в садик за Людкой, за что avantia получил на шкалик водки. Сестричка была приведена заплаканная, но попаданию домой, где так вкусно пахло, обрадовалась. И заявила: «Хочу хеб! Хочу беий хеб!». Ну, белый хлеб захотела. И мама её подталкивала к отцу. Пока раскутывали её тряпки, малая таращилась на незнакомого нарядного мужчину и совершенно не понимала, чего от неё хотят. Папа вдруг присел на корточки и протянул к ней руки. Но она к нему не пошла и почему-то разревелась.
…В общем, Людку оставили на Судаков. К Ромке в больницу решили сходить завтра. Мика не горел желанием усложнить свой праздник таким визитом. Ранняя его усталость от жизни куда-то, наконец, отходила и не желала минора. А ведь Ромка болел какой-то странной, скорбной болезнью, носитель которой мало что понимает. Он часто падал в квартире и во дворе, где над ним смеялись ребята. Мычал что-то невнятно. Вот и теперь отправлен был в больницу, потому что упал и расшиб лоб. Вообще говорилось, что с ним всё это — от тех бомбёжек, под которыми они ехали в поезде, – выбегали из горящих вагонов в поле. И земля их, лежачих, подбрасывала к небу. А Ромке-то было от роду полгода…
А в сумерки дружно, в ногу, шли к тётке на Осипова, на день рождения Аллы. Мама держала папу под руку, прижималась к нему и часто спотыкалась. Мика – чуть впереди и сбоку. На углу Большарнаутской и Осипова над военно-складским подвалом стоял часовой с карабином. Папа козырнул ему на ходу, боец вытянулся в струнку. У подъезда отце сказал сыну: «Направляющий, приставить ногу!». Стали, Мику послали вперёд. Был задуман розыгрыш. Пусть он объяснит, что мама будет… ну, не совсем одна. То есть, совсем не одна. А с военным. Вдова. Вдовствует с сорок четвёртого. Третий год. Денег нет. Дети болеют, зарплата маленькая. Мёрртвых-то не воскресишь. А жить-то как-то надо. А она этого военного знает давно, положительный товарищ. Ответственный. Ну, и…
Всё это он изложил собравшиеся, в общем-то, ярко и убедительно. Во всяком случае, взрослые, недоперемолотые войной люди, скорбно качали головами, строили мудрые физии и понимающе разводили руками. Потому, когда папа-мама вошли, их приветствовали дружелюбно, но как-то боком, не вглядываясь. Из понимания деликатности момента. Да и потом, за столом, не сразу сообразили. Собственно, они не видели папу с лета сорок первого. Пять лет. Да ещё каких лет. Можно сказать, год – за два. Даже за три.
И только после первого тоста (разумеется, не за именинницу – за товарища Сталина, вдохновителя и организатора всех наших побед), дядя Гриша попросил маму познакомить их. Мама растерялась, а отец встал представился сам. Что тут началось! Крики, слёзы. Само собой, валериана. Человек с того света. К вдове прибыл родной муж. Пили в тот вечер взрослые много, забыв совершенно то обстоятельство, что они – на детских именинах. Менее всего понимала что-то именинница, которой исполнилось три года. Но ей подарил папа иностранную огромную шоколадку в серебре. И она была совершенно счастлива. А мама? Мальчик время от времени вглядывался в лицо матери. Нет, он не мог ответить на этот вопрос. Кажется, да. Кажется…
К Резниковым — парадное сбоку, направо, на третий этаж, куда вела лестница нечистого мрамора. В отличие от родного дома, где лестничные повороты осуществлялись площадками, тут ступени шли непрерывно. И поворачивались в виде клиньев. Так что нужно было крепко держаться за арматуру перил, на которой оккупанты не оставили облицовки. Шесть разнокалиберных звонков означали количество проживающих в квартире семей. Их двери выходили в коленообразный огромный коридор, завешанный-заставленный всякой всячиной. Из мрака проступали шкафы и шифоньерки, электросчётчики. Лоханки, велосипеды, мешки и ящики. Всё это пахло бедностью и недавней войной.
Справа от входа открывался проём – кухня и уборная. Здесь вдоль стен и в центре стояли столы, столики и огромная плита, которую уже давно не топили. На ней примуса, керогазы, грецы. И около всегда чем-то занятые хозяйки, почему-то очень похожие друг на друга. Мика, бывая у Резниковых в гостях, никак не учился их различать. Все – с большими животами в засаленных халатах и комнатных разбитых туфлях. Пахло от них как-то непонятно – непроваренной пищей, плохой помадой, керосином, постным маслом и нафталином. Почти все они жили здесь до войны и вернулись после из эвакуации. Все, кроме тётки, вдовые и многодетные. Темноволосые и темноглазые, с неаккуратной сединой, громкоговорящие и презирающие падежи.
Тем более бросалась в глаза одна соседка – в военной форме тёмного сукна и с узенькими серебряными погонами. Как-то особенно ловко перехвачена она была офицерским ремнем и портупеей, аккуратно продетой под погон. Светловолосая, с короткой стрижкой, светлоглазая и курносая, она была похожа на артистку из военного фильма. Её перевели в местный госпиталь по соседству. И поселили тут, в комнате, в которую не вернулся некий жилец, царствие ему небесное. Она тоже была приглашена на алкины именины. Резников-старший говорил ей почему-то «пани лейтенант», или – «пани Муравская». А иногда – просто «Маша». Мика любил разглядывать это чудо жизни, простое, яркое и весьма притягательное. Инопланетянка? Но дело было не в этом. Вернее, не только в этом.
Рядом с пани Муравской за именинным столом сидела девочка лет десяти, очень на неё похожая. Племянница, но – как дочь. Говорилось, её отца и мать убили немцы в Польше, когда горела Варшава. Маленькую девочку спасла тётка Маша, ушедшая с другими повстанцами тоннелями канализации. И Неля Муравская жила с красивой молодой тёткой, военврачихой, старшим лейтенантом медицинской службы, в этой коммуналке. Служила она рядом, в госпитале. А Неля… Вообще-то она была никакая не Неля, а очень даже Лиза. Елизавета. Эльжбета. Тётка в погонах рассказывала Мике о том, что когда-то, ещё в каком-то там тринадцатом веке, у поляков была такая крулёва… ну, в смысле – королева Эльжбета Грановская. Жена короля Владислава Ягайло. А чем, мол, наша Элька не крулёва! И отчество у неё – Владиславовна. По отцу.
— И король найдётся! – улыбалась пани Мария, подмигивая Мике, — Пржисягам на Мадонне.
Что? Почему «Элька»? Муравская-старшая охотно поясняла: когда та была совсем маленькой, никак не могла себя правильно назвать. И только лопотала: «Я Елька-Нелька». Так и повелось, что в свидетельстве о рождении значилось одно, а называлась она по-другому. Военфельдшерица иногда дразнила её так: «Лижбы это». Намекая на капризность. Обе почему-то хорошо относились к Мике, всегда были ему рада, угощали чем-нибудь вкусненьким. Или просто чаем, но хорошим, душистым, заваренным каким-то особенным образом. И тётка усаживала его с Нелькой за шашки.
Он чувствовал – это какие-то другие люди. Ну, не такие, как Резниковы и соседки. И мама. Даже пахло в их комнате – довольно большой и светлой – как-то хорошо, здорово и просто. Здесь было очень чисто и уютно. Большие красивые книги. Растения. Птицы. Рыбки. И фотопортреты. Один – большой, в серебристой рамке: мужчины и женщины – оба в военной форме. Но не советской, а другой. И портрет поменьше — тёти Маши, Марии Брониславовны, тоже в военной форме. Мика сразу определил – польская. И фуражка ромбического верха. Он размышлял и об этом, даже когда Неля обыгрывала его в шашки. А обыгрывала она его постоянно, потому что не сосредотачивался на игре, а наоборот, отвлекался на разные-всякие мысли. Впрочем, тут между выигрышем и проигрышем разница была не велика. Таких красивых, чистеньких-аккуратных девочек он не видел.
То есть, в их доме на Большой Арнаутской было больше девчонок, чем пацанов. Они тогда, осенью сорок первого, уезжали в эвакуацию или оставались в оккупации весёлыми довоенными пигалицами, а встретились уже усталыми и хмурыми. Во дворе собирались ежедневно, но нервничали и даже дрались. Словечки, там, всякие. В праздники выглядели по-тогдашнему нарядно. Но в бесчисленные будни кутались бог знает как и во что. О ребятах и речи нет. А эта… Нет, он не мог себе представить Эльжбету в их обшарпанном дворе, среди кое-как одетых пацанов и девчонок со спущенными чулками. Или её тётку Машу среди дворовых соседок-мадамов. По обычаю своему, в одиночестве он размышлял часто о Неле Муравской. И с тайным удовольствием (равнодушная физиогномия), наблюдал за ней при общении. При мысли о возможном визите к ним так теплело на сердце. И так ныло при уходе восвояси.
Вот и там, на алкиных имениных – восьмого марта сорок шестого года — он думал об этом существе не меньше, чем о случившемся сегодня. Но табачный лёгкий туман и теснота за столом не давали сосредоточиться. Стол был составлен из нескольких столов разной высоты. И аккуратно покрыт газетами. Мика насчитал четыре больших графина – водка. И ещё два с вином, светлым и тёмным. Свет лампы в китайском оранжевом абажуре играл на бутыльке с вишнёвкой. В двух корытцах из детской посуды возлежал холодец, содрогаясь при толчках. В двух глубоких глиняных мисках пухла варёная картошка с постномаслянистым блеском и укропом. Цельный кус колбасы вкусно и величественно возлежал, недорезанный, прямо на газете. Селёдки с лучком и черными маслинами хоть и нежились в длинных тарелках, но вкруг них газета потемнела до черноты. Бросались в глаза красивые пахучие огурцы на блюде – тёмнозелёные и очень большие, толстые, тоже с колечками белого лука. Гора черного хлеба возвышалась на краю стола и чуть не рухнула, когда стали протискиваться гости – папа ловко её подхватил. Над большущей эмалированной кружкой без ручки возвышалась тёртая редечка. И белый кирпичик сала венчал сей натюрморт, явно обращая на себя особое внимание собравшихся. Да, ещё имелись две тарелки с очень тёмными, почти черными котлетами. Кроме того, дядей Гришей было рекомендовано сразу не наедаться – давалось обещание какого-то сюрприза, от которого «все должны были обалдеть».
Стол обрамляли тарелки – с рисунками и простые, но очень чистые. И вилки-ложки имелись не военно-оловянные, а серебряные, тяжелые и с орнаментом, что мало гармонировало с газетной скатертью. Нож, зато, был один на всех – большой, с деревянной скобленной рукояткой и медными заклёпками. Это занимало почти всю большую комнату. Её ещё хватало на эмалированную кровать, диван и места для сидения. Мика сосчитал пять стульев. А всех людей было пятнадцать. Кроме детей. Сидели на длинных досках, положенных на стулья.
После коллективного обморока из-за возвращения отца с того света, дядя Гриша постучал вилкой по графину и вилкой же махнул женщинам – чтобы притихли. И слово для второго тоста предоставил почему-то папе. Тот приподнял левую бровь, пожал плечами, встал — что-то звякнуло и дернулся холодец. И предложил вспомнить, наконец, о поводе нашей встречи – просто выпить за виновницу этого торжества. И пожелать ей, как говорится… Тут уже никто не дёргался, не вставал. Чокались и пили действительно просто. И навалились на еду. Лишь через минуту кто-то сказал: «Тишина…». И засмеялись, разговорились. Всё внимание обращено было не к имениннице — к папе и маме, на которых посыпались вопросы. Но отец, аккуратно приподнявшись над столом, ещё раз напомнил причину нашей встречи. Он указал вилкой на Алку, носиком (уже успевшем окраситься шоколадом), едва достающая до стола и почти незаметная за горкой картошки. Охотно выпили заеё родителей. И снова навалились на еду, видно было, что все голодны всерьёз. Мике вродебыл сыт, но позволили глоток-другой вишнёвки. И он снова захотел есть, захмелел, видел и слышал остальное как-то нечётко и отрывочно.
Третий тост произнёс дядя Лёня – за них, военных, чей бог был счастлив на войне. Тут случилось некоторое замешательство. То есть, нечто такое… Отец сказал: «Алла верды» и сказал о тех, кто остался там. Так и сказал: «Там…». И вроде как споткнулся, замолчал. Все смотрели на него. А он — на пани старшую лейтенантшу медслужбы. Немедленно она оказалась в фокусе общего внимания. Всмотрелась в пани Марию и мама. И фельдшерица немедленно опустила очи свои прекрасные долу, в стакан с вином. Длилось это, впрочем, не долго, всё опять зашумело и продолжилось. Все встали, выпили охотно, но как-то переглядываясь. И уже ели вяло, не торопясь.
Потом завели патефон. И в уши влился сладостный тенор Александровича, тут же подхваченный обществом: «На паааазиции деееушка праважаала байца…».
Пошли перемещения. Кто-то в такой тесноте умудрился даже танцевать. Собственно, топтались на месте и вертели задами, но ритмично. А Папа с «Казбеком» в зубах как бы сам собой оказался около тёти Маши. Он густо дымил и о чём-то говорил весьма энергично. Сын улавливал отдельные его слова: «Пулава…», «Варшава…», «Мы просто тогда не могли…». «Маршалковская». «То ние было так…» и «Матка боска ченстоховска…». Она молчала, смотрела всё в тот же стакан и то кивала, то отрицала.
Нелю Мика отыскал взглядом не сразу – она управлялась с пластинками и патефоном. И мальчик под столом пробрался туда, стал ей помогать. Помощь принята была охотно. Они рассматривали названия пластинок, меняя их на патефонном диске и нимало не интересуяясь успехом этой продукции у собравшихся. Впрочем, и те, кажется, уже менее всего прислушивались к музыке. Даже те, кто танцевал.
Наконец, оставили дети невостребованное это занятие. Как-то сами собой протиснулись к балкону, на который категорически запрещалось выходить. Потому что доски его пола были трухлявые. Неля смотрела в глаза, прижимаясь спиной и затылком к дверному косяку — Мика как бы разглядывал щели балконного пола. И говорил ей о чуде возвращения пропавшего папы, который теперь у него есть. Теперь все есть, как до войны: и папа, и мама. А подружка чудесная рассказывала о своих родителях, которых нет – во что он как-то не вслушивался…
На другом краю стола маму окружили женщины. По всей слышимости, разговор тоже шел о чудесном возвращении папы из царства мертвых. Они обнимали счастливицу, трясли её по-мужски за плечи. Но вдруг эта компания стихла. И Мика нутром почуял: разговор у них пошел об исчезновении папы в сорок пятом. Нет, мальчик не слышал слов. Но подумал именно так. Уж Бог его знает, почему. И тут девочка поперхнулась, всхлипнула, прикрыла рот ладошкой. И очень горько заплакала, уткнувшись в его плечо. Мика растерялся. К ним протиснулась Муравская-старшая, чистеньким платком вытерла нелькино личико (в особенности досталось носику), крепко обняла обоих. И тоже всплакнула. У Мики ёкнуло сердце и засолились глаза. Что это? О чём это? О нелькиных папе-маме, убитых немцами в Варшаве – тогда, на виду у его отца, который стоял с дивизионом на том берегу Вислы? О его гибели и воскрешение? О пережитой войне и о неожиданно странной жизни после неё? Или обо всём этом вместе – и о многом другом? Но все встрепенулись: дядя Гриша объявил обещанный сюрприз…
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua
One thought on “Часть 14”