Одесса: контрасты прошлого…

История недолюбливает проигравших.

… И в советскую, так сказать, старину одесские улицы-переулки-бульвары-площади имели по два названия. Чкалова – она же Большая Арнаутская, Бебеля – она же Еврейская. Куликово поле – площадь Октябрьской революции. Николаевский бульвар – бульвар Фельдмана. Александровский проспект – проспект Сталина. И так далее, и тому подобное. Люди с «раньшего» времени чаще пользовались старой топонимикой, шестидесятники-семидесятники-восьмидесятники – новой. То есть, той, которая теперь безнадёжно устарела и старую объявили новой. Такие метаморфозы в борьбе за лучшую, справедливейшую жизнь начальству и общественным лидерам удаются лучше, легче и быстрее всего – хотя и обходятся беднеющему народу в серьёзную копеечку. И признаться, мало что ему дают в реальности. Как ворчат коренные одесситы – на это у них деньги есть…

Сегодня сказать шофёру такси «Ласточкина» — заставить его перенапрячься. Между тем, исторически недавно её, улицу эту, в Одессе знал всякий: хоть и небольшая, но расположена в самом центре города, от Гаванной в районе горсада до Ланжероновского спуска, параллельно самой Дерибасовской. Последнее ведь тоже кое, о чем говорит, верно? И если с окончательным (казалось) приходом в февральскую Одессу-20 Красной Армии именно такой улице присвоили имя Ласточкина, то ясное дело – это тоже кой-чего значит. Тем более, речь идёт о псевдониме или попросту говоря – о кличке. Да-да, кличке, вполне традиционном явлении для тех, кто так или иначе, криминально или революционно, противостоит действующему законодательству и вынужден скрываться. В занятой белыми и французами Одессе документами на имя солидного купца Николая Ласточкина располагал Иван Смирнов, профессиональный революционер, подпольщик-конспиратор и на тот момент глава одесских коммунистов. Он курировал здесь работу так называемой иностранной коллегии обкома, созданной для разложения матросов французской эскадры. В конце концов, обе военные контрразведки – русская и французская, — вышли на след подполья и разгромили его. Смирнов-Ласточкин был схвачен, пытан совершенно зверски и убит на портовой барже № 4 – сброшен за борт на Одесском рейде.

Вместе с ним претерпел все муки ада и погиб тёзка одного из Трёх Мушкетёров Дюма — некто граф де Ляфер, бывший председатель питерской ЧК, прибывший в Одессу с весьма значительными суммами денег. Впрочем, французская эта экзотика тоже была партийной кличкой. Со вступлением в Одессу РККА – буквально через несколько дней после этой трагедии, — тела Ласточкина и других были подняты со дна, опознаны и захоронены.

У гроба Ивана Смирнова (Николая Ласточкина)

Ласточкин, к слову, стал прототипом героя пьесы нашего земляка Льва Славина «Интервенция». Тот самый Мишель Воронов из одноименной популярной кинотрагикомедии, блестяще сыгранный Владимиром Высоцким. Фигурирует он и в известном фильме Одесской киностудии «Эскадра уходит на Запад…».

Поднимите руки те, кто об этом знал и без моего доклада? Да-да, леса рук не получится. Забвение – не менее редкое явление в истории, чем бессмертная слава. В данном случае всё сложилось так, что путь к забвению пролёг через славу (название центральных улиц в Одессе и Киеве, публицистика и художественное творчество) – через смертные муки и страшную погибель. И всё потому, что – провал…

И по сей день не всё ясно-понятно в истории смертельного провала Ласточкина со товарищи. Интересующимся (вообразим, что и такие в наше время найдутся), нужно хорошо представлять себе калейдоскопическую неразбериху гражданской и интервенции, режим работы комиссии по расследованию преступлений белых в Одессе 1919—20 годов и квалификацию её кадров, чтобы понять природу этих затянувшихся неясностей. Но читатель, поскольку таковой вообще имеется у моего повествования, должен знать: кое-что всё же известно, хоть и не вошло в популярную некогда брошюру «Ласточки прилетают с юга».

Вот представьте, жил-был в Одессе до революции некий врач, профессор медицины и немец по происхождению. И фамилия ему была — Вальтер. Кстати, вполне приличный врач. Но речь в данном случае — не о нём, а о родном его сыне, Дмитрии (по некоторым данным — Димитрии) Вальтере, который в интересующий нас период служил в контрразведке Орлова.

Агентом. В кругах, так или иначе, с той или иной целью интересующихся вопросом, говорилось о том, что он — давний участник движения, был членом эсеровской партии, террористом. Активно участвовал в покушении на севастопольского коменданта, генерала Неплюева. Арестовывался, бежал, эмигрировал. В Германии родной получил диплом инженера. Едва вернулся в Россию, началась Великая война. В армию призвали, но — рядовым. Сказалась репутация немца, да ещё и бывшего революционера-террориста. Словом, его не обошла армейская контрразведка своим вниманием. Февральскую революцию, само собой, принял всей душой — как истинный борец с царизмом. К тому же Керенский немедленно разогнал полицию, охранку и контрразведорганы в армии, по вине которых он не получил даже и нашивку вольноопределяющегося.

Нишу разведки-контрразведки и тайной полиции вскоре занял департамент Общественной Безопасности. Угадайте — кто возглавил его Бюро в Одессе? Совершенно верно: член исполкома горсовета рабочих и солдатских депутатов с подчёркнуто-революционым именем, моментально ставшим в Одессе популярным: Товарищ Вальтер. Многие спецсводки, спецсправки, специнформации направлялись в штабы и правительству за его подписью.

Получали эти секретные материалы и в штабе Румынского фронта. И вот однажды РУМЧЕРОД (напомню — так в духе времени прозывался орган, координирующий деятельность Румынского фронта, Одесского военного округа и Черноморского Флота) получил запрос от особого отдела штаба Румфронта — о том, что по непонятным причинам Одесское Бюро Общественной Безопасности не информирует их о жизнедеятельности большевиков в тылу и на фронте; между тем, о большевистских тесных связях с немецким генеральным штабом, каковой их и финансировал, в русской армии «знал» последний обозник. Вскоре к разбирательству в этом тёмном деле были привлечены несколько офицеров Деникина, которые во время немецкой оккупации работали в подпольном Союзе георгиевских кавалеров в Одессе. Они сообщили: Вальтер сотрудничал с немцами.

Да, но как он попал на службу в белую контрразведку? История, не лишенная ни белых пятен, ни пикантности. Мы уже вскользь касались того шухера, который возник в результате внезапного ухода из Одессы и немцев и скорого прихода белых и союзников. Уж на что партийное подполье было матёрым, а и то — не успели вылезти и выпустить своих из тюрьмы, как тут же обратно — очутились под полом. А кто — и за решеткой. Генералу Гришину-Алмазову, среди прочих элементов удержания власти, нужен был контрразведывательный орган: имелись все данные о мощи подполья. Игнорировать предложение себя, исходящее от антимонархиста и террориста Вальтера, имевшего опыт создания службы и руководства ею, не приходилось. В дальнейшем Одесский генерал-губернатор серьёзно относился к прибывшему в его распоряжение Орлову и полагался на него. И когда его контрразведку возглавил Орлов, Вальтер уже числился секретным сотрудником.

В свою очередь, Вальтер, встретился здесь со своим давним знакомым и соплеменником. Их пути-дороги скрестились на заре революции: некто по кличке Барин (в некоторых документах и публикациях указано: «Барон». Возможно, ошибочно.

Хотя у автора временами складывалось впечатление, что речь — о другом агенте), тоже русский немец, Он был вхож в Бюро Общественной Безопасности, как офицер по фамилии Ройтман. Подчеркнём: Орлов был разведчиком до мозга костей. А значит, его голова — вопреки элементарным законам анатомии, — вертелась на триста шестьдесят градусов. Иными словами: он доверял вполне только себе и еще множечко — Господу Богу. Так что в поле зрения начальника отдела находились и эти господа-товарищи. Белым пятном, для интересующихся картой-лоцией одесского девятнадцатого года, и сегодня остаётся небольшой промежуток между началом генеральной атаки Орлова на Ласточкина, инколлегию и их разгромом. Основная документация, по всей видимости, была уничтожена белыми при бегстве из Одессы. Тогда, в последние денёчки, бумаги жгли тоннами – дым стоял не только над заливом, над трубами французских кораблей, но и над городом. А имеющаяся у автора документация — по крайности, на момент выведения этих строк, — не разархивирована. Остаётся версификация. Например, Барон (или, всё-таки, Барин?) был агентом Орлова в партийном подполье.

Или — наоборот. Или… двойным агентом, что тоже бывало в истории разведок и контрразведок. Но однажды контрразведка обнаружила «коридор» в подполье. Ну, то есть, не то, чтобы вполне «коридор», а так — «коридорчик». И, однако же, вертеть носом не приходилось: Орлов ввёл в игру Барона. При отсутствии сверхдоверия и к нему, и к Вальтеру. Между тем, в личном «Деле» Вальтера имелись уже известные нам сведения и о том, что в эпоху РУМЧЕРОДа Одесское БОБ, обильно орошая штаб фронта всевозможными данными, почему-то не давало ровно никаких материалов о большевиках. То есть буквально: ни одного.

Орлов пристально рассматривал Вальтера. Нет-с, не верил. Никак не верил. Господи, впервой, что ли! А разве Сталин доверял Зорге или Маневичу, или их советскому патрону, начальнику главразведупра генштаба РККА и нашему земляку Семёну Урицкому? А разве герой Красной Капеллы не заплатил годами советской тюрьмы за свой подвиг и бегство из гитлеровской Германии в Советский Союз? А высшие чины разведки и контрразведки — все ли были в доверии у вождей? Припомним судьбы Судоплатова, Эйтингона. А министр ГБ Меркулов? А сам маршал Берия? Нет-с, как угодно, такие отношения в сфере, о которой — речь, вовсе не исключение. Увы…

Специфичность этой сферы ещё и в том, что заранее известно: противник старается проникнуть в неё. Или уже проник. Стало быть, всеобщая и круглосуточная недоверчивость ко всем и вся. Но для того, чтобы противника обнаружить, нужно обратить на него внимание. А на основании чего? В связи с чем? На всех же не налюбуешься.

С другой стороны, если на внедренного противника всё же обратили внимание — всё. Ему конец. Его может спасти только чудо. Потому что раньше или позже его промокнут. Сквозь свою лупу Орлов очень быстро обнаружил: Вальтер, не получая от него такого задания и никак не мотивируя, после ареста Ласточкина вёл свою тайную разработку на тему — «Как добрались до секретаря обкома?».

Это выяснилось путём опроса ряда тайных агентов, завербованных осведомителей и штатных сотрудников контрразведовательного отдела. Выяснилось, то Вальтера при этом более всего интересовало — кто из внедренных в подполье провокаторов выдал главу подполья. По данным, полученным Орловым в ходе этого негласного служебного доследования, Вальтер убедился в том, что этим провокатором и был агент по кличке Барон. Или… опять-таки: Барин? И тут необходимо отступление — для возврата в ближайшее прошлое. Для мыслящих схематически всё в нём было не так уж сложно: вот — белые, вот — красные. Иностранцы — немцы, французы, англичане иже с ними — на одной из этих сторон. Иностранцы ушли (сначала — немцы, после — французы), схема как бы сохранилась: Они и Мы. На деле же и они, и Мы в то время (впрочем, кажется, как и сейчас), были не так уж едины монолитны в своей борьбе. Что приводило и к сепарату, и даже к прямым столкновениям внутри этих самых святых явлений и понятий: «Они» и «Мы». Силы, которые после революции выступали за отделение Украины от России и создания самостоятельной унитарной демократической центрально-европейской державы Украина, пробивали себе дорогу и на политическом, и на дипломатическом, и, наконец, на военном фронте. Украинская демократия Одессы поддерживалась украинскими вооруженными частями. Между ними и едино-великодержавными деникинцами происходили стычки. И не только полемические или на кулачках.

Нередко при этом французы откровенно заигрывали с патриотами демократической Украины. И ставили деникинцев в непростое положение. Орлов, конечно же, и мысли не допускал о самостоятельности Украины. И все подобные тенденции считал сепаратизмом. Но с некоторых пор он ощущал дискомфорт со стороны союзников именно на этом основании. Интервенты демонстративно симпатизировали украинскому патриотизму. И осаживали русское командование при самых незначительных конфликтах на этой почве. Не говоря уже о заведомо резонансной ситуации, когда деникинские контрразведчики арестовали в центре Одессы двух украинских старших офицеров (они, вроде бы, были причастны к аресту и расстрелу нескольких десятков офицеров (!) в одесском пригороде. Рота французов силой отбила у белых арестованных украинских полковников. Причем, пальба и мат был такие, что сбежалась половина города. То ж Адэса! Когда в Париже, Лондоне или хотя бы в Шепетовке слышат выстрелы — бегут в противоположную сторону. У нас же — наоборот, все сбегаются. Так что замять позор не удалось, слишком уж много было свидетелей. Орлов два дня ездил по «инстанциям». Да так ни с чем и бросил дело. Тем же, приблизительно, завершились его хлопоты, направленные против формирования украинских вооруженных частей под самостийными лозунгами: французы были только «за».

Некий офицер штаба командующего французским экскорпусом в Одессе, носящий чисто-одесскую фамилию Ланжерон, лично занимался вопросами развития, как сказали бы теперь, украинско-французских отношений. Он да его коллега Бертелло нередко командировались к военминистру Директории, где — по данным Орлова — консультировались с самим Симоном Васильевичем.

С Петлюрой то есть. Само собой, Орлов стал разглядывать и эту пару нечистых более пристально. Агент Фита донёс: оба они появились в Одессе сейчас же после вступления интервентов. Это были ординарные младшие офицеры. То есть, ни франка за душой. Даже и мундирчики донашивали — оба — старенькие, небезупречные. Что, вообще говоря, не было в заводе у иностранцев в Одессе…

И вдруг Ланжерон и Бертелло стали проводить вечера в недешевых ресторанах и водить девиц в приличные гостиницы. Агент лично проследил и запротоколировал их контакты с полпредом Директории в Одессе.

Мудрец Орлов не стал сразу же шуметь по этому поводу. Он даже не доложил об этом открытии начальству, хоть и обязан был по службе так поступить. Почему? Ответа нет. Но есть предположения, публикуемые ниже. Пока же — о том, что совершенно ясно: он решил использовать ситуацию для осложнения взаимоотношений украинских самостийникив с французами. Версия — офицера Ройтмана он внедрял в советское подполье прежде всего именно с этой целью. Идея разгрома с его помощью Обкома и Инколлегии, возможно, возникла несколько позднее, уже по подсказке самой жизни. Опять-таки, и за это не поручусь. Убеждён в одном: глава контрразведки Гришина-Алмазова был, что называется, профессионалом — с широчайшим полем зрения и высокой разрешающей его способностью. Он обладал способностью решать одновременно несколько оперативно-тактических задач на поле одной стратегии. Так что одно другого не исключало.

В досье, собранном по приказанию Орлова, уже имелись и тайные свидетельства общения Ланжерона и Ко с крупными банкирами украинской и… германской ориентации. А главное, у них на руках оставался Н-экземпляр секретного договора между штабами вооруженных сил Французов и Украинской Директории. Это уже была сенсация. И сенсация скандальная. Трудно сказать, для чего эти авантюристы, выполняя столь ответственное поручение, сделали копию документа для себя. Может быть, имели виды на лучший сбыт этого товара, чем простая передача от одной высокой договаривающейся стороны другой. А может быть, и не было никакой копии. И всё это выдумал сам Владимир Григорьевич. Но Орлов тут ввёл в игру Ройтмана, продвинутого им в глубокий подпол, аж к самому секретарю обкома, к Смирнову-Ласточкину.

Из личной переписки автора в конце семидесятых годов с И.Э. Южным-Горенюком (тогда в Одессе – начальник подпольной партийной контрразведки) следует, что его люди тут же переправили документ в Центр. Между прочим, бумаги эти свидетельствовали: высокие договаривающиеся стороны сошлись в контрольном приоритете французов над сферой путей сообщений Украины, её оборонкой и, главное, в подотчётности украинских финансов перед Великой Французской республикой.

Противостояние

Орлов рассчитал точно. Хоть и сам, вероятно, не ожидал такой эффект. Советская печать в Москве, Киеве и на местах удивительно быстро подняла шум вокруг этих переговоров-договоров.

Что дичайше скомпрометировало французов — дуплетом — в глазах и англичан, и Деникина. Об украинцах-независимцах уже не говоря. Что же это были за чудодейственные бумаги? Да поверит читатель на слово, автору весьма и весьма претят обороты типа «вероятно», «может быть», «скорее всего» и проч. т.п. безответственные неопределённости. Но и тут, уже в который раз, вынужден оговориться: вполне возможно, что документы, подсунутые Орловым Ласточкину, есть, как говорится, деза, элементарная и оптимальная липа. Или — в их основе действительные факты, но здорово гиперболизированные. Ибо трудно представить, чтобы идеологи независимой Украины (в тот время – в общем-то, честные революционеры) ради достижения своих целей готовы были поставить под контроль иностранцев свои пути сообщения, вооруженные силы и финансы. Иными словами и то есть — лишить будущую украинскую державу какой бы то ни было независимости. Но приманка сработала. А сам Орлов укрепился в опыте такого масштаба и получил вкус к подобным провокациям, даже не догадываясь о том, как часто ему предстоит пускаться во все тяжкие.

И.Э. Южный-Горенюк при исчезновении Ласточкина поднял на ноги всю подпольную партийную контрразведку и боевой её резерв. Все искали Ваню-Маленького. Считается, что через Ройтмана Южный установил место пребывания секретаря обкома. Рейд. Плавучая тюрьма. Но к этому моменту Ройтман и сам оказался под подозрением.

Ибо и Иосиф Эммануилович Южный-Горенюк не был доверчивым мальчиком, которого можно было долго и безнаказанно водить за нос. Очевидность проникновения белой спецслужбы в подполье (ряд провалов, чудом обошедших Соколовскую, удар в самый центр организации — захват Иностранной коллегии губкома, зверские пытки и убийство Жанны Лябурб, её товарищей, и наконец — арест Ласточкина, различные косвенные признаки) предельно обострили бдительность организации.

К Ройтману присматривались теперь особенно тщательно. Его проверяли и перепроверяли. Южный много лет спустя, в семидесятые, в беседе со мной припоминал о том, что тот и сам сокрушался по поводу попадания под подозрение подполья. Признавал право товарищей подозревать его, поскольку он в ряде случаев не предупредил об опасностях. Что, впрочем, он объяснял роковым стечением обстоятельств. Ройтман дважды давал объяснения, никого, впрочем, не убедившие. О презумпции невиновности речи быть не могло — слишком уж многое стояло на кону. И, дабы доказать свою невиновность, Ройтман взялся провести операцию по спасению Ласточкина. Для чего попросил… весьма солидную сумму денег — для подкупа должностных лиц контрразведки и тюрьмы. И как ни странно, обком ему эти деньги выдал. Наличными. Из тех сумм, которые были оставлены подполью при уходе Красной Армии. В ближайшее время предстояло восстание. И обком мог позволить себе такую роскошь — тем более, ради спасения от лютых мук и гибели своего вожака.

Все были в напряжении. Но вот однажды Вальтер при конспиративной встрече с Южным сказал твёрдо: Ласточкина спасти нельзя. Он на барже, она — на рейде. Денег у Ройтмана больше нет. Дескать, их получили в виде взятки военные чиновники штаба и комендатуры района. Денежка тю-тю. Ласточкин пропал. И скорее всего офицер Ройтман работает на белых. Или и на белых в том числе. Подпольный суд приговорил Ройтмана к исключительной мере пролетарского презрения. И приговор вскоре был приведен в исполнение, прямо на улице. На застреленном офицере было несколько листовок с текстом приговора. Десятка два таких прокламаций появились в тот день в разных публичных местах Одессы.

…Через шестьдесят пять лет, 30 января 1985 года оставшиеся в живых участники тех событий пригласили меня в Москву, где отмечали 100-летие Ивана Фёдоровича Ласточкина. За столом сидели старики и старухи, жизни которых — главы Открытой Книги Бытия Революции. Красивые, умные. Мудрые. Молчаливые. Сто раз погибавшие. И всё же живые. Сто раз арестованные-осуждённые (в том числе и советским судом — самым справедливым в мире) и — на свободе. Они смотрели на меня, вспоминали, среди прочего, моих революционных предков с Пересыпи, которым не суждено было дожить до этого застолья. Обменивались мнениями — похож? Не похож? Обменивались воспоминаниями — впрочем, довольно скупо. Но ведь я уже знал, что всё это в родной Одессе давно никого не интересует. Даже и «Комсомольскую искру» — самую старую в СССР областную молодёжную газету, которую в подполье гражданской под страхом смерти некогда создали (с комсомолом заодно) эти люди. Само собой,за столом этим не было и не могло быть двух официальных обкомовских письмеников — на тот момент утверждённых историками Одесской партийной и комсомольской организации. Их не позвали. За что возненавидели они меня лютой ненавистью. Долго я в Одессе чувствовал над собой совиные эти крыла. И утешался тем, что за интерес к воспетым событиям и за личное участие в них принявшие меня в свой круг тогда платили куда большую цену, чем неудовольствие обкома. Фамилии одесских монополистов темы революции, гражданской войны и интервенции я не назову. Пока, во всяком случае. И не только потому, что они вам ни о чём не скажут. Вам интересны писатели, которых не приглашают за стол и не откликаются на их приглашения герои их произведений? Считаете ли вы инженерами человеческих душ тех литераторов, которые возненавидели меня за искренний и неоплачиваемый интерес к теме и идее, и за дружбу с этими стариками, которая у них, обкомовских публицистов с допуском, не получилась? И получиться не могла.

Там и тогда задавали старик мне разные вопросы. Что я мог им сказать? Что Одессой командуют неодесситы? И вообще — негорожане? И что партийной организацией города и области руководят, в основном, вовсе не коммунисты, а люмпены с психологией беглых крепостных холуёв? И что оторванные революцией и дальнейшим от своих корней, они намертво схватили городские высоты? И что их вековая ненависть к городу сегодня сводит счёты — за дела моих революционных предков — со мной? И что их глаза и уши настороженно следят за моим литературным творчеством — дабы не нарушал автор сложившегося героического канона? И что секретарю обкома партии они шептали о моей пьесе «В огне и тревоге», поставленной ТЮЗом к юбилею ВЛКСМ: «Можно подумать, что революцию делали одни евреи». Само собой, ничего подобного в пьесе моей не было.

И быть не могло. Я писал её, как говорится, в своём уме и строго в соответствии с документальными источниками. Хотя — и именно поэтому — среди прочих там попадались так называемые неблагозвучные фамилии. Ведь революция сначала была реальной, а не газетно-книжно-лекционной. И не интересовалась настроениями чёрной сотни и прочим смитьём-антисемитьём. Ей тогда нужны были бойцы, а не анкеты.

Хоть и страшно, хоть и жутко, а — занятно. Когда революция, победив врагов и перерезав своих, попала в руки этих негодяев (взявших у неё всё для себя и своих, а потом сдавших её с потрохами) и перешла в отрицательный разряд, те же деятели будут пояснять про евреев, что это именно они создали компартию, комсомол, ЧеКа и сделали революцию.

Тогда же, при том московском застолье, я еще многого не знал и о многом не думал. Но горечь торжества, но трагизм души висели в воздухе. Уж Бог его знает, в чём и почему — в речах ли, в глазах ли стариков явственно проступало нечто неописуемое и рвущее сердце. Было в этом во всём что-то из их юности — нелегальное. Подпольное.

Хотя власть считалась всё ещё советской. И речь шла о юбилее выдающегося большевика-чекиста, героя революции, имя которого всё ещё донашивали улицы.

. И дело происходило в пятнадцати минутах ходьбы от здания всевластного как бы ленинского как бы революционного ЦК КПСС. Я привёз им туристский план-карту Одессы, где одна из центральных улиц и спуск были обозначены именем героя.

В комментарии говорилось о том, что сам он жил и работал в Одессе на улице Ланжероновской, в доме номер шесть, в честь чего благодарные одесситы и переименовали улицу. И спуск. А старики как будто знали, что… это уже ненадолго.

…Да-с, это застолье было давно. Очень давно. 1985 год – шутка что ли. Старые революционеры, товарищи Ласточкина по борьбе, участники той январской памятной встречи, уже давно ушли из жизни. Их не убили белые на фронтах и в подполье, не повесили интервенты. Их, высоко вознесенных в двадцатые и ошельмованных в конце тридцатых, опять пощадила судьба, оправдав в середине пятидесятых. И всё же они остались там, в ХХ веке, во втором тысячелетии от Рождества Христова.

А улица и спуск нынче — снова Ланжероновские. И хотя некоторые одесситы всё ещё называют их по-советски — Ласточкина, мои расспросы прохожих о нём выявили полнейшее забвение городом этого человека…

Так что – стоит ли бередить ещё одну старую и вполне зарубцевавшуюся одесскую рану? Нет, не знаю. Но ведь с двадцатого и по сорок первый, и с сорок четвёртого по наш прорыв в демократическую Европу, материалы этого круга почти непрерывно предлагались бедному обывателю всех возрастов. Их кайлом не вырубить из газет, журналов и книг, всё ещё не изъятых из библиотек. И из изданий типа «Красные флаги над Одессой», в те времена регулярно выходивших из-под перьев патентованных исследователей борьбы за власть советов в нашем городе. А кинофильмы «Опасные гастроли» и «Эскадра уходит на Запад» чего стоят.

Нет, конечно: плохи ли, хороши ли, так себе – события и лица прошлого потомками видятся яснее и воспринимаются иначе. Но их полное исчезновение из истории – ну, как и не было в природе, отвратительно. В этой связи – и заключительные строки данной главы.

И не Смирнов он был, и не Ласточкин. Обе фамилии выдуманы, но — в разное время и для разных целей. Сирота-подкидыш, он был записан в регистрационный гроссбух по фамилии благодетеля сиротского приюта, мецената, московского барина и раскапиталиста. А документы на имя купца Ласточкина сработали фальшивомонетчики на Молдаванке — по заказу большевистского подполья. Вроде бы Лев Славин говорил, что своего Воронова в пьесе «Интервенция» срисовал буквально с нашего героя. Может быть, и так. Но в кинофильме роль руководителя подполья до сталась Владимиру Высоцкому, совершенно не похожему на него, ни внешне, ни как. Впрочем, у искусства свои способы портретирования. Тут давно уже узаконен приоритет выразительности над достоверностью. То же — и в пропаганде…

Одесский контрразведчик господин Орлов переиграл секретаря подпольного обкома товарища Николая. И сделал это с особой элегантностью: зная, что Иван Фёдорович на встречу с офицерами контрразведки пойдёт лично, сам же лично его и арестовал. Что было, конечно же, не безопасно, поскольку руководителю подполья полагалась охрана из серьёзных боевиков. Да и сам Ваня-Маленький был не подарок. И десятки лет я пытаюсь вообразить этот момент: в кафе «Фанкони» впервые встретились их взгляды. Пересеклись два зрительных фокуса. Что это было по времени? Секунды? Десяток секунд? Как учили меня некогда в секции драматургии Союза писателей, немая сцена.

Пауза…

Вполне понимая, что вооруженное подполье не смирится с ситуацией, Орлов и отправил арестованного под усиленным конвоем на таинственную старую баржу, стоящую на одесском рейде. Зловещее это судно уже давно было превращено контрразведкой в плавучую тюрьму и место расстрелов. Впрочем, и опять-таки, — для Алексея Толстого никакого тут секрета не было: в своём «Ибикусе» он подробно описал сцену расстрела арестованного анархиста, графа Шамборена, которого на моторной лодке вывезли на рейд, на старинную и страшную баржу. Где и шлёпнули.

Согласно различным сведениям, в том числе и приведенной мною выписке из архивного протокола, Иван Фёдорович держался твёрдо и мужественно, до конца не признавал свою принадлежность к подполью. Нервишки у контрразведчиков к этому времени уже расшатались: Ласточкина жутчайшим образом истязали, в одной из записок он сообщал — не может стоять, лопнула кожа на стопах. Сам Орлов, конечно, в этом участия не принимал. Но знал. И не вмешивался. Смирнова-Ласточкина казнили.

Ходили слухи о том, что его и нескольких ранее арестованных затопили на рейде — вместе с баржей. Сведения, которыми располагает автор (главным образом — воспоминания современников событий), подтверждают мнение тех, кто считает, что Иван Фёдорович был заживо сброшен с борта баржи. Связанный. С привязанным к ногам тяжелым колосником. Весной, с приходом в город Красной Армии, водолазы извлекли со дна его тело. Рабочая Одесса выразила глубочайшую скорбь, на пять минут остановив транспорт и все работы в городе: гроб с телом Ласточкина проводили до самого вокзала, откуда специальный поезд отправился в Киев.

Где прах его и был захоронен. Повторюсь: роковое решение Ласточкина — лично явиться на ту встречу, мне всегда представлялось странным. Опытнейший конспиратор, профессиональный нелегал и координатор всей подпольной работы по подготовке к восстанию. Наконец, исключительно серьёзный человек, обладавший чувством высочайшей ответственности. Мучительные эти мысли заставляли меня думать, читать, искать. Расспрашивать. Писать-переписываться. В конце концов, выкристаллизовались две версии, более-менее логичные. Они и завершают эту главу — разумеется, без ссылки на первоисточники.

Версия-1. Приближение Красной Армии, разложение белого гарнизона и интервентов, готовность рабочих Одессы к восстанию, уверенные действия подполья вроде как вскружили голову лидера и несколько ослабили его бдительность. Дело довершил соблазн перспективы: почти сотня белых офицеров при восстании переходит на сторону ревкома — это победа малой кровью, с огромной экономией времени и сил. Но для этого требуется его личная встреча с их активом, опасавшимся своей контрразведки и её агентуры в подполье. И предоставление им официальных индульгенций советской власти, гарантирующих жизнь и отпускающих недавние грехи против неё. Категорический отказ офицеров от других условий, мол, и вынудил Ласточкина рискнуть…

Версия-2. Смирнов тем охотнее согласился на работу в одесском подполье, что здесь проживала… его маленькая дочь, которую он прежде (так сложилось) не видел и которую очень любил.

В Одессе он встретился с ней под видом шевиотового дельца Ласточкина, помогал семейству, в котором она жила. Гулял с ней по выходным и праздникам. Перед его арестом, когда переговоры с офицерами уже шли к концу, девочку вдруг похитили. Это было на «Привозе», где действовал огромный цирковой балаган: при выходе после представления нянька потеряла её в толпе.

А после Ласточкин получил письмо: его просили не беспокоиться за девочку — с ней всё будет в порядке, вернётся, когда офицеры получат личную встречу с главой обкома и письменные гарантии. Чтобы подполье не валяло в последний момент дурака.

Авторы письма, будто бы, искренне просили простить. И понять, как это для них важно. И Иван, вроде бы, сломя голову, устремился в «Фанкони»…

(Продолжение следует…).

Ким КАНЕВСКИЙ