В ТРЁХ КНИГАХ.
КНИГА ПЕРВАЯ
КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…
(Продолжение. Начало: «Перед романом», «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13», «14», «15», «16», «17,», «18», «19», «20», «21», «22», «23», «24», «25»)
28
…Мы ещё побудем в тех пятидесятых – с вашего и небесного позволения, всмотримся в полумрак первого этажа мужской СШ-118 и в полусвет мраморной лестницы на этаж второй, по ступенях которой восемь лет восходилось моему лирическому герою к бюсту вождя и последующим вершинам знаний-пониманий. Пока же здесь же и сейчас же приставим ногу, станем на цыпочки — всмотримся за горизонт. Там, в восьмидесятые-девяностые причудливая игра судьбы на рынке истории занесла меня в университетские доценты. По профилю. А теоретическая и преподавательская работа спровоцировала обзор, итоги и схематизацию накопленного. Для занятий по теме замысла, разработки и изготовления разножанровой журналистской продукции я предложил будущим акробатам пера и гиенам ротационных машинок (По Ильфу и Петрову)такую схему: процесс работы над материалами, не зависимо от жанра, рода и вида, пусть представляется коридором. Для начала войти в него можно-должно через дверь, скажем, «А», и продвигаться прямо-прямо-прямо в дверь «Б» напротив. Пройти по этому маршруту – значит выполнить работу, порученную свыше или самим себе. В конце концов, речь ведь в идеале – о творчестве, а оно не всегда социально-заказное. Душа тоже чего-то требует – даже у журналиста. Впрочем и оно конечно – здесь не всегда альтернатива: бывает, платформа социального заказчика совпадает с принципами нанятого автора. Хотя и не всем журналистам такое счастье. Но сейчас ещё не об этом…
Такая проходка по схематичному коридору, может быть, сама по себе была бы не так уж и сложна. Узнай-пойми то, зачем-почему-для чего следует войти в эту дверь, дуй всё время прямо. Выходи через дверь напротив. И всех делов. Но заковыка в том, что справа и слева по ходу движения – тоже двери. И «В», и «Г», и «Д». И «Е». И так далее. Все не на замке, и за каждой – о, вы это чувствуете, — что-то происходит. А особенность искусства-ремесла журналистики (если только вы в нём не случайны), в том, что абсолютно всё вокруг возбуждает ваш горячий интерес. Журналист с детства и по гроб жизни – почемучка. Имея в виду предложенную схему, властно тянет вас в каждую из этих дверей. Ведь за каждой из них – живая жизнь, нечто интересное. О чём нужно и хочется поведать и для чего сначала следует отведать. Услышать-увидеть. Осмыслить. Попробовать на зуб.
О, эти мне соблазны — Сколько их, господибожемой! Толстовская Даша, помните, жаловалась на шестьсот шестьдесят шесть соблазнов («Сёстры»). Это – в начале ХХ-го века. А в нашем ХХ1-ом никак не меньше. И не их ли имел в видах евангелист Лука во главе семнадцатой, в первом же стихе. Возможно, и их – тоже. Но застенографированные им указания господа хранить себя от соблазнов в мирской нашей практике почему-то чаще всего ограждают неумных и неталантливых, слабосилка каковых принуждает к крайнему рационализму. И они легко одолевают странную эту тягу к неизведанному по принципу: не совать свой нос туда, куда можно его не совать. Попросту говоря, меньше знать – крепче спать. И поддаваться такому соблазну, значит замедлять движение в намеченный конечный пункт. Серятина, трудоустроившаяся в журналистском цехе, через дверь «А» как огня боится дверей по сторонам, запросто перемещается к указанной двери, за которой остаётся только более менее связно и грамотно изложить полученное.
Что-с? Белиберда-с? Разумеется. Но ведь нужно понять людей. Такая наша профессия – понимать людей. Даже тех, кому ты несимпатичен. И кто тебе, признаться, тоже как-то не очень. Тем более, разобраться в этом случае не так уж сложно: расстояние между станциями Просвещение-1 и Просвещение-2 оказывается несколько большее, чем думалось-надеялось. Эпоха! И через неё не дано перепрыгнуть никому – ни умным, ни глупым, ни талантливым, ни бездарям. А жить хорошо хочется почти всем. Как это там у Райкина: если у девочки слуха нет, а у папы деньги есть – почему бы ей не закончить консерваторию? А тем более – подвизаться в журналистике. Как теперь говорят, пипл схавает. Ну, а если всё же случится чудо и гомо вульгарис, пойдя на поводу своего любопытства и поддавшись соблазну, всё же в коридоре том собьётся с курса и заглянет за случайную дверь — наверняка окажется во внеплановой ситуации, вопросы которой специально не проработаны. Собственно для одарённого журналиста-профессионала это – мечта, его стихия. Поскольку это встреча с вечными броуновскими локомоциями населения живой жизни. Тут простор мировосприятию, мироощущению, миропониманию, культуре, эрудиции, реакции, владению собой. И прочее, и прочее, и прочее, составляющее цеховой наш профессионализм. Но ведь такое счастье – не всем, кто снабжен журналистским удостоверением.
— Ну, а это ты к чему?
Так, к слову пришлось, мыслишка мелькнула. Впрочем, и к делу идёт: чуть ниже поясню. Припомните только беседу булгаковских Миши Берлиоза и Вани Бездомного на Патриарших прудах. В рассуждениях своих глава МАССОЛИТА «…забирался в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек…». Профессия наша как раз и предполагает такого человека. Увы, именно — предполагает, но не всегда располагает. Не только иные наши, так сказать, коллеги зиждутся на фундаменте маман из чеховской «Свадьбы»: «Слава Богу, прожили век без образования. И вот уж третью дочь за хорошего человека замуж выдаём».
— Господи, как ты это всё помнишь?
Спрашивают меня и об этом (правда, сейчас много реже, когда-то чаще): Всё это – стихи, свои и других поэтов, песни, анекдоты. Прозу,драматургию. Историю. И прочую тому подобную минералогию. А как это можно забыть? Особенности своей памяти я обнаружил довольно поздно. Ну, да, запоминалось практически всё, что нужно и не нужно. Напрягаться не приходилось, зубрить — тем более. Но я годы и годы полагал, что это самая обыкновенная вещь. И что все люди – так. И не понимал – что тут такого особенно. Дневник никогда не вёл. Для этих воспоминаний-размышлений я приостанавливаюсь, оглядываюсь. Всматриваюсь. И пишу вроде как с натуры. Более того, теперь мне различимо многое из того, что там и тогда не разглядел. Ну, не привлекло, не обратил внимания, не всмотрелся. Вот и не сопротивляюсь дверным соблазнам. Вот, например – такому: Не слыхал ли читатель, часом, про Леонида Жуховицкого? Нет? А про Александра Аронова? Тоже нет? Жаль, конечно. Но это – ничего. Особенно в данном случае. Сию минуту припомнились автору исключительно из-за романа, сочинённого одним из них — под названием «Остановиться, оглянуться…».
Ярко вспыхнула эта вещица в созвездии шестидесятых, к каковым годам я (возможно, раздражающе медленно), веду вас по пятидесятым. Скорость и ритм этого движения, остановки по ходу и пребывание на них во многом лимитируются и моей привычкой совать нос за самые разные двери, и словами, которые для нас, младших шестидесятников, стали чем-то вроде пароля в походе к светлому будущему. Да-с, именно: «Остановиться, оглянуться…». В сущности, это – строчка-рефрен стихотворения Саши Аронова, по-своему известного тогда в нашей среде москвича. Числился он вполне законно в ряду поэтов «Оттепели» – Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского, Андрея Вознесенского. Беллы Ахмадулиной, Инны Кашежевой. Юны Мориц. В этом же ряду почему-то назывались Булат Окуджава, Борис Слуцкий, Давид Самойлов, Александр Межиров – хотя были постарше и успели повоевать изрядно. Мы, провинциальная творческая поросль, знали, что Александр посвятил это стихотворение другу своему Леониду Жуховицкому – куда более знаменитому прозаику из того же, в общем-то, ряда. Широко прославился он романом «Остановиться, оглянуться…». Название заимствовал отсюда:
Согласен в даль, согласен в степь,
Скользнуть, исчезнуть, не проснуться –
Но дай хоть раз еще успеть
Остановиться, оглянуться.
Опубликованный роман был примерно тогда же инсценизирован, экранизирован, радиофицирован. Причём, повсеместно – в столицах и провинции. Шел такой спектакль и в Одесском русском театре (тогда ещё – им. Иванова). Притом, что о самом авторе стихов, в отличие от уже названных его коллег-шестидесятников, приятелей и даже личных друзей, не слышно было почти ничего. Загадочность Александра Аронова для нас связана была именно с непубликабельностью его стихов, которыми мы зачитывались почти исключительно в списках и, как говорится, из уст в уста. Хотя диссидентом он не числился, а наоборот – был сотрудником и автором почтенных московских и всесоюзных изданий. Вы, конечно, будете смеяться, но первый и последний в истории президент СССР Михаил Горбачёв в одном из своих выступлений назвал стихи Александра Аронова «Остановиться, оглянуться…» предвестником перестройки. Может быть, имел в виду эту строфу:
Остановиться, оглянуться
Внезапно, вдруг, на вираже,
На том случайном этаже,
Где вам доводится проснуться…
Или эту —
Ведь уходя, чтоб не вернуться,
Не я ль хотел переиграть,
Остановиться, оглянуться
И никогда не умирать!
Что до автора романа с таким парольным названием — никто из нас особенно этим прозаиком и публицистом не интересовался. Зато увлекали переданные из Москвы в письме или по телефоны такие строки Александра Аронова, как
Она сбежит за нами,
Придурочная слава.
Уж так распорядились
Своею мы судьбой.
Один начальник слева,
Один начальник справа,
А строго посредине
Шагаем мы с тобой.
Оно и сейчас бы – ничего. Вполне прилично. А тогда, когда – хоть и на излёте, но всё же грохотало то, что мимолётный герой Булгакова называл «Взвейся да развейся…», это звучало непривычно свежо, мудро, молодо и весьма поэтично. Говорилось, что стихам Александра рукоплескали все молодые столичные знаменитости от поэзии. Но они горланили с эстрады, со сцены Политехнического Музея, с телеэкранов ГосТВ, во всесоюзный рупор Радиостанции «Юность», с полос «Литературки», «Правды», «Известий» и журналов «Юность», «Знамя», «Новый Мир». Саша писал стихи в стол. А когда просили – читал их на память или давал рукописи.
Для нас готова вечность
За мелкими морями,
И мы рядами входим
В свой бесконечный час.
Непойманые воры
Научат нас морали,
И крысы тыловые
В строю удержат нас…
Да, чуть не забыл! Очень многие из простых смертных телезрителей знают одно стихотворение Александра Аронова. Прочтённое нараспев знаменитым Андреем Мягковым и окрылённое музыкой Микаэла Таривердиева, оно однажды и навсегда слетело к трудящимся массам с экрана ленты «С лёгким паром». Помните: «Если у вас нету тёти…»? Разумеется, его наследие много обширнее, глубже и сложнее. Но игра сил и на этом рынке не менее причудлива, чем на любом другом. А увлечённость поэтом не давала обратить внимание на его злоупотребление примитивной и даже глагольной рифмой, преданной тогда у литературной и снобистской молодёжи жесткой анафеме. За такое ЮМ немедленно изгонял из литстудии Дворца Студентов.
Здесь жить, конечно, можно.
Здесь можно всё исправить.
Все наши прегрешенья
Назвать до одного.
Но вот настанет время
Нас в прошлое отправить —
А там нельзя поправить,
К несчастью, ничего.
Симпатии наши подогревались и тем, что его почти не печатали в Москве. Как нас – в Одессе. Но в отличие от нас, Саша нигде, никогда и ни при каких обстоятельствах не стремился к публикабельности. Всем, в том числе и влиятельнейшим-успешнейшим его друзьям-поэтам были известны и его дарование, и его же равнодушие к сбыту своей творческой продукции. И ЮМ ставил его нам в пример: вот, мол, поэт божьей милостью, который и не стремиться к публикации. Он не бегает по издательствам, не протирает штаны в редакторских приёмных, а просто – пишет стихи. И вы не страдайте, не бегайте, не просите. Пишите. А когда мы обращали его внимание на знакомых, которые и бегали и печатались, и отрывали с локомоций этих немалый гонорарий, ЮМ вдруг надувался, расправлял плечи, казалось – вставал на цыпочки и уж совершенно особым тоном вещал о некоем втором пришествии: «Ну, и чёрт с ними. Пусть суетятся. А вот когда придёт Христос и скажет – ну, покажите! Они покажут свою макулатуру и пойдут в ад. А вы достанете своё, настоящее. И всё станет ясно. Поймёте смысл своего воздержания». Было в этом что-то высокое, красивое. Духовно-поэтическое. И нам, конечно же, это очень нравилось. Нравились мы себе – такие. Довольно долго. Пока однажды не выяснилось, что ЮМ помогает печататься некоторым из тех, кто в нашей литстудии не состоял, на его занятия не ходил. И над стихами кого он сам при нас посмеивался. Но эти люди относились к категории социально-полезных. А мы…
…Наверняка потолкуем и об этом, ежёли добредём до шестидесятых. Здесь же поделился я с вами, считайте, в порядке анонса. И в связи с тем самым принципом, так просто и элегантно сформулированным Александром Ароновым в стихах и Леонидом Жуховицким в названии романа. В сущности, сие могло быть эпиграфом к тому, что я завещаю вам на страницах настоящего романа. Размышления и, во всяком случае, воспоминания – это всегда оглядка, для чего нужно остановиться. Оглядываться на ходу – сами понимаете…
Почему в детстве шибкая наша поросль, ни аза-яти не понимая в политике, так поглощали её в разговорном варианте старших? Причин может быть несколько, но за одну поручусь: мы жадно вдыхали то, что выдыхали взрослые. Тут следует уточнить: мы – кто? Имеются в виду сопливые горожане–шестидесятники из сороковников, проклюнувшиеся в социум сразу после мировой войны. И обнаружившие себя в центре больших тогдашних полисов, среди очень своеобразных людей-ориентиров. Они были свидетелями, а многие – прямыми участниками великих событий, мощно воспеваемых до звона в наших ушах, до ряби в наших глазах. Мы к этому великому (казалось) празднику жизни опоздали – нам досталось только смотреть и слушать. И играть во всё это. Отсюда и белейшая зависть к старшим, и полнейшая от них зависимость. Это – мы. А они — плоть от плоти сложившегося государственного механизма, в своё время и в свою очередь родившегося на свет божий вместе с ними, выжившего-созревшего и ставшего на ноги благодаря ему. Если в двух словах, конечно.
Но жили-были на свете и иные взрослые наши сограждане. Проживали те же события, листали приблизительно те же календари. И рядом с ними тоже поглядывали с любопытством на происходящее дети-отроки-юноши. Но у них были несколько иные первые-вторые-третьи картины познания жизни и взрослые в ней ориентиры. Эти ровесники мои припомнят ли что-либо подобное из своего детства? Вряд ли, что связано, думается, ещё с теми сдвигами тектонических пластов населения, которые в шестидесятые изымали очень многих из моей среды, расшвыривая их по белу светушку и заменяя нездешними землянами. А в семидесятые и в особенности в восьмидесятые так раскрутилась карусель страны и по часовой стрелке, и против неё – куда там той, из парка Ильича детства моего, вращавшейся мускульными усилиями Шурки-дворника и Ко. То есть, не то, чтобы им, окружающим меня сегодня и припомнить-то нечего. Все мы и впрямь родом из впечатлительного детского царства. Просто детство, а также отрочество и юность многих из моих, так сказать, земляков, имели место-время, проходили-прошли совершенно иначе и довольно далеко отсюда, в иных географии и социуме. Там было очень мало места пафосу любви к отечеству и страстного желания отдать за него жизнь на миру. Зато было много тяжкого труда, много бедности, пота и крови. Всё величие страны держалось на их шеях и плечах. И даже недавняя великая наша победа была, как Луна, обёрнута к ним иной стороной – которую мы не знали. Другое выдыхали их взрослые ориентиры. И воспоминания, соответственно, несколько другие, под какие бы лозунги единства нас не свела судьба. Из-за чего дальнейшие великие скачки по направлению к светлому будущему, классовые смещения и диффузии во многом определили перемены, к которым мой герой так толком и не приспособился. Но, как и договаривались: чем богат – тем и рад поделиться.
А кто и заметит: собственно детского в этих воспоминаниях пока что маловато. Штука, думается, в абсолютизме взрослых той эпохи. И не только потому, что физически и материально мы от них зависели очень долго и всецело. Они, конечно, были во много разными. Но в их числе над нами возвышались личности. Над нами возвышались фигуры. Над нами возвышались биографии. За ними было очень многое, за нами – ничего. И мы не только подчинялись им всецело и безусловно – мы растворялись в них. Мы играли в них. Во дворе дети Победы называли друг друга не по своим именам – именами отцов. И пользовались их биографиями – в тех пределах, которые были доступны. Дворовая моя команда и многие одноклассники по начальной мужской школе были весьма внимательны к разговорам взрослых, к чтению ими газет-журналов, прослушиванию радио, и к горячему обмену полученной информацией. Мы старательно подражали им даже в этом. Причём, если публикации научного, культурного, повседневно-бытового плана почти не привлекали внимания и потому не обсуждались, то на разговоры политико-идеологического свойства в моей округе присутствовало нечто вроде социально-психологической моды. И отставать от неё считалось попросту неприличным.
Речь, конечно, всё ещё шла не о критике полученной официальной информации и даже не о сомнениях по её поводу – это пришло много позднее. Да и то – больше в молодёжной среде. Но чтение о серьёзных событиях в стране и за рубежом, заслушивание таких радиосообщений в дотелевизионном и малотелевизионном времени были самой обыкновенной вещью – как мытьё рук перед едой. Ну, во дворе такие, можно сказать, политинформации я просто считал своей обязанностью. Генерал, всё-таки. И старался быть в курсе дела. В классе же, который с самого начала стал расслаиваться именно по классовым (простите за скверный каламбур) признакам, политграмотность занимала отнюдь не всех. А у некоторых, числом немалым, вызывала кривоватые улыбочки – брали дистанцию, кучковались и обменивались материалами совсем иного рода. Моя небольшая школьная компания такой интерес проявляла.
Но об этом ещё тоже потолкуем. А вы вообразите ту атмосферную газосмесь, в которой ступил тогда на образовательную стезю автор этих строк. Её вдыхали, мне казалось, все взрослые вокруг, жарко выдыхая информацию, полученную друг от друга, по радио и из газет и на разных общественных мероприятиях. Это обсуждалось на улице — на месте и в движении, возле газетных стендов и витрин, в горэлектротранспорте. В очереди за селёдкой, постным маслом или керосином. На пляже и в ЦПКиО. А в моём случае это были ещё и репетиции речей, докладов, выступлений, сообщений, которые вечерами или по выходным дома готовили то отец, то брат. Что воспринималось, помнится, вполне естественно и традиционно, как «Отче наш…» для верующих, привычно и привлекательно. Думалось, так надо, так живут все. Или, по крайности, все правильные-хорошие наши граждане. Некоторые наблюдения изнанки жизни хоть и озадачивали, тогда в принципе ещё ничего не меняли. Теперь останавливаясь и оглядываясь, вижу всё это вполне ясно-отчётливо. Астрономическая отдалённость обостряет дальнозоркость. Да-да, как в дурацкой той сказке про Машу и Медведя: «Высоко сижу, далеко гляжу. Всё вижу…».
Рпт: В общем, те перемены, которые позднее сбивали меня с панталыку, заставляли недоумевать и теряться, тогда предчувствовались едва-едва. Путь наш общий пролегал всё там же и вёл всё туда же. А детали как бы не в счёт. Хотя отсутствие простой и ясной, а главное – официальной информации о переменах имени ХХ съезда заполнялось дымом слухов-сплетен несколько угарного свойства. Отчего ощущалось некоторое непонятное и тревожащее маленькое сердце шевеление. Что это было? Зачем это было? Иногда думается, нечто исподволь готовило маленького того гражданина к тем грядущим переменам, которые его породой не предусмотрены. И от которых со временем никакими присягами и фантазиями ему не заслониться…
…Ещё летом пятьдесят четвёртого взрослые заговорили о том, что теперь уже не будут отдельно учиться в школе мальчики и девочки. Первый класс я уже кое-как отмучил. И счастливо кружилась голова от мысли о непомерной (казалось) ёмкости летних каникул. Конец мая, июнь, июль и август были бесконечны. Но мысль о предстоящем втором классе с девочками также по-своему тревожила. Странно это было. Непривычно. Мику же и его приятелей-старшеклассников это явно развлекало. Впрочем, они ещё не ведали о том, что девочек пригонят к нам в сто восемнадцатую школу – во все классы, окромя выпускного десятого. В один из летних вечеров дома за столом обсуждалось решение Совета Министров СССР о введении у нас в стране новинки – совместного обучения уже в этом учебном году, пятьдесят четвёртом и пятьдесят пятом. В разговоре вспоминались гимназии и какие-то, помню, прогимназии – отдельные для обоих полов. Оказалось, что великая наша революция отменила раздельное обучение. Потому, что боролась за равенство. И только перед самой великой войной было решено – всё же разделить школы на «М» и «Ж». Война проклятая не дала это воплотить в жизнь. И вот теперь…
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua