В ТРЁХ КНИГАХ.
КНИГА ПЕРВАЯ
КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…
(Продолжение. Начало: «Перед романом», «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9», «10», «11», «12», «13», «14», «15», «16», «17»)
20.
…Ну, хорошо. Ладно. Некоторые несущественные, хоть и памятные, воспоминания обозначим слегка. Или даже совсем пропустим. Может быть, потом и вернёмся. Можно. В литературе, как и в художественном творчестве вообще, всё можно. Почти всё. Не вычислен наукой размах крыльев фантазии художника, когда он изображает житие своего лирического героя – иже с ним. Не отсюда ли тамошний высоокоэстетичный и высокоморальный беспредел, столь отличный от беспредела житейского. В жизни того землянина, который волею обстоятельств помещен в центр моего повествования, чудесный этот беспредел сыграл огромную роль. Да, собственно, и играет в той или иной мере по сей день. Как же автору обойти это явление стороной…
Ох, уж этот нам ориентир по имени Идеал! Разумному, приличному, психически полноценному и более ни менее грамотному человеку он всегда симпатичен и близок. Он прекрасен. Вот ещё бы только не забывать прелестной реплики Уильяма Сомерсета Моэма: «Что, собственно говоря, делает идеал прекрасным? Его недосягаемость. Боги смеются, когда люди получают то, что хотят…».
Нам с вами, во всяком случае, без ориентировочного идеала – ну, никак. Но этим даже самое удачливое житие не исчерпывается. Ведь знаем не только из умных книжек: правда искусства повествует о том, что и как должно быть. В детстве-отрочестве, ежели кому повезло вволю наиграться в жизнь, такой ориентир целебен. Хотя едва ли многим он и тогда доставался в чистом виде. Без примесей. Но рано или поздно ощущает сопливый землянин приближение чего-то другого, того, что есть на самом деле – там, вне книг, газет-журналов, кинофильмов и спектаклей. И чего нет в школьных учебниках. Само собой, не я первым делюсь подобными наблюдениями и размышлениями по их поводу. Дела, что называется, вечные. И значит, не я придумал – не мне и отменять. Но блажен муж, иже как можно ранее узнаёт о правде искусства в сочетании с правдой повседневной жизни.
Некий огромный публицист, на которого я уже ссылался, почти сто лет назад поделился с потомками таким наблюдением: «Детство слывет самой счастливой порой жизни. Всегда ли так? Нет, счастливо детство немногих. Идеализация детства ведет свою родословную от старой литературы привилегированных. Обеспеченное, избыточное, безоблачное детство в наследственно богатых и просвещенных семьях, среди ласк и игр оставалось в памяти, как залитая солнцем поляна в начале жизненного пути. Вельможи в литературе или плебеи, воспевавшие вельмож, канонизировали эту насквозь аристократическую оценку детства. Подавляющее большинство людей, поскольку оно вообще оглядывается назад, видит, наоборот, темное, голодное, зависимое детство. Жизнь бьет по слабым, а кто же слабее детей?».
Если бы в своё время не наткнулся на эти слова – написал бы сам нечто в таком роде. Но ко мне ясность эта пришла поздновато, когда калейдоскоп жизни был уже отнюдь не детской игрушкой-трубой. И являл совсем иную мозаику. Теперь же просто процитирую сие, подпишусь под ним. И очнусь в году тысяча девятьсот пятьдесят третьем. Наш герой до этого года научился кое-как ходить и говорить. Кое-как рисовать. Писать большие печатные буквы – тоже кое-как. Лепить из глины и пластилина. Пристрастился к морю. Сначала многое о нём слышал. А впервые встретился с ним – за руку вели откуда-то сверху довольно долго, всё высматривал море внизу, под небом. Логично ведь: берег сверху, море – там, снизу. А оказалось, давно его видит, смотреть нужно было вверх. Это и было не небо, а оно, море. Высоко над деревьями, над красными и белыми крышами, стояло синей стеной.
А во дворе мамы ставят тазики и лохани с водой, греют на солнце. Детки Победы в них плещутся в панамках. И мальчики, и девочки, в чём не так уж и давно мамы их родили. А вот мама красит ногти – себе, Людке и зачем-то мне. Сестра пошла в школу. А мне ещё не скоро. На каникулы её отправили в детский санаторий «Жемчужина» на Дачу Ковалевского. Папа-мама-я приехали проведать. И хотели взять сестру вниз на пляж. Её не отпустили – пошли сами. И там, у самой воды, среди ясного дня вдруг буря. Ураган. Грозовой молниеносный ливень. От воды все бросились наверх, на высокий глинистый берег. Скользко. Многие скатываются обратно, к воде. Пушечно грохочет гром, молнии лупят в море. Сползает по охристой мокрой крутизне огромный дядька с ребёнком на руках. Меня кое-как втаскивают в барак медпункта, набитый пляжниками до отказа. Дощатый сарай на уступе того же склона. Женщины визжат, пьют валерьянку. Мама тоже нервничает. Из-под порога – настоящий водопад. Является промокший пограничник, из огромного револьвера бабахает в небо подряд три зелёные ракеты. Требует немедленно покинуть этот сарай – его вот-вот снесёт. Отец зычно борется с паникой и командует эвакуацией. И мы оказываемся наверху, на размытой дороге, перед тем как оползень действительно сносит медпункт куда-то вниз…
…По радио передают фронтовые сводки – в братской Корее война с американцами. Читают стихи о том, как самолёт сбросил в подарок мальчику-корейцу мяч. А оказалось, что это – бомба. У железного велосипеда отломилось седло, торчит штырь. Кататься нельзя. Как-то Мика приносит домой красивую красную книжечку, папа рассматривает, жмёт ему по-взрослому руку. У него на курточке значок-знамя. Приняли в комсомол. Белая моя зависть. Он вообще счастливый – в гости ходит красивая Неля Муравская. И ещё другие взрослые девчонки, но она – особенная, его подружка. Появляется – становится светлее. Когда ещё я дорасту до такого счастья! А время так тянется, ещё только сорок девятый, пятидесятый, пятьдесят первый. Пятьдесят второй. Начинается пятьдесят третий. И он вроде бы – такой же тягучий, как предыдущие…
Я в него вступил уже наблюдательным-любознательным человечком. Генералом дворовой команды. Частенько дёргивался старшими за свои «Почему-отчего-зачем?». Но, конечно же, понятия не получал о самом интересном, важно, существенном, происходящем в нём, в том самом году. То есть, по радио многое слышал. И в разговорах взрослых. Но в уши если и попадало, то на вылет. И в среднем ухе не застревало, не говорило мне ровно ни о чём. А застряла всякая мелочь из того калейдоскопа. Конечно, отсюда, из следующего века и тысячелетия, тот пятьдесят третий мне видится совершенно иным…
В самом его начале, в январе президентом США вместо Трумэна стал генерал Эйзенхауэр, который на второй мировой сражался с фашистами в Европе и обнимал наших солдат на Эльбе. Союзник, герой войны. Ясное дело: теперь мир обеспечен. И в Корее тоже. А дома у нас тревожно: говорят, что пошли аресты врачей-вредителей – по требованию трудящихся. В феврале-53 взорвали советское посольство в Тель-Авиве: само собой, разрыв отношений СССР и Израиля. Дядя Вася-Дворник громко ворчит – мол, мы же их пожалели, спасли от Гитлера. Создали им государство. Свиньи, говорит, неблагодарные. Это ещё что, а вот в марте вообще содрогнулась под ногами великая наша земля – умер Сталин. Рпт: умер Сталин! Случилось немыслимое. И предсовмина назначен Маленков. Прогремела массовая амнистия уголовников. В апреле снизились цены на товары ширпотреба. На целых десять процентов. И прекращено «Дело» врачей-вредителей, всех повыпускали на волю. Ну, кто выжил, конечно. Нет состава преступления. Заварившую ту кашу врачиху Тимощук лишили ордена. И по требованию трудящихся сурово покарали чекистов, пошедших у неё на поводу. А в самом начале лета-53 – опять землетрясение: арестовали Берия. Берия! Лаврентия Палыча! Маршала Советского Союза, зампреда Совета Министров СССР и министра Внутренних Дел страны! Правая рука Сталина, надежда и опора…
Вот такой калейдоскоп. Такая мозаика – без деталей. Как оглавление дальнейшей главы. Пятьдесят третий с пятого на десятое. Если получится, попробуйте себе представить взрослые всенародные настроения того годика. И что должно было твориться в душе маленького вашего нового знакомого. В июле восстановлены наши отношения с Израилем. Даже дворник Дядя Вася, с весны довольно внятно ворчавший о жидовствующей интеллигенции, немного растерялся. Закончилась, наконец, корейская война. В августе вообще взорвали первую нашу водородную бомбу – четыреста килотонн. Научно-испытательно, конечно. Ну и ко всему прочему, два разновеликих события в сентябре: первым секретарём ЦК КПСС стал Хрущёв. И меня отправили в школу…
Стоп! Тут – рубеж судьбы. Об этом нельзя мимоходом. Калейдоскоп отставить. Подробности тоже бывают нелишними. И тогда показалось, и сейчас вижу отчётливо – год вышел совершенно особенный. Могучей плотиной на реке Лете он отделил маленькую и как бы счастливейшую мою жизнь с некоторыми нежелательными примесями, от всей остальной – с некоторыми счастливыми вкраплениями. Водораздел этот и дальнейшие мои перемены – как-то связан со смертью Сталина? Или сие просто стечение обстоятельств? Причудливая игра на рынке истории? Может быть, и до пятьдесят третьего всё не было принципиально иначе? И позитив тогда связан был с невысокой разрешающей способностью детского мировосприятия? Как думаете, читатель драгоценный? Сам-то я уж и не знаю, что по этому поводу писать…
Да-с, милостивсдари, ясно помню и счастье жизни в таком месте в такое время, и то, что с течением последнего в околомоём пространстве что-то менялось. Сначала неясно, нечётко, но тревожно и как-то неотвратимо надвигалось на жизнь мою ясную-надёжную, цветную, что-то серо-черно-коричневое. Тошнотворное. Что это было? Да многое. К примеру, какие-то слухи о врачах и фельдшерах, которые делают в толпе ядовитые уколы. И прописывают отраву пациентам. Они – всюду и везде. Даже и… страшно подумать: в Москве. Кого-то отравили в правительстве. Какие-то евреи. Мика принёс такое сообщение – меня потрясло так, что тут же стошило. И его наказали.
…Смачно отрыгивает Дядя Вася-дворник. И негромко, но внятно ругает жидов. Я не очень понимаю, что всё это значит. И как оно сочетается с революцией, «Интернационалом» и с совсем уже недавней великой победой над фашизмом. Ведь вредители – врачи, там, или кто ещё – преступники. Их нужно выявлять, арестовывать и судить. Их нужно карать беспощадно. А евреи, а жиды – это просто национальность, одна из очень многих в Советском нашем Союзе. В том самом, в котором недавно все народы, как один, дали отпор мировому зверю. В армию шли все наши граждане. В том числе и еврейской национальности. Многие – добровольцами. Остальные – по повестке.
Да-да, совершенно точно! Товариш Сталин призывал на войну по возрастам, а не по национальностям! Все, как один – от семнадцати до пятидесяти пяти. Офицеры запаса – бессрочно. А уж великорос ты, еврей или грузин… нет, в приказе вождя ничего на сей счёт не было сказано. Только всем миром, даже и вместе с капиталистами Англии и Америки, можно было одолеть Гитлера. Который хотел славян сделать рабами, а евреев вообще уничтожить. Значит, они – самые большие враги фашистов. Мика говорил, что враг моего врага – мой друг. Как же фронтовик дядя Вася-дворник ругает их, а не Гитлера? Тошнотворное недоумение.
И я всё жду ясности. И никто ничего не разъясняет. Хоть бы товариш Сталин поскорее узнал об этой нашей чертовщине. Уж он-то разъяснит, что к чему. Но товариш Сталин – где-то там, далеко и высоко. А муть здесь, рядом, вокруг. В этой мути прошли лето и осень. И зима – с каким-то уже невесёлым моим днём рождения и таким же Новым годом. Хоть и в обоих случаях, как всегда, первый тост – за него, за Сталина.
Да-с, Новый тысяча девятьсот пятьдесят третий. Пятьдесят третий. Год, вобщем-то, как год. Предновогодние снежные дни и ночи, ёлка. На чёрном экране балконных стёкол горел порядковый номер года – «1953». Это так устраивалось из лампочек всякий год напротив, на фасаде фабрики головных уборов. Дворник Дядя Вася эдаким Дедом Морозом стучался в двери – просил хозяев и гостей на расчистку снега. Прямо из-за стола все охотно валили во двор, махали фанерными лопатами и кидались снежками. И двор быстро наполнялся радостными выкриками и икотой, закусочними запахами и прибутками. Пробились снежный тунель от ворот через весь двор. И небольшие — от него к трём парадным. И гости, неторопясь, расходились во свояки. Впрочем, по ходу снегоочистки состоялись веселе знакомства – некоторые шли уже не в исходные квартиры, а в гости.
А через пару-тройку дней – непременный детский утренник в филармонии, с подарком. И надежда на то, что уж в этот год Сталин узнает обо всей нашей чертовщине, и разберётся. Само по себе это мне совершенно ясно. Но – скорее бы! Скорее! Может быть, ещё и потому так зашелестели над ухом январские и февральские дни и ночи, что я их торопил, подгонял изо всех сил. Что? С чего я взял, что за ними явится ясность? Бог весть. Но жизнь всё чаще задавала мне какие-то не наши, не советские загадки. И смущение всё наростало, а терпение потрескивало. Ох, уж мне тягучие эти январь и февраль пятьдесят третьего! А в марте вдруг умер Сталин.
…Да, именно: вдруг. Хотя я знал о его болезни… Те дни в памяти ясны: взрослые встревожены сообщениями о нездоровеь вождя, каменно слушают радиосводки. И мне кажется, они немного перебарщивают. Ну, заболел товариш Сталин. Ну, и что же из этого? Я, вон, тоже болел. Да ещё и тифом. Ни много, ни мало. Говорили, что умираю. Сам слышал. Так ничего ведь, не умер. Живой! А уж товариш-то Сталин – как умрёт? С чего бы это? В Кремле – знаете, какие врачи! Академики! Правда, были там и эти… Ну, вредители. Так ведь разоблачены, сидят, как сукины коты. Признаются, каются.
…Но вот звон в ушах: мама уронила тарелку с огурцами. Кричит утробно, страшно. И Мика страшно сидит-молчит: на диване в той комнате, но в пальто и ботинках. И слезинка на бледной щеке. В пальто! В ботинках! На диване! Сталин умер. Сначало всё остановилось вроде как на миг. Кажется, даже транспорт за окном внизу замер. Самолёт застрял в небе. Потом всё завертелось по какой-то невидимой, но внятной и пронзительной гарнизонной трубе. Всё! Сталина больше нет! Хотя это и непостижимо. Потом меня одевают, кутают, спускают во двор. Предупреждаю свою сопливую команду категорически: сегодня не смеяться. А кто будет смеяться – по шее. И кто-нибудь нарочно улыбается. И все мы на него (на неё) шикаем и замахиваемся. Дети Победы…
На улице полно народу. И это тоже потрясает: никогда такого не было в будни. У прохожих – красно-черные и черно-красные повязки на рукавах. Или такие же розетки на груди. Это на углу Большарнаутской и Мещанской комсомольцы раздают – безплатно. Никто не проходит мимо. За прилавком, заваленым этим траурным недобром – Мика и Неля Муравская. И у меня появляються одновременно розетка на груди и повязка на рукаве пальто. Моё отражение в окнах, благодаря такой атрибутике, становится каким-то неуместно нарядным. И это тоже тревожит, сбивает с ноги.
…Нас приводят на Куликово Поле. Народу тьма. Меня обступает всеобщее потрясение. Теряюсь среди этого океана горя. И не страшно. Всегда было страшно, даже если знал, что меня специально «потеряли», что папа-мама где-то тут, на улице, прячутся за деревом. Так они шутят, был в семье такой аттракцион. А там, а тогда, на той траурной площади, я не испугался. Просто не до того было. Сталина больше нет. Да, но ведь это невозможно! Как это – почему? Да потому, что он – Сталин. И весь смысл моей жизни – вырости, стать солдатом и умереть за него, за товарища Сталина. В чём же тепер, выходит, смысл жизни? За кого же мне теперь умирать?
Потом все зашикали друг на друга, нависла хрипящая тищина. Где-то далеко-далеко, в Москве, на Красной Площади, с трибуны Мавзолея говорил речь товариш Берия. Запомнилось: «И пусть не думают враги…». И что-то там ещё. Что Сталин умер и что он, вместе с тем, никогда не умрёт. Как бессмертно его дело в сердцах поколений. Это – обо мне и моих ровесниках, детях Победы, одарённых сталинским счастливым детством. Помнить его, хранить его, изучать его, следовать ему, слушаться его учеников и соратников. И довести его дело до конца. Может быть, теперь в этом смысл моей жизни?
…Вот почему-то почти ничего не припоминаю об апреле и мае. Да и о лете пятьдесят третьего не густо. Был двор, ребята. Пляж. На День рыбака ездили в Люстдорф, как всегда. И всё же – как-то не так. Как-то иначе. Нет, ничего особенного. Что-то не показывает калейдоскоп весеннюю и летнюю мозаику пятьдесят третього. Туман до самой осени. То есть, погоды были разные. Я толкую о тумане памяти. И вот…
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua