Часть 1

Редакционная аннотация и предисловие к нижеследующему опубликовано в нашем «Вестнике» 29 июля 2023 г. Сегодня – продолжение.

 В ТРЁХ КНИГАХ.

 КНИГА ПЕРВАЯ

КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…

______________________________________________________________________________________________________

 ПОКА ЕЩЁ НЕ НАЧАЛОСЬ…

 «Наше время снова обильно мемуарами, может быть, более, чем когда-либо. Это потому, что есть о чем   рассказывать. Интерес к текущей истории тем напряженнее,  чем драматичнее эпоха, чем богаче она поворотами. Искусство пейзажа не могло бы родиться в Сахаре. «Пересеченные» эпохи, как наша, порождают потребность взглянуть на вчерашний и  уже столь далекий день глазами его активных участников. В этом — объяснение огромного развития мемуарной литературы со времени последней войны. Может быть, в этом же можно найти оправдание и для настоящей книги».
(Малоизвестный писатель конца Х1Х — первой половины ХХ веков, всемирно прославившийся совсем в ином роде).

 Поскольку жанр сего романа определён автором, как воспоминания и размышления (а это, между прочим, его дело) – да не удивят Вас, читатель дорогой, некоторая фрагментарность повествования и, если так можно выразиться, прыжки во времени. И в пространстве. Как размышлялось и вспоминалось – так и записывалось. Оно конечно, можно было сначала засесть за выработку плана сочинения. Ну, как учили в школе: римское «Один» — вступление, римское «Два» — главная часть. Арабскими – «1», «2», «3» и т.д. – пункты этой части. И римское «Три» -заключение. Но почему-то не хотелось. Может быть, по той непростой причине, что школа – вообще не из лучших воспоминаний автора. Впрочем, об этом мы ещё успеем, потолковать. Надеюсь.

 Сейчас же важно: всё ли из нижеследующего равно интересует потребителя? С того ли я начал? Откровенно: не уверен. И колебания на сей счёт довольно долго затягивались. Пока не окрепло подозрение – этак, как говорили древние, «Omnia mea mecum porto» — всё своё можно вообще унести с собой. То есть, туда, где автор и читатель друг друга уж не узнают. Так что утешился максимой одного из великих моих учителей :

 «Искусство повествования заключается в том,чтобы  скрывать от слушателей всё, что их может заинтересовать, пока вы не изложите своих заветных взглядов на всевозможные не относящиеся к делу предметы».
  ( О’генри, «Короли и капуста»).

 ВСТУПИТЕЛЬНОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ…

 А.

 Нет-нет, читатель дорогой, Вам не померещилось. Строки эти, хоть и предваряющие все остальные, вполне могут быть названы послесловием. Тем не менее, как вскричал некогда Герман, не пугайтесь – ради Бога, не пугайтесь! Кстати, сей лирический герой побывал и в психиатричке. Мне также приходилось бывать в аналогичном учреждении – и в московских Белых Столбах, и в Одессе на Слободке, и в ПНД на Свердлова. То есть, исключительно по роду беспокойной своей деятельности. Да господибожемой, где только не пришлось бывать по этому самому роду. Оно, конечно, может, лучше и не вспоминать. Но там, в психиатрической вольнице, разные выпали знакомства. Помнится, однажды главврач представил меня пациенту – члену Национального Союза Архитекторов, одно время исполнявшему обязанности главного архитектора города. На чём, видать, и надорвался. И уже в больнице упорно дорабатывал проект некоего дома. Дом, в общем-то, как дом. Только вот — его чердак планировался в цоколе. А подвалы, наоборот, под крышей. Вот такой проект…

 Это к тому, что — как говорил другой обитатель того же заведения (в прошлом – судья), лично я ещё в своём уме. Во всяком случае, пока признаю безоговорочно: нос у самолёта – впереди, корма у корабля – сзади. Подвал дома – снизу. Чердак – сверху. В смысле: вступление сначала, заключение – в конце. Как учил бравого солдата Швейка другой мой учитель (устами поручика Лукаша), сперва идёт «Отче наш…», а уж потом – «Аминь…». И однако же, штука в том, что строки сии пишутся сейчас, сию минуту, когда уже готовы десятки следующих глав романа. И появляются из-под пера после них, хоть и помещаются в начале. Пуркуа?

 …Тогда всё складывалось вполне сносно: почтенные года, чин и почти безотказная память, слегка распирающий объём накопленного материала. Бедноватый, но всё же — минимум финансовой стабильности. Окна в распорядке рабочего дня. Отвязавшаяся, наконец, утомительная неуверенность в своём предназначении. Что-то вроде славы, пусть и в губернском масштабе. И нечто авиационное в работе – Телевидение. Эфир, всё-таки. Воздух, то есть. С шестидесятых годов с ним связан. В одном только штате ГосТВ последних тридцать два года. Да и до того там две пятилетки. И всё – выход в эфир. Воздухоплавание. Взлёт-посадка.До высшего пилотажа.И привычное с детства (хоть с тех же пор и необъяснимое) полнейшее отсутствие искреннего интереса к моему творчеству даже самых близких сограждан. Ну, и нередкие приступы одиночества во многолюдной пустыне. И горизонт уже совсем неподалёку. Так оно всё и совпало. Как тут не засесть за подведение итогов…

 Но со временем всё более заметным становилось одно странное обстоятельство. Да мало сказать – заметным: беспокойным. Вообще говоря, привычка к литработе уже давно выработала принцип «Дальше-дальше-дальше». Серый говорит: взял мяч – и фигач! Или, как учили в своё время солдат: ракета (свисток, труба, команда), вылез из траншеи, прыгнул за бруствер и всё, туда, вперёд. Без остановки. Назад жизни нет. Там Отечество. И заградотряд. Враг может и промахнуться, и ранить. Свои – никогда. Так я и сочинял в газете и на ТВ, в журналах и книгах. Взлёт, отрыв от тверди – всё, вперёд и вверх! Быстрее всех, выше всех и дальше всех! То, заради чего все взлёты, все посадки…

 Итак, роман. Воспоминания. Полёт в микро- и макрокосм памяти. Казалось бы, скатертью дорожка. Счастливый, так сказать, путь. Но очень скоро… как бы это поточнее… впервые обнаружилось нечто. Всё более отдаляясь от старта, ловил я себя на поворотах шеи. Пилоты-истребители прошлой войны посчитали бы меня побратимом: без привычки каждые десять-двадцать секунд оглядываться они обрекались на гибель. Враг заходил с хвоста. Что вырабатывало живоспасительную оглядку на беду. Но что угрожало мне, уже давненько не военнообязанному, вполне мирному мемуаристу за письменным столом? И всё же это была, во-первых, постоянная оглядка назад, к началу повествования. Там что-то тревожило. Не то – в весьма отдалённой эпохе начального сюжета воспоминаний, не то в реальном времени написания первых строчек-страничек. Тревогой, впрочем, не исчерпывалось смутное это ощущение: чего-то там, во вступлении, не хватало. Как говорят подводники, дифферент на нос! Что означает погружение. И чем дальше погружался автор во глубину воспоминаний и размышлений, тем более ощущал ту изначальную вакансию. Да-с, чего-то очень не доставало там, во первых строках. Там что-то должно быть. Но – что? Вроде бы всё правильно, всё верно: в жизни моей есть несколько различимых ветвей генеалогии. Моё рождение и детство-отрочество-юность. И зрелость. И взлёт-полёт, ну, никак не предполагаемый прозорливейшими родителями, учителями и прочими строителями коммунизма. Есть эта самая чудовищная разрешающая способность памяти, делающая ненужными дневники. А в рукописи, таким чином, есть эпиграф, есть начало-вступление, плавно переходящее в главную часть. Как в той же самой школе учили. И в университете. Что же непременно должно было поместиться перед этим? Какой-такой нулевой цикл? Какой подвал над крышей? И голова опять сама собой поворачивалась в сторону, обратную полёту.

 Между тем, никаких «Мессеров» там не было. Положение моё казалось (и не только мне, грешному), настолько установившимся и прочным, что роскошь невнимания к неприятностям давно стала повседневностью. Я был, что называется, нарасхват, от некоторых – даже и весьма соблазнительных и настоятельных – предложений отказывался запросто. Сие, строго между нами, касалось и государственной, и общественной деятельности, и творческой работы. И даже, антр ну суа ди, личной жизни, слухи-сплетни о каковой здорово преувеличены и, однако же, не лишены известного минимума оснований. Да, я был в моде. При такой карусели быт мой был привычно минимален. Мои наниматели, состоящие в идейном авангарде, люди весьма влиятельные, если и симпатизировали мне, то – вполне умеренно и исключительно в плане моей полезности. У каждого из них были сынки-дочки, родные-близкие, друзья-товарищи и куда более полезные лично знакомые. Как я поздновато, но всё же понял, они очень давно сообразили, что никакого социализма мы не построили и никакого коммунизма не строим. Откровенно не будучи высокими интеллектуалами, они не отвлекались от повседневности полётами чувства-мысли в сферы, простёртые далеко за пределами их конкретных практических интересов. И влияние своё реализовывали, главным образом и что называется – под себя и своих. Я был существом, в общем-то, полезным. Но – не своим. Оно конечно, было время, они боролись за меня, настоятельно звали к себе в газету, в журнал. В Издательство. Тащили на верёвке в обком, лично к заведующему культурой и пропагандой (кстати, вполне культурному малому), дабы заставил меня перейти в штат ГосТВ. И я, сызмальства идущий к своим, вздыхал легко: дошел! Свои! Наши! Приплюсуйте к тому перегруженность работой, уход в неё с головой – и легко поймёте, почему суть происходящего я усёк далеко не сразу.

 Да-с, быта не было. Да я сие не очень-то и замечал. Перпетум мобиле творчества и популярности и впрямь представлялся вечным. Этот этап, по мнению автора, может быть весьма полезен для его начинающих коллег и потому достоин подробностей, каковые – много ниже, в соответствующих главах. Пока же подчеркну то, что и без меня известно: ничто прекрасное не бесконечно. Сильные мира моего всё меньше интересовались тем, за что получали деньги в кассе. Разлетаясь в их кабинеты с сенсациями вроде изобретения нового цикла программ или договора о перечислении неким АО валюты на счёт державной нашей установы, о добыче дефицитнейшего тогда и дорогущего бензина для нашего автопарка, я всё чаще натыкался на недоумение и неудовольствие. На лбах читалось крупными литерами: ты, что же, в самом деле дурак? Или прикидываешься? Нам-то с этого – что? Может, сам хапнул на лапу, а тут государственного человека играешь? Особенно их раздражало, когда я дарил только что вышедшую из печати книгу. Да ещё и когда выяснили, что всю свою литературу я писал безгонорарно. И обходился без презентаций, не взирая и на такие предложения. Всё прохладнее становились отношения, всё реже приглашали они меня на встречи с большими приезжими, на домашние, дачные и прочие тому подобные интимные мероприятия, об участии в которых другие сотрудники и мечтать не могли.

 Кончались поощрения, представления к наградам. Яснее проступала мысль о том, что мои – уже разбогатевшие и богатеющие далее – наниматели (вообще говоря, чиновники с относительно скромным окладом жалования) не будут более предлагать мне своих сыновей в ученики, а дочерей в жены, как и хлопотать о моём бытоустройтстве. И счёте в банке. Соответственно, и о производстве в следующие чины (госслужба, всё-таки), по всей видимости, не могло быть и речи. Тем более, уж слишком определённо в последний раз на своём веку отказывался я от зачисления в резерв на повышение.

 Как-то очередная шла, то есть, аттестация. Но следующая должность подчиняла мне слишком большой коллектив коллег. Что как бы предполагало – ко всему прочему — заботу о каждом и в служебно-профессионально-творческом плане, и в бытовом, и настроенческом, и в здравоохранительном. Особенно же меня отвратила обязанность заниматься деньгами, бюджетом и внебюджетным доходом. К чему уж точно никогда не лежала душа. Предостаточно утомлялся я текущим чином и связанным с ним хлопотами. Таковая моя реакция окончательно поставила их крест на интерес к моей непомерно-самодостаточной личности.

 О, знать бы, понимать бы тогда, что добровольно я уступаю место человечку, которому и в голову не приходили подобные колебания. А приходили, и довольно энергично, мысли-думы о значительном окладе, самовыписываемых гонорарах и премиях. О праве зачисления в штат так называемых нужных людей. И мёртвых душ. Тех, кого здесь никто не увидит – с соответствующей зарплатой. О еженедельном, по понедельничным утрам, совещательном общение с власть имущими у губернатора. И своя личная власть над большим числом людей, среди каковых немало и носителей старых правил: уважают начальство. И подпись на денежных документах.

 Ленка нервничала: умный-умный, мол, а большой дурак! Ты, дескать, всё-таки хорошенько подумай. И сделай выбор. А после моего ответа – «Я давно уже всё для себя выбрал…» неделю не появлялась и не звонила. Даже больше, дней десять. Что до Серого, то выслушал он мои пояснения по этому поводу молча. Расплатился за наш кофеёк и мой коньяк. Сказал – «Пока…». И вышли мы из любимого «Швейка». Я – направо, он – налево. Но после пары шагов окликул, догнал. И так пожал руку, что осквернились гвардейские мои очи слёзками…

 Что-с? Дурак-с? Можно, разумеется, и так сказать. Но всё было именно так-с. Жизнь шла на фоне бесконечных и нарастающих тревог за происходящее вне меня. А со мной — что же теперь случится. Да-с, вполне допускал, что ничего более не прибавится: не было, нет и не будет ни особнячка, ни автомобиля, ни приличного санатория, ни поездок за пределы Отечества. Да что там, сердце подсказывало: даже просто нормальной по нашим местам-временам квартиры в две комнаты и с душем-туалетом, возможно, не будет. Но ведь мне – много ли было нужно? Собственно комфорта я не знал никогда. И не карьерист же, в конце концов. Хоть и карьера, можно сказать, сделана, но как бы сама по себе, без дополнительных усилий. Так, что — если чины и отберут (что тоже казалось почти невероятным), то – и на здоровье. Зритель и читатель знают меня не Заслуженным и не Главным. Журналист, того и довольно. За глаза. Что до быта… Да, никогда он не был у меня вполне устроен. Всё как-то по-солдатски. На бивуаках. Зря, что ли, Бог дал некоторым людям адаптацонный механизм? Человек привыкает ко всему. И я смотрел прямо по курсу и за горизонт.

 Ну, если уж совсем откровенно: всегда предощущалась встреча с той, одной, единственной, для которой рай со мной будет и в шалаше. И отечество, в конце концов, воздаст верном своему сыну, который, даже по мнению недоброжелателей, честно-энергично-ярко делал своё дело. И ни у кого ничего не клянчил. А главное – дорогого стоит мир ощущений независимости… то есть, той, которая вообще возможна в пространстве густой взаимозависимости. Если у свободы есть степени, то я чувствовал её максимум и знал, чем за это плачу.

 Взгляд мой упирался в горизонт и даже немного дальше – что такое особенно огорчительное может ждать там такого человека? Смерть? Но, как говорил герой ещё одного моего кумира, капитан Миронов (помните «Капитанскую дочку»?), помирать – так помирать, дело служивое. Тем более, и помирал я не раз-два. Да и и это казалось явлением, бесконечно отдалённым. Что-то не видать её было в волнах-с.

 Да-да, смертынька… Мыслишки о ней, конечно же, огорчали. Смерть? Повторюсь: я, как это обычно бывает с теми, кто относительно долго живёт на свете, видел её не раз. Нет, не боялся. Было не по себе, но как-то иначе. Пакостная она. Противная. Но – не страшная. Или, точнее, страшная потом, когда уже просвистела мимо. Да и не всё же жить. Поживу ещё немного – простенько и со вкусом. Имею право. Прожита относительно-честная-трудовая и небездарная жизнь. Что дурака навалял, что дров наколол – так тут уж ничего не поделаешь, окромя, кстати, воспоминаний. Заработаны-заслужены относительно честно слава, должность и пенсия. Плюс зарплата, гонорар и премия. Литература. Изо. Общественная деятельность. Любовь. Правда, как уже сказано, нет и не было никогда ни собственной машины, ни красивых поездок за бугор, ни особняка в мавританском стиле. Да какой там, к свиньям собачьим, особняк – сказано же: не было никогда и квартиры.

 …Дал как-то раз своим студентам, будущим сценаристам и авторам-ведущим, домзадание по программному пункту «Интеръер в сценарном деле»: опишите, пожалуйста, по воображению моё жильё. Ну, исходя из тех характеристик (пластической, психомоторной, мимической, речевой. Административной, наконец), которые они мысленно мне дают. Не сдал я эти их художества на кафедру, держу у себя. Перечитываю. Любо-дорого…

 …Так меня, раба божьего, и вынесут, видать, из холостяцкого моего блиндажа в коммуналке. Но всё это сложилось так давно, так стало по углам, что составляет даже нечто вроде привычного уюта.

 «Счастливый человек!» — мелькнёт у знающего жизнь читателя. Увы, отсутствие несчастья в данном случае счастья всё не приносило. В чём же дело? Что беспокоило, сбивало с ритма работы? Переутомляло? Ну, вообразите: всё дальше и дальше я вёл героя своего романа сквозь послевоенный обшарпанный город в ранах и рубцах, через двор наш и коммуналку нашу. С бреющего полёта я видел его — на улицах, площадях и бульварах, базарах-вокзалах, в тупиках и пустырях. И в пригородах-слободках. И были реки, озёра и прочие водные препятствия вкруг него и далеко за ним. И жиденькие леса его губернии. Широчайшие, как на картинке в «Родной речи», поля. Всхолмления. И далее, шел он через другие города и веси. Я следил за ним аж до Киева и Москвы (которая тогда очень многими моими земляками воспринималась не совсем так, как нонича). И до Урала и Казахстана, до Дальнего Востока и до Заполярья.

 Так складывалось, что мы с ним оказывались среди людей прекрасных и хороших. И неплохих. И – так себе. И плохих. Очень плохих. Даже ужасных. И не где-то там, на растленном Западе, а у нас, в прекрасной нашей, лучшей в мире стране. При моих размышлениях на сей счёт вслух Серый завсегда перебивал. Ну, говорил, а как в смысле баланса? Отрицательный или положительный? Кого ты видел больше, хороших или плохих? И своё мнение на сей счёт не высказывал. Лена же, наоборот, обычно вообще уклонялась от бесед на подобную тему. А когда не выходило, склонялась к отрицательности этого баланса…

 (Продолжение следует…).

Подписывайтесь на наши ресурсы:

Facebook: www.facebook.com/odhislit/

Telegram канал: https://t.me/lnvistnik

Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua