За чашкой кофе с заслуженным журналистом Украины Кимом Борисовичем Каневским.
— Ким Борисович, спасибо за то, что Вы нашли время для нашей встречи в своем загруженном графике. Хотела бы поговорить с Вами о журналистике. Честно говоря, вдохновилась на такой разговор после просмотра интервью с Владимиром Познером. Слушая, что и как он говорил, в какой-то момент я поняла, что журналистика, которую знаю я сегодня, и то, что он рассказывает о журналистике в начале его карьеры, — это совершенно другая журналистика. Мне стало интересно поговорить об этом именно с Вами, поскольку Вы видели и то, что было в конце 20 века и то, что происходит сегодня.
—Признаться и уточнить, видел-слышал не только в конце, а даже и в середине 20 века.
— Вот именно. Думаю, Вы не просто много лет в журналистике, а многое сделали на этом поприще, многое повидали. И дело не только в сроках. Ведь можно сколько угодно числиться в тех или иных редакциях, что-то пописывать — чтобы читатель что-то почитывал. Называться «журналистом». А можно и на всю жизнь сродниться с этой стихией, с её штилем и штормами. И многое сделать на журналистском поприще. Итак, перемены в журналистике. Как Вам видятся эти метаморфозы, какой была журналистика и её роль, роль журналиста, когда Вы начинали свой профессиональный путь? И какова, на Ваш взгляд, эта сфера сегодня?
— Ну, дело древнее. Даже — древнейшее. Так и зовётся: «Вторая древнейшая». И не спроста. Одна из коренных перемен, кстати, очень многие обладатели журналистских сертификатов нынче менее всего думают о многотысячелетней истории журналистики. А ведь её возраст требует уважения. Не говоря о миссии. Тут уместна оговорка. Вот, с уважением, сегодня в нашем цеху — большие проблемы. В разговоре о переменах можете загнуть один пальчик. В данном случае лучше толковать об отрезке, попавшем в моё поле восприятия, то есть, от пятидесятых годов двадцатого века и по двадцатые — двадцать первого. Вообще говоря, разница в любой сфере здесь неизбежна и значительна. В том числе и в журналистике, конечно. Слишком длинна даже эта моя дорога. Самому страшновато подумать. Но природа вещей мало интересуется нашими эмоциями: времена не могут не меняться. И мы не можем не меняться вместе с ними. Другое дело — к лучшему или к худшему, к логике или к абсурду? На мой взгляд, последнее уже давненько зашкаливает. Да, действительно, многое по-другому, хотя и не все. И тут — оговорка вторая: касательно формально-хроникального аспекта эту информацию и множество всего по журналистике вы можете получить простым нажатием кнопочки ноутбука. Господи Боже мой, чего там только нет о СМИ в режиме эпохальных перемен. В интернете этого “повидла” полно. Много наврали, конечно, а что-то может быть — ближе к истине. Но мне, с Вашего позволения, удобнее говорить о своем личном, субъективном опыте. За это я берусь отвечать. И этого вы нигде не прочтете. По крайней мере, до того, как выйдет дописываемая сейчас наша книга — Олега Викторовича Мальцева, Константина Владимировича Слободянюка и моя — «От Яти и до Аза…». И мой роман «Я шел к своим», пишущийся в соавторстве с самой жизнью. Если, разумеется, он выйдет вообще когда-нибудь. И ещё оговорочка: при такой беседе чувствуешь себя в центре огромного круга, той самой замкнутой кривой, все точки которой — по школьной геометрии, — равно удалены от центра. И все эти точки важны и существенны. Собственно, в журналистике так и говорят — идейно-тематический круг. О чём говорить — я, кажись, знаю. Но… с чего прикажете начать?
— Хорошо бы начать с Ваших первых-вторых-третьих шагов в журналистике. Насколько мне известно, вы начинали внештатным корреспондентом в «Комсомольской искре» будучи еще несовершеннолетним. —
Мне было 17 лет. Почти…
— То есть, вы так рано определились с профессией или это было просто увлечение?
—Я её нашел или она меня? Или какие иные силы тут вмешались? Бог весть. Не будучи склонен к мистике, всё же замечу — для простого смертного в судьбе моей стечений подобных обстоятельств было многовато. Хотя — почему «Было»: странности такого рода и ныне не так уж мало. И, однако же, пересеклись мы много раньше. Вообще говоря, я — как и многие Дети Победы, — мечтал о генеральских погонах. Но проклюнувшись едва в социум из лона матери, я оказался ещё и в шумном послевоенном мире газет, журналов, листовок, радио… вот только ТВ ещё не было. Прессу разносили почтальоны, покупали в киосках «Союзпечати», читали на повсеместных уличных стендах. В неё заворачивали селёдку и колбасу, вообще покупки — с этой бумагой в стране никогда не было напряженки. Окружающие меня взрослые весьма внимательно, даже как-то болезненно (я бы даже сказал — остервенело) относились к прессе. Ещё довоенная привычка, она обострилась на недавней войне и свинцом застряла в позвоночниках наших сограждан. Многое ждали от свежих выпусков, горячо обсуждали публикации и называли имена известных авторов. Почему-то очень рано мне захотелось оказаться в числе последних. К тому же выяснилось, что журналисты тоже бывают военными. И что известнейшие тогда Твардовский, Эренбург, Полевой, Паустовский, Светлов, Симонов — тоже носили роскошные золотые погоны. Когда я пошел в школу, хоть в тот год и умер Сталин, активная общественная жизнь ещё не выходила из социальной моды. Буквально с детства все должны были чем-то заниматься. Кому-то выпадала повязка с красным крестом санпоста в классе, кому-то чин звеньевого в допионерской октябрятской звёздочке. Мне была поручена… да-да, стенгазета.
— Почему именно вам?
— Ну, теперь уже точно на сей вопрос никто не ответит. Вы будете смеяться, но и в дальнейшем, даже и по сей день, я нередко задавал-задаю себе этот вопрос. Почему именно мне? Вечно что-то поручали именно мне. И куда-то кем-то назначали. На лбу, что ли, моём что-то такое прочитывается… Или наследственно, куда только не бросали-назначали моего отца. Но тогда, в школе, возможно, это вышло потому, что я много рисовал и метил в художники. Узнал, что при Министерстве Обороны есть студия военных художников имени Грекова. И что художник Ярошенко был генералом. А Айвазовский вообще — адмиралом. Или в самом деле — бес попутал. Но всё вышло именно так. И до тех пор, пока явление «Стенгазета» навсегда растворилось в прошлом, это занятие неизменно доставалось мне. И в школе, и на фабрике, на заводе. На целине — в Казахстане. В армии. А впервые в жизни стал я редактором в школе. То есть, редактором скромной стенгазеты нашего класса. Вы, вероятно, не знаете — что такое стенгазета?
— В моей школе еще были стенгазеты. Не знаю, как сейчас, но я еще это застала.
— Архаизм, как говорится. В те времена слова вождя: «Газета — не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но также и коллективный организато», — были на каждом шагу. На улицах, бульварах, площадях, в переулках, в больших дворах стояли стенды с центральными и местными газетами, и этой цитатой. Простым смертным их можно было даже не выписывать. В школах устраивались ежеквартальные семинары редакторов классных стенгазет. По выходным их проводили во Дворце Пионеров и Школьников, на бульваре. Нужно было бросать футбол, приятелей, и туда таскаться, слушать какие-то лекции — весьма занудные.
Вероятно, это и было начало, которое вас интересует. «Родной речью», после — «Литературой» я увлёкся сразу же — потянуло. Может быть, и с этого. Тогда многие налегали на литературу, может быть, с этого голубого ручейка началась моя река. Или… генетика? Недалёкие предки когда-то этим занимались. Они были революционерами, работали и в подполье, и на фронтах, и на страницах листовок и газет, нелегальных, конечно. Писали. Это — если гипотезировать в общем, с чего все началось.
— Но стенгазета… Насколько это было серьёзно?
— Оно конечно, сегодня это даже — не архаизм. Тогда этому уделялось огромное внимание. И вполне вписывается в главку нашего разговора «Мои истоки». Может быть, и такой момент проиллюстрирует ответ на вопрос об истоках — он тоже связан со стенгазетой, но более чем своеобразной: тираж — сто экземпляров. Даже и с гаком. В 1965 году… бюро одесского горкома комсомола утвердило меня комиссаром «Службы Солнца». Так назывался пресс-центр отдела учащейся молодёжи ГК. В сферу какового входили, среди прочих, сто полных средних школ и семнадцать ВУЗов. В каждом из этих «храмов науки» выходила стенгазета «Служба Солнца». Передовица вкаждой была моя (печатали на ротаторе). Пригодился мой школьный стенгазетный опыт, но преломлённый до того оригинально, что его рассматривал ЦК ВЛКСМ и циркуляром рекомендовал всем организациям ВУЗов и школ. Это было в духе шестидесятых и шестидесятников. И через три года благополучно умерло.Как сказал поэт, пришли иные времена, взошли иные имена. Но, что до меня — дело было сделано…
— Это, пожалуй, неизвестная страница одесской прессы. Но, думается, главным для Вас, всё же, была не стенная печать?
— Разумеется. Просто я — с пятое на десятое: на все детали-подробности никакого интервью не хватит. А что касаемо неизвестной страницы — индифферентизм нынешних одесских, так сказать, журналистов, вообще к истории журналистского цеха нашего города лично для меня необъясним. И однако же — факт…
— Выходит, когда говорится о Вашем ветеранстве, следует иметь в виду и этот, стенгазетный стаж?
— Ну, юридическим фактом это не считается. К сожалению. Но и формального стажа мне хватает. Осенью 2021 года непрерывному моему рабочему стажу исполнится… шестьдесят лет. Из них — две пятилетки штатной работы в газете, тридцать два года в эфире ГосТВ. Трудовую книжку мне выдали в год полёта Гагарина. Фабрика, завод, целина, армия. Спорт. Остальное — СМИ. Хотя, вы уже сообразили — практически вся жизнь, поначалу вне штата, связана с журналистским авторством. Даже если не считать стенгазеты…
— В общем, профессиональную летопись Вашу следует вести от первого класса школы?
— Пожалуй. Тем более, изнанка этой деятельности впервые открылась мне именно в первом классе. В дальнейшем, в журналистской круговерти, пришлось глубоко осознать верность тезиса: «Советский журналист, как сапёр — ошибается только один раз…». Но первая такая «Ошибка» случилась там и тогда. И незабываемое нельзя забыть… В первом классе, буквально 1-го или 2-го сентября, я принес собственноручный портрет Сталина. Сталин умер весной, но его еще горячо и всенародно любили. Это позже щенки разлаялись. Откуда что взялось. Учительница оставила меня после уроков. И вот, стучит пальцем по столу, и грозным голосом говорит: «Ты понимаешь, что ты наделал?! Что нам теперь с тобой делать?». Я сначала подумал, что неправильно нарисовал. Поэтому признался, что, собственно, не срисовывал, а взял портрет на заглавной странице «Правды» и под копирочку перерисовал. Но раскрасил я сам. «Не в этом дело! Ты вообще не имел право рисовать товарища Сталина!», — кричала она, продолжая стучать пальцем по столу. «Даже большие художники не могут! Не имеют права! Только три или четыре самых великих художника во всем Союзе имеют право рисовать товарища Сталина!». И дальше: «В восьмом классе есть мальчик Юра Михайлик, он написал стихи о товарище Сталине. Допустим, хорошие стихи, но мы его вызвали на педсовет, мы его проработали…. Он все понял и дал слово, что про товарища Сталина больше писать не будет!». Между прочим, вы, нынешние, не имеете представления о том, что тогда значило — вызов на педсовет. Через много лет я напомнил Юре Михайлику этот эпизод. Он уже был Юрием Николаевичем, завотделом областной партийной газеты, автором многих книг. И он подтвердил — слово сдержал. Никогда больше в жизни про Сталина не писал. Сдержал-таки слово педсовету…
Теперь он известный австралийский поэт. А тогда, в детстве, мне конечно было интересно посмотреть на этого мальчика, пострадавшего от культа личности (тогда ещё этот оборот был не в ходу). На следующий день я пошел к нему на второй этаж, в восьмой класс, со своими стихами. Это поколение пропустило несколько лет из-за войны, поэтому ребята были старше, чем другие их одноклассники. Так мы начали общаться. Я носил ему стихи, провожал со школы. После потерял его из виду на пару лет, и снова встречались — в редакции. Он уже закончил университет, заведовал в газете отделом культуры. Мы беседовали, в основном — спорили. Я снова носил ему стихи — на рецензию. И в надежде, что он что-то напечатает. Но печатать мои стихи начали лишь тогда, когда он ушел в другую газету. Тогда я эти факты ещё не связывал. Но сейчас — не об этом.
— Но ведь после первого, второго, восьмого класса… у Вас наверняка были случаи утвердиться в выборе? Или — передумать…
— Загните ещё один пальчик.В жизни моей, которую с тех пор и по сегодня нельзя признать монотонной, был тогда ещё один яркий, ярчайший, вполне возможно, ключевой эпизод. Он имел место быть в лето от Рождества Христова 1964-е. Я был вхож в газету уже с год-полтора. И казалось, был там своим человеком. Для меня завели даже в отделе писем подшивку с моими публикациями. Мне, казалось, были рады эти небожители, умные-красивые-образованные люди. Давали мне кое-какие поручения. Доверяли дежурство на телефоне. Беседовали со мной. Всё выспрашивали. И мне в голову не приходило, что сие неспроста. И что нужно быть аккуратнее в высказываниях. Оказалось, шла работа над очерком обо мне… Недавно нашел в своём архиве вырезку из «Комсомольской искры» за февраль 1964 года очерк этот: «Чи не годі бути меньшеньким. Розмова зі 17-річним про життя». Отсюда, из дальнего далека, многое виднее. Например, я пригодился во всесоюзной компании по борьбе с нигилизмом части юношества и молодёжи. В 1964 году ещё продолжалась, хоть и изрядно уже буксовала, хрущёвская «Оттепель», начавшаяся после смерти Сталина и вспыхнувшая махровым цветом после ХХ-го съезда (1956 год). Уже можно было чуть больше трепаться, чуть меньше бояться… Казалось, поощрялись анекдотики. Хрущёв всячески доказывал, что сменяет сталинский «страх божий» на свободу и волю. Но, как сказал поэт — «…было всем разрешено немножко большем чем дано Природою или Всевышним и оказалось потому, не по плечу, не по уму и не по чести, то есть, лишним. Лишенные величины, мы все торчать обречены, как спицы в колесе без обода, без исторического опыта». Я приходил в газету, мы беседовали, я проклевывался как поэт, читал стихи, приносил рисунки. Мне задавали вопросы, я отвечал. И, конечно же, в духе шестидесятых — шутил, дерзил. Валял дурака, фраерился. После аскетически-молчаливых тридцатых, сороковых, начала пятидесятых такая болтовня быстро вошла в молодёжную моду. И всё это публикация приписывала мне всерьёз. Например, в статье значится — меня спросили, кем я хотел бы стать. И я ответил: пророком. Между прочим, я и впрямь так сказал. Но я же выпендривался! Шутил! А оказалось, все серьезно. Можете почитать эту страничку эпохи. Старенькая, пожелтевшая. Чудом выжившая в кочевой моей жизни. Но разобрать можно.
Да, вероятно, это был решительный момент. Решил я прийти в редакцию, сказать — что я о ней думаю. Поскандалить, чтобы меня выгнали. И шагать дальше по жизни своей дорогой. Никакой журналистики. Уже закончил художественную школу, поработал учеником мастера «Живописного цеха» (наглядная агитация, вывески и прочее — тогда этому уделяли не меньшее внимание, чем СМИ), собирался поступать в Грековку. А редактором тогда был Ервант Григорьянц, потрясающий человек, писатель, умница. Вся редакция его любила и боялась. Вот я отодвинул секретаршу, вошел в его кабинет и сел, спиной к нему, прямо на огромный стол, за которым он что-то писал. Полагал, он начнет нудить о приличиях и не приличиях. А я ему швырну эту публикацию. Ну, и…
Но помню отчётливо: он молчит и пишет себе дальше. А тут ещё приоткрывается дверь, заглядывает Борис Деревянко (был завотделом), и замирает в изумлении — пацан, нештатничек сопливый, сидит на столе у самого редактора! Мало того, Ервант Григорьянц, с кавказским акцентом говорит ему: «Ну, что ты вылупился? Видишь, пророк у меня сидит. Иди, потом придешь!». И тут я понял, что никакого скандала не будет, что против этих довоенных людей я — щенок и фраер. Сам себе стал противен. Слез со стола. Сел в кресло. И тогда он начал со мной разговор. Конечно, тогда мне еще в голову не приходило, что я буду много лет там работать, что стану завотделом, членом редколлегии. Но решено было твёрдо-определённо: я дорасту до этих кудесников, любимцев богов. Я буду жур-на-лис-том! Да, а очерк обо мне написала Белла Кердман, которая тогда заведовала отделом учащейся молодежи. Сейчас — известная израильская журналистка. После этого пошли письма и началось такое, что не дай Бог… Может быть, это настоящий исток…
— А что главным образом привлекло Вас в журналистике? Почему Вы выбрали именно эту деятельность?
— Журналисты. Главным образом — они. И любовь. Я влюбился в этих людей без памяти. Я захотел к ним. Для начала — просто общаться с ними, приходить к ним. Выполнять небольшие поручения и просьбы. Наблюдать за суетливой, но отнюдь не суетной, жизнью редакции. Слушать их беседы, реплики. Это было настоящее остроумие, изящная словесность. Точность, хлёсткость, образность формулировок. Афористичность. Эрудированность. Культура. А в жизни меня окружали совсем-совсем другие люди. Помню, когда я первый раз туда пришел, стихи свои принес, там никого не было, лишь приоткрыта дверь в секретариат. На гвоздях висели сырые гранки и полосы завтрашнего номера (пробные отпечатки) и еще там висел большой лист, на котором было написано «Афонаризмы для служебного пользования». На этих «Афонаризмах» я увидел надпись от руки: «Люди Гипфрихт за металл», — перефраз Мефистофеля. Дело в том, что там была зам. ответственного секретаря Люда Гипфрихт, позже стала заместителем Б.Ф. Деревянко в «Вечерке». А ниже подпись: «Не варламывайтесь», — видимо, это ее ответ написавшему Алику Варламову, в дальнейшем заведующему международным отделом обкома партии. Вот такой был уровень отношений. В «Знамени коммунизма» разве позволили бы такое! Там люди были правильные, партийные. Зануды были жуткие. А здесь можно было валять дурака, шутить. Это была и кузница кадров. В Одессе же не было журналистских факультетов, все более-менее будущие журналисты толкались внештатными в «Комсомольской искре». Тогда говорили: сначала нужно закончить «Искру» потом поступить в «Черноморку», а уж после перевестись в «Знамя». Вот, собственно, так… всё и пошло-поехало. Как говорится — и вот я среди вас.
— А «Вечерняя Одесса»?
— А «Вечёрка» появилась много позднее, когда в Одессе родился миллионный житель. Город получил статус миллионника, а значит, ему положена своя городская газета. Её создателем и пожизненным редактором стал наш, искровец, Борис Деревянко, о котором я уже упомянул. Он был студентом университета, корреспондентом, заведующим отделом — из той плеяды, которая меня увлекла с первой встречи. И даже одно время, и довольно долго, Борис Фёдорович был редактором «Комсомольской искры». Когда он погиб, его именем назвали одну из площадей в Одессе.
— Но Вы пришли именно в эту газету и прикипели к ней. Что подтолкнуло главным образом?
— Давайте загнём ещё один палец. Вам, нынешним, трудно в это поверить: при девятисот с гаком тысяч тогдашнего населения Одессы и при двух с половиной миллионах населения нашей области, в областном центре издавались три газеты. Восемь одесских районов и двадцать шесть — областных. На территории некоторых из наших районов могли разместиться три-шесть некоторых европейских государств.
— И всего три газеты?! — Да, всего три газеты — формата «Правда», по четыре тысячи строк (четыре полосы), каждая. Русскоязычная «Знамя коммунизма», украиноязычная «Чорноморська коммуна» (обе — обкома партии и облисполкома). И наша «Комсомолка», «Комсомольська Іскра». Две первые были… ну, как сказать, целиком официальные, мало меняющиеся с тридцатых-сороковых-роковых. Их в молодёжных кругах называли «Идя навстречу…» или «В свете решений…». «Искра» — она была… ну, менее серьёзной, что ли, не такой веской-основательной и занудной. Её недолюбливали на Куликовом поле. И называли «Напивмалёваной газетой» Художником редакции был Саша Онуфриев, сейчас он известный американский художник. Мы с ним обрисовывали каждый номер, он — первую-вторую страницы, я — третью-четвёртую. За это, между прочим, прилично платили. И ещё: «Комсомольская искра» была самой старой молодежной газетой в СССР. В подзаголовке писалось: «Выходит с 1922 года». А «Комсомольская правда» — 7 миллионов тираж, серьезное дело — выходила с 1925 года. И что особенно интересно — всесоюзную «Комсомольскую правду» создал и возглавил наш, одессит, Шура Мартыновский (площадь Мартыновского была названа в честь его дяди-народовольца), который организовывал и редактировал в Одессе молодёжную газету, фактически сразу после Октября семнадцатого. «Комсомольская искра», в отличие официальных и надутых «Знамени» и «Черноморки», была не просто редакция, а своего рода клуб. Там постоянно толпились молодые артисты, спортсмены, комсомольские активисты, музыканты. Я тогда уже был ответственным секретарём литературной студии Дворца Студентов, приводил поэтов, художников в «Искру».
Правда, были ведомственные газетки, многотиражки — некоторые заводы выпускали, Университет — «За наукові кадри», Водный институт выпускал «Вымпел»; были еще «Ливарник», «Взуттевик». Еще в области были “районки”, они бандеролями каждое утро прибывали к нам, откуда мы были в курсе жизни глубинки. Но мы, носители предрассудков своеобразного городского шовинизма, их сотрудников не имели за журналистов. Ну, какие там кадры могли быть. Хотя исключения, конечно, встречались. И некоторые ребята оттуда со временем стали известными журналистами. Да! Слона-то я и не приметил: многотиражная газета Черноморского пароходства «Моряк» — одна из старейших в Одессе и на Юго-западе! Та самая, в которой некогда начинали сопливые одесские журналистики, ставшие мировыми именами — Валентин Катаев, Евгений Петров и Илья Ильф, Константин Паустовский, Эдуард Багрицкий, Семён Кирсанов. Перед «Моряком» мы все снимали шляпы. Хотя она выходила меньшим форматом и тиражом. И в одесской журналистике, уже постепенно растворяющейся в сероватом и всё нарастающем кадровом потоке извне, редакция и авторы «Моряка» изо всех сил старалась сохранить школу нашего Юго-запада. Но это тоже было исключением. Во всяком случае, проэкспериментируйте: раздобудьте реестр одесских журналистов сороковых-шестидесятых, потом — семидесятых-девяностых. Ну-с? Чьи фамилии вам хоть что-нибудь, хоть о чём-то скажут? Кто из тех, кому по той или иной причине открыла ворота её Величество литература в журналистику и далее? Кто оказался более-менее достоин той плеяды, которыми гордится наш цех и которые увековечены не только экспозицией Одесского литературного музея, но и отечественной и мировой культурой? Есть, конечно, и такие. Но с приближением светлых наших времён их почему-то (почему?!) становилось всё меньше и меньше…
Продолжение следует…
Собеседовала Светлана Ильюша — главный редактор газеты «Твоя судьба», координатор проекта «Говорящий город», научный сотрудник НИИ «Международное судьбоаналитическое сообщество», член Историко-литературного общества.
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua