– Откроемся. За давностью лет. Вас уже не воспринимали по отдельности, только вдвоем. И вот — насколько это все уже стало разным? Що це воно таке? Или не будем об этом говорить?
– Нет, почему. Можно об этом поговорить в рамках того, что можно об этом говорить.
– С чисто эстетической точки зрения.
– С эстетической точки зрения… У нас все-таки огромная разница с Сережей, возрастная была. И в опыте, соответственно, тоже. Соответственно, на все эти вещи мы смотрели совершенно по-разному. Я смотрел, как пацан, который дорвался – «давай-давай еще», а у Сережи довольно сложные были дилеммы: «Наступают 90-е годы. Как выживать дальше? Как выживать дальше этим дуэтом? Какую музыку делать дальше?» И нам становилось уже тесновато в рамках дуэта. У меня появились свои авторские амбиции, я тоже что-то стал сочинять на стихи разных поэтов. Конечно совместное творчество было очень хорошо, мы как-то дополняли друг друга талантами: у меня склонность к аранжировке и гармонизации, у Сережи прекрасные и абсолютно самобытные мелодии, и все это совпало очень здорово. Но Сережа в какой-то момент стал думать, что, в общем-то, ему нужно больше, чем дуэт.
– Трио ему нужно было? Квартет?
– Ему нужен был оркестр.
– Даже так?
– Ему нужен был оркестр. У Сережи творческий размах всегда был большой, и я бы не сказал, что эти амбиции были безосновательны – он действительно замечательный композитор.
– А как солист, в общем…
– Да и как солист он очень сильный. Но это уже — что из кого получилось, что называется. Сережа видел свои песни в крупном варианте, с сопровождением настоящего оркестра. Он видел себя как автора к кинофильмам, театральным постановкам, сочинял большие сюиты, композиции на целые циклы стихов.
– Кстати, он тогда нацелился уезжать?
– Нет, уезжать он собрался намного позже, чем я, лет через шесть. Короче говоря, у нас назрели какие-то внутренние противоречия. И характеры не совпали. Но если говорить о том, кто на кого повлиял, то он повлиял на меня и как личность, и как композитор, и как человек с видением музыкальным, потому что он мне показал, как можно делать музыку и в то же время соблюдать камерность, соблюдать отношение к слову, смотреть поэзию, смотреть на стихи.
– Он самоучка?
– Он самоучка, да. В отличие от меня, он на тот момент знал ноты. Он рассказывал мне, что выучил ноты, читая партитуры Равеля. Как он это смог сделать, я не знаю. У меня в детстве было два класса педпрактики, меня там поучили фортепиано, и я быстро слинял, потому что это было скучно.
– Это при музучилище?
— Моя мама преподавала в училище, Ирина Владимировна Алабина. Она в моем детстве, пыталась найти лучшего для преподавателя, у нее почему-то получилось наоборот. Ну, так сложилось. Слух был, усидчивости не было, это было, повторюсь, скучно. А то, что мне было интересно, мне никто преподавать не хотел.
– Известно ли что-нибудь о Сереже Швеце в дальнейшем и сегодня? В Одессе его помнят хорошо.
– И слава Богу, что его помнят хорошо. Мы с Сережей потом еще общались. Т.е. мы рассорились, потом вроде помирились, хотя так близко уже не дружили. Он приехал в Штаты в 1999 году уже с семьей, дочкой. В общем-то очень трезво посмотрел на всё. Сам выучился на программиста, устроился в американскую компанию, стал зарабатывать деньги, музыку оставил на какое-то время, а потом мы подумали — почему бы нам снова это не возродить? И даже сыграли концерт – кое-какие даже записи есть, записали небольшой альбом, в котором своих песен почти не пели, а пели, наоборот, песни любимых нами авторов. Проект намечался большой, но записали мы в итоге песен 8-9 и все-таки уже тогда разошлись.
—И опять, нужно понимать, временно?
Как это часто бывает, беда сближает: у Сережи тогда были неприятности, у меня были неприятности, мы как-то на этой почве снова объединились, и какое-то время казалось, что возродился дуэт и вернулась дружба. Но это продлилось недолго, потому что выяснилось, что многие взгляды на многие вещи уже не совпадали по настоящему. У Сережи было абсолютно четкое представление, например, как должна звучать музыка и как вообще должно все быть. У меня оно тоже было свое. И мы, в итоге, разошлись, не сильно ссорясь, но, похоже, без желания сотрудничать и общаться дальше. Жаль конечно; я считаю, что был у нас намного больший потенциал, чем мы реализовали на самом деле. Но жизнь не спрашивает, у кого какой потенциал. У него, впрочем, есть свой веб-сайт, Сережа записал сам, в домашней студии, огромное количество всего.
– Еще пару моментов. Вы там сами себе инициировали, организовывали и проводили концерты или был какой-то человек, который — по этому делу?
– Был один концерт. Организовали мы его сами себе, нашли помещение, привлекли пару музыкантов, чтоб они с нами сыграли. Я играл тогда со скрипачом Сережей Рябцевым (скрипач из известной группы “Гоголь-Борделло), и Сережа привлек одноклассника своего, гитариста Севу Розенблатта, тоже одессита. Там был небольшой джазовый клуб в подвале какого-то ресторана нью-йоркского. Помещалось там человек сто. Тогда ведь не было такого мощного подспорья как социальные сети, интернет был достаточно рудиментарным. Но людей пришло намного больше, стояли в проходах, мест не хватило.
– Вернемся немножко к тому моменту, как с Сережей вы расстались еще не географически, а уже ты принимал решение, уж колебался или нет, поехать в другие места, достаточно отдаленные.
– О! Это был вообще отдельный вопрос, потому что первый мой импульс был туда не ехать, потому что, когда мы играли с Сережей, как раз моя семья засобиралась в отъезд, в эмиграцию. Тогда еще не было прямых рейсов в Америку, это были 1988-1989 годы. И тогда все еще ехали этим великим шелковым путем Вена-Рим, предположительно в Израиль, но в Риме многие меняли курс на США. И нужно было отказываться от гражданства. Мыслей – хоровод: «Вот как же так? Сейчас самое интересное происходит, страна меняется, а я буду сейчас отказываться от гражданства и уезжать неизвестно зачем».
– Так тебе, вроде бы, не так уж и плохо жилось.
– Мне жилось совсем неплохо.
– А семья?
– А семья жила в двух комнатах коммунальной квартиры. И мама, приехав из Америки, навестила родственников в 1988 году, и приехала, кстати, с совершенно жуткими впечатлениями, потому что она сразу попала на Брайтон-Бич. Там ей сразу подправили ощущения от Америки. Пока ее подруга не вытащила в Сан-Франциско и пока ей не показали настоящий Нью-Йорк, у нее было очень мрачное впечатление от того, что там происходит. Она приехала из поездки и сказала: «Это все, конечно, будет страшно тяжело и страшно больно, но ехать надо», а я сказал: «Знаешь, мама, а я ехать не буду». И я потом уже спросил: «Мама, а тебе не было страшно меня там в 20 лет оставлять одного?..”
– Я помню, как ты остался. Я был там, у тебя. Я даже помню, что у тебя телевизор какой-то такой небольшой стоял.
– Да-да. Точно. Она сказала: «Конечно, было очень страшно. Но, ты знаешь, это было твое первое взрослое решение, и я не хотела тебе мешать, и я не хотела, чтоб потом ты меня упрекнул, что у тебя что-то из-за меня не получилось».
– А там – с родственниками?
– А там были родственники – мамины приемные родители и сводная сестра, т.е. маму удочерили во время войны (ее родители погибли). И они с отчимом, с братом и сестрой моими поехали туда.
– Ну, они списывались, договаривались? Не на пустое место, не на целину.
– Не на целину, конечно. Но я не поехал. Я остался именно потому, что у нас был хороший дуэт, и возникли дружбы, связи, это действительно была интересная жизнь. А когда дуэт развалился, вот тогда я подумал: «Зачем мне здесь оставаться, что я тут буду делать?» Хотя это тоже было непросто, потому что это не делалось сразу, взял, захотел – уехал; нужно было родителям снова на меня оформлять документы, на семью отчима, они тоже ее вызывали, и это длилось какое-то время, года два в общей сложности. У меня тем временем в Одессе появилось ощущение, что вот — какие-то опять люди возникли в моей орбите, опять интересные знакомства, я снова что-то сочиняю, это вроде тоже начинает как-то пользоваться спросом, по крайней мере, на уровне компании. Но в это время мною почему-то стала интересоваться армия, хотя у меня была отсрочка по всяким там медицинским делам. И я подумал, раз документы делаются, я поеду к родителям, по крайней мере, гражданства меня уже тогда не лишат. Тогда это уже был прямой рейс в Штаты, т.е. я уже полетел из Москвы, как все следующие волны этой эмиграции.
– Цивилизованно.
– Цивилизованно, да, не лишаясь гражданства. На тот момент это было важно.
И КУЗНЕЦОВ БЛАГОСЛОВИЛ
Но еще до этого, когда дуэт был на грани развала, я начал ощущать, что мне тоже становится тесновато в рамках авторской песни, пусть даже и со сложными мелодиями и гармониями. И я пошел на консультацию к Юрию Кузнецову (тогда я бренчал на пианино немножко). Опять-таки, слух был, базы не было решительно никакой, что-то подбирал – оно получалось, дальше подбирал.
– Что? «Собачий вальс»? «Чижик-Пыжик»?
– Ну, не «Чижик-Пыжик», разумеется. Подбирать я мог и Стиви Уандера, и что-то из джаза, все песни из советских кинофильмов — Гладков, Петров, Таривердиев.
И я пришел к Кузнецову — по наводке друзей — он меня послушал, отругал последними словами за то, что неуч. Я спросил его: «А можно меня учить, чтоб было без нот?» Он за голову схватился, а потом сказал: «Ладно, приходи на уровне консультаций и плати, сколько сможешь». И я ему благодарен за то, что он меня не отшвырнул, не сказал «я такими не занимаюсь». Он каким-то образом приобщил меня не то, чтобы к теории музыкальной, а скорей к ощущению джаза, как такового, давал слушать пластинки Рави Шанкара и говорил: «Тебе это не понравится, тебе это пока что нудно, но я хочу, чтоб ты это послушал». В Одессе это был второй человек, который действительно на меня повлиял в плане как музыки, так и, что важно, видения мира. Юрий Анатольевич человек был очень яркий.
– Он консультировал в филармонии, в оперном. В оперетте. Он профессионал.
– Ким, понимаешь, профессионалов много, но немногие… как бы это выразиться… Он был не просто профессионал, в смысле не “ремесленник”.
— Я тебя понял. Тем более, мы с ним были – приятели. Он участвовал в моих программах. Но с авторской песней Юра никак не был связан.
— Не был связан, это верно, это совершенно не его. Для меня вот это каким-то образом шло параллельными путями и друг другу не противоречило – профессиональная музыка и авторская песня. В авторскую песню я старался привнести все, что я слышал в профессиональной музыке, все джазовые гармонии, нестандартные последовательности. У нас с Сережей были песни, не вписывающиеся в традиционное понятие КСП, там не было знаменитых «Трех аккордов». Там было много всего интересного.
– Аппликатура была довольной сложной.
– Сложной, да. И чем дальше, тем больше это все усложнялось, сложные были вокальные партии в дуэте, непростые гитарные аранжировки.
– Хотя, в рамках жанра, это не требовалось, в общем-то?
– Это мы от себя требовали. Что там от других требовалось, нас не интересовало. В итоге мы попали в такое междужанровое пространство, когда в кругах авторской песни мы выглядели “не форматом”, как потом это стали называть, а во всех остальных кругах мы продолжали считаться авторской песней. Хотя уже никто не называл это самодеятельностью.
– А Кузнецов – ещё и виртуоз, собственно говоря.
– Кузнецов – блестящий импровизатор… В общем, когда я уехал в Штаты, у меня уже было более-менее твердое желание заниматься музыкой профессионально, хотя, когда с мамой делился своими намерениями, она говорила: «Ты понимаешь, с каким уровнем ты там, в Нью-Йорке, столкнешься?» А я, конечно, этого не понимал. Сказал: «Я стану у какого-нибудь черного музыканта за спиной и буду снимать, как он играет».
— Ну? И что же?
— Когда я приехал в Нью-Йорк, это было на самом деле страшно. У каких-то людей, приехавших в Штаты, была эйфория. У меня этой эйфории не было — я не понимал, как и куда вписываться, все было чужое, все были чужие. Единственное, что мне там нравилось, это то, что в музыкальных магазинах было такое количество всего, что, если бы я покупал по 40 дисков в день, я бы все равно не скупил к концу жизни и трети отдела. Я приехал к маме с семьей.
– Ты же не на вокзале ночевал там?
– На вокзале не ночевал. Я достаточно быстро снял себе там квартиру. Полагается там жить все-таки отдельно. И дальше уже начались попытки куда-то воткнуться. Я попытался вернуться в медицину, потому что мне сказали, что это единственный способ хоть как-то заработать. Там было отделение… Хирургический технолог, что-то вроде хирургической медсестры, только ты к больному не прикасаешься, готовишь инструментарий, подготавливаешь место работы. С меньшей зарплатой, но короче срок обучения, что мне нравилось, потому что для подтверждения диплома медучилища требовалось года три-четыре того же образования.
– А этот диплом не признавался там?
– Нет. Если бы я был медбратом, то диплом признали бы, а поскольку я был фельдшером, они этого не понимали. И поэтому они говорили: «С самого начала, 3-4 года». Это меня не устраивало. Я в итоге просто понял, что не могу служить двум богам. Когда-то один музыкант здесь, в Одессе, сказал мне так: «Постарайся не стать лучшим медиком среди музыкантов и лучшим музыкантом среди медиков», я эту фразу запомнил очень хорошо. А медициной там надо заниматься очень серьезно. В Штатах учиться медицине – страшная вещь, это каторга, врачи интерны проходят там 36-часовые дежурства пару раз в неделю, и это длится годами.
– А ты язык знал?
– Язык я немножко знал, потому что у меня все-таки была школа №119 – спецшкола, и я чуть-чуть знал язык. Медицина в итоге не пошла, и я просто из нее ушел. Как я потом это назвал — «то, что нам нравится, мы будем выбирать методом исключения того, что нам не нравится». Следующие несколько лет я провел, играя в метро в Нью-Йорке когда сольно, когда в ансамблях. Мы познакомились со скрипачом Сережей Рябцевым, у нас, кстати, тоже был очень хороший дуэт. Мне вообще везло с дуэтами. В первый же день, когда мы вышли играть в метро, нас сразу позвали в компанию Lufthansa в обеденном перерыве поиграть для сотрудников. Потом уже мы играли в немецком посольстве, в каких-то крупных банках, я один раз поиграл в ресторане Window On The World в тех самых башнях близнецах.
В общем, это начало снова обретать интересную форму. Моя тогдашняя подруга сказала мне — Алик, если ты уж рассматриваешь музыку всерьез, как профессиональную деятельность, тогда иди учись этому профессионально. И я начал искать пути, знакомиться с людьми, которые могли что-то посоветовать. И поступил в итоге на джазовое отделение университета, который называется The New School.
– Сколько тебе было лет?
– 28 лет мне уже было к моменту поступления. Кстати, за какое-то время до поступления в университет, я узнал, что в Нью-Йорке живет Николай Левиновский, лидер группы «Аллегро» — если помнишь, она была очень известной; у меня были все их пластинки. Мы с ним тоже интересно познакомились. Упомянутый уже Сережа Рябцев позвал играть то, что в Одессе среди лабухов называется “халтурой”, свадьбу или день рождения, и упомянул, что за роялем будет Николай Левиновский. Известнейший джазовый музыкант бывшего СССР, и вот с ним играть. В Нью-Йорке это все оказалось возможно. И я обратился к нему с тем же запросом, что и к Кузнецову, может ли он помочь мне подготовиться к поступлению на джазовое отделение. Он мне сказал — «Ну, ты же ничего не знаешь. Давай, я тебе составлю некий курс для того, чтоб ты хотя бы знал, что делать на вступительных». И тут он начал, наконец, мне давать какие-то основы музыкальной теории, я стал что-то импровизировать, учить джазовые стандарты. В итоге в университет этот я поступил, причем был уверен, что меня просто взяли, потому что школа рассчитывает на деньги студентов, мол, всех берут. Но, оказывается, туда брали не всех, а по совокупности способностей, разумеется. У них был Placement Test – это то, что называется, на какой курс и на какой уровень тебя определять. Преподаватель в качестве диктанта играет какое-то джазовое соло и предлагает абитуриентам его записать нотами. Я это соло записал абсолютно правильно, но целыми нотами, потому что не знал длительностей и вообще ничего про ритм — когда рассказываю музыкантам, они смеются. На сольфеджио определили на самый высокий уровень, потому что слух был хороший. Но уже на занятиях нужно было записывать по слуху все эти безумные джазовые соло, импровизации. Я в итоге обратился к маме за помощью — как, мол, записывать диктант такого рода — и вот здесь что-то у меня в голове щелкнуло; здесь и началось фактически настоящее музыкальное образование, которое меня отделило от талантливого, но любителя, и, вероятно, среднего по местным меркам, но все-таки профессионала – человека, который может аранжировать и расписать музыку на любой ансамбль, записать партии, разбираться в теории, гармонии — все эти вещи, которые не сделали из меня виртуоза, но сделали человека, который понимает, что он делает в музыке на сознательном уровне. И это очень помогло. Конечно, я до сих пор комплексую из-за того, что у меня нет классической фортепианной техники, как у человека, который с детства играет Шопена и Рахманинова. Но я, тем не менее, могу сделать что-то свое и своей музыке придать какое-то звучание, а чужую музыку переработать совершенно другим образом, чтобы она звучала совершенно иначе.
– Все это время надо было тебе вводить в свой организм белки, жиры и углеводы. Учеба и творчество – это прекрасно, а, пардон, ну, надо же, как-то что-то…
– Днем я учился, вечером играл, где мог — в ресторанах, на свадьбах, начал давать уроки, помогал другим записывать альбомы в студии.
– Работа была.
– Работа была. Причем тогда, в 90-е годы, было намного больше музыкальных работ в ресторанах и клубах, чем сейчас. Я даже по этому поводу книжку читал, когда искал работу, что ресторанная музыка будет потихонечку умирать, что с ней собственно и случилось. А когда я уже закончил университет, возник следующий вопрос – что делать дальше? И здесь я, к сожалению, не самым лучшим образом распорядился временем, проведенным в университете, т.е. нужно было использовать связи и пытаться делать музыку дальше, а я побежал на какую-то устойчивую работу работать музыкальным терапевтом в домах престарелых. Там требовалось, как умение играть, так и понимание больничной обстановки. И на работах такого рода, в гериатрии я провел где-то лет 10. В конце концов, не выдержал.
Продолжение следует…
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua