В символической гостиной нашего журнала сегодня – народный артист Украины Олег Львович Школьник. Беседует с ним журналист Ким Каневский. Для вступления традиционные несколько слов о себе. Хотя сама рубрика «Жизнь Известных Людей» предполагает, что значительная часть материала – именно о себе. Ну, и о времени, и о некоторых других, конечно.
– Родился я в этом городе, в замечательном и любимом. Уже далеко не в первом поколении одессит. Родился в 56-м году на улице Хворостина, бывшей Прохоровской, ныне опять Прохоровской, угол Мясоедовской. Молдаванка. В квартире жила моя прабабушка со своей огромной семьей… еще до революции. У нее даже был целый этаж флигеля, потому что семья была огромной – 10 душ детей. В общем, что сказать? Я родился в комнате прислуги размером 8 кв.м., где жила бабушка моя, мамина мама, мама с папой и вот я.
– А удобства? Все во дворе?
– Удобства были на этаже, но должен сказать, что за этими удобствами постоянно выстраивалась очередь. И надо было не забывать гасить свет. Счётчик! Вернее, счётчики. О, сколько выключателей было около этого туалета! Как там у Владимира Высоцкого: на тридцать восемь комнаток –всего одна уборная. Помните, за что соседи высекли ильфо-петровского Лоханкина. В памяти нескольких поколений остались эмалированные таблички от ЖЭКа: «Не выключающему свет в трудовой уборной места нет!». А каждый ходил с кольцом на унитаз. Вот, и там я пробыл, по сути, первый год своей жизни. Потом, поскольку папочка был строителем, и им предложили, – ну, целой бригаде молодежи, – восстановить разбомбленный во время войны дом в нерабочее время с тем, чтобы там получить жильё.
– «Метод народной стройки» это называлось?
– Вот что-то такое. И вот, значит, они все это дело восстановили, построили. И получили. Но канализации не было. И дальше мы туда переехали. Была комната длинная, как пенал.
– А где?
– Это площадь Кирова, 3, прямо напротив Кировского скверика. У папы были золотые руки, что угодно умел делать. Он был и плотник, и маляр, и электрик – ну, у него на все стояли руки. «Укрторгстрой» называлась эта контора. К примеру, он строил ресторан «Киев». И, значит, что тебе сказать? Там была комната длинная, как пенал, с одним окном – была такая «кишка». Кусок «кишки» первый – это была кухня и она же прихожая и столовая, и все там. Там была выложена плита дровяная, на которой готовили еду и которая отапливала это помещение.
– А дрова где держали? В сарае?
– У папы был сарайчик во дворе. Но во дворе же был и туалет. И надо было выйти из подъезда в арку, пройти во двор и там в углу, особенно, в гололед зимой это было наслаждение! Но в коридоре, напротив каждой двери был свой собственный какой-то ящик, столик, что-то такое, на котором уже стояли керогазы, или примусы. Вероятно, эти термины требуют, особенно для молодого и юного ваших читателей, поясняющих сносок. Но изящная электрозажигалка, от искры которой вспыхивает по кружку горелки голубое красивенькое пламя газа, нам тогда в головы не приходило. Наш быт был насыщен примусами, грецами и керогазами. Как говорил Жванецкий – чтоб они горели!
…И вот там, внутри этой комнаты у меня было большое счастье – приемник «ВЭФ Аккорд» с «зеленым глазом». Индикатор. Я научился читать по названиям столиц мира, которые там на русском языке были написаны на шкале настройки. Но самое главное, что там был проигрыватель под крышкой. Это было чудо техники по тем временам. Радио плюс патефон. Радиола. Пластинки… это было самое большое чудо в моей жизни.
– А вот интересно, какие пластинки?
– Во-первых, это были вальсы «На сопках Маньчжурии» и «Амуррские волны». и «Сказки венского леса», на одной стороне одно, на другой стороне другое. Там было 78 оборотов.
– Долгоиграющая.
– Не-не-не, 33 – это долгоиграющая, а 78 – это одно произведение на одной стороне. Потом там были миньоны, «Ленинградские мосты» Утесова.
– А Лещенко был?
– И Лещенко. Но самое главное, у меня было два любимых певца – он и она, с самого моего первого понимания… ну, вот с минуты первого сознания. Для меня воскресенье – это был святой день, потому что папа дома, мама дома. Понимаешь, да? И на завтрак, – это было святое дело, – всегда картошка с селедкой, папа выпивал свои сто грамм и дальше мы шли гулять куда-то там. Но главное, когда я просыпался в своей кроватке с никелированными шариками по углам и с сеткой, которая охраняла меня от падения с кровати, включался приемник и была программа «С добрым утром» без четверти девять утра. И там же были премьеры песен, много чего всего интересного было. Я обожал Капиталину Лазаренко и особенно любил Георга Отса.
– А Нину Дорду?
– И Нина Дорда. Кто там еще был? Ну, потом уже Лариса Мондрус…
– Ну, Шульженко, наверняка?
– Ну, Шульженко, безусловно!
– А это ж послевоенные все.
– Кто там еще был? Дай Бог памяти. Бунчиков…
– Козловский, Лемешев.
– Козловский, Лемешев, безусловно. Я вообще от этого радио не отходил. Ну, когда мама с папой на работе, я с бабушкой дома, оно все время звучало. А тогда ж передавали фантастические вещи. Это сегодня мы только понимаем, какой поток классики звучал в то время.
– «Театр перед микрофоном?».
– «Театр у микрофона»! О чем ты говоришь! Это было так занимательно… Во-первых, они так работали, я даже не могу сказать, что работали. Это же воображение как работало у тех, кто слушал! Это я сейчас понимаю, как это воспитывало человека! Удивительно! А какие мастера! Какие мастера! Кто бы их увидел в любой дыре этого Советского Союза, если б не вот эта программа? А потом уже гениальная история, которая: «Слушай, дружок! Я расскажу тебе сказку». А потом радио «Няня», ну, это уже позднее. И радиостанция «Юность» появилась. Я уже был чуть постарше. Эдита Пьеха, Майя Кристалинская. Квартет «Аккорд», «Ореро». Алла Йошпеи Стахан Рахимов. Ну, и Пахмутова, конечно.
– Ну, вот. Вот так мы и жили. А потом мы переехали на улицу Карла Маркса, 39, нынче опять Екатерининская, между Бебеля и Жуковского, рядом с телефонной станцией, в старинный дом 1892 года постройки. Ну, и там я прожил всю свою школьную жизнь до момента поступления в Щукинское училище в Москве. Ну, а потом я уже вернулся к жене, потому что на четвертом курсе я женился и оказался на поселке Котовского, на улице Паустовского, и у нас появилась доченька. И я шутил, что я живу в Одессу, а дочку прогуливаю в Одесской области, потому что через дорогу там уже был Коминтерновский район. Дофиновка рядом.
– Да-да. Но с молоком была проблема. Хоть и село рядом. Я вставал в 4 утра и пёр в деревню Ильинка, потому что там, в каком-то киоске можно было взять молоко. И я брал бидон чуть ли не 10 или 20 литров с тем, чтобы деточке надо было сделать творожок, то-сё, пятое-десятое, миллион всего. Жили мы на пятом этаже пятиэтажного дома с родителями моей Танечки – моей жены, моей одноклассницы и моей бешеной любви на всю жизнь.
А попал я в Щукинское училище — до сих пор не могу понять, как. Но прежде, чем говорить об этом, должен сказать, что во втором классе я везде читал стихи в школах. И к нам в дом пришла такая, Валентина Семеновна Борохович. Это была подвижница, она руководила драмкружком в Доме медработников. Это на Греческой.
– Там хорошая самодеятельность, кружки были. Литературная студия была.
– Совершенно верно, и мы все были объединены в это дело. И она пришла домой и говорит, сыну вашему нужно – в артисты. А мама с папой не очень хотели, чтоб я этим занимался… Ну, как? Надо было учиться, а я там пропадал. Она сказала: «Вы делаете ошибку. Ему надо этим заниматься. Вы ему сломаете судьбу». В общем, в конце концов, папа настоял, чтоб я туда не ходил, и я туда перестал ходить, перешел в 119-ю школу, потому что упразднили 10-е классы в той школе, где я учился, в 49-й, на улице Розы Люксембург, напротив дома, где родился Ойстрах, и там доска сейчас находится. И какой-то научно-исследовательский институт, а была школа. Вот там я первые 8 лет отучился. И перешел в 119-ю, а там была такая замечательная и уникальная Юлия Моисеевна Самарова, учитель русского языка и литературы, в школе был школьный театр юности, и вот пошло-пошло. А потом параллельно я стал заниматься в студии киноактера при Одесской киностудии. Был там такой Илья Рудяк, руководитель.
– Да, безусловно. А потом я попал в Москву, а потом – Вахтанговский театр. И все великие были ещё живы.
– Станиславского уже не было?
– Станиславского не было, и Вахтанговых, к сожалению, не было, но были те, кто у них учились. В училище была Вера Константиновна Львова, легендарная, выпустившая, по сути, всю плеяду Вахтанговского театра. Я работал с Этушем Владимиром Абрамовичем, я работал с Алексеем Кузнецовым – замечательным артистом и педагогом, Алексеем Глебовичем. Я работал с Ниной Павловной Русиновой, которая играла Виринею и была партнершей Щукина.
– Борисова Юлия, да?
– Так она и до сих пор жива-здорова, слава Богу.
– Ни она, ни Ульянов, ни Яковлев, никто из них ннепреподавал. Преподавал Лановой, светлая ему память. Он же наш земляк, надо отметить. Он же из Савранского района. Так вот, Василий Семенович последние годы был зав. кафедрой художественного слова и речи сценической.
– А Гриценко преподавал?
– Нет. Преподавала Алла Александровна Казанская, народная артистка, которая была женой знаменитого кинорежиссера Барнета.
– Да. И Ольга Барнет – это ее дочь, народная артистка во МХАТе. Преподавала Галина Яцкина, преподавал Шлезингер, зав. кафедрой актерского мастерства.
– Юрий Яковлев, народный артист СССР, по идее, тоже должен был преподавать. Нет?
– Яковлев мне подписал диплом как председатель госкомиссии. Но надо отметить, что училось мне нелегко, потому что я был неизвестно откуда и неизвестно кто. Поскольку курс наш был, ну, как и все остальные курсы… Ну, скажем, Леня Ярмольник учился курсом старше, вместе с Женей Симоновой, у них руководителем был, светлая ему память, Юрий Васильевич Катин-Ярцев. А я учился на курсе тогда доцента, Заслуженного артиста РСФСР Анатолия Ивановича Борисова. Он был артист малозаметный, но он больше занимался педагогикой. Он был незаметным артистом. Он был секретарем партийной организации Вахтанговского театра. Понимаешь, а там у меня на курсе было достаточно всяких родственников и детей разных больших известных мастеров.
– Москвичи все, да?
– Ну, разумеется, и я там был «не пришей кобыле хвост». И, кроме того, у них менталитет другой, уровень образования другой, и меня, в общем, пытались вытурить. Мне надо было сильно вкалывать, чтобы зацепиться. Ну, а потом у меня открылась выдающаяся способность, благодаря которой я стал чрезвычайно известен в училище, и после этого на мои показы в дипломных спектаклях или в отрывках собирались все студенты. Но популярность мне принес Леонид Ильич Брежнев.
Анекдотов же ходило море. И я попробовал его вроде бы пародировать и очень удачно получилось. Я стал эти анекдоты тиражировать вот, значит, с образом вождя. Но к тому времени уже Борис Евгеньевич Захава уже успел умереть и защитить нас было некому. А курс у нас был актерско-режиссерский, у нас было 8 режиссеров и 25 артистов, всего 33. И вот режиссерам надо ж было защищать тоже актерское мастерство и нужно было делать дипломные спектакли. Вот взяли они водевиль под названием «Эдгар женится» Лябиша, они играли центральные роли. Кстати говоря, моим сокурсником был недавно ушедший Гарик Черняховский, известный режиссер, который закончил свои дни от онкологического заболевания в Нью-Йорке. Вот, ну, это я все прыгаю в разные стороны. Я играл эпизодическую роль…
– Прости, пожалуйста, Олег. Очень важный вопрос. У тебя ведь изначально по фактуре даже, по психомоторике, по пластике, у тебя ведь очень своеобразное было амплуа. Эти мальчики-москвичи, они же все инженю, премьеры…
– Я понимаю, о чем ты говоришь. Все упиралось в то, что мне было 17 лет, а я выглядел на 23-24. И вот это несоответствие внешнего и внутреннего… в этом был конфликт. Но потом как-то оно все съехалось. Я к чему? Ну, если про Брежнева чтоб закончить, я играл подвыпившего дядюшку, которому представляли невесту моего племянника, ну, на помолвке, и я должен был ответить «Очень приятно» – вся роль.
– «Кушать подано!».
– Ну, об этом же речь. Но она сделала меня чрезвычайно известным. А поскольку там же выпивают, и Шлезингер, который это дело снял, говорит «Пьяный должен считать, что он трезвее всех вокруг. Ты должен еле стоять на ногах, сказать «Очень приятно» и чуть ли не упасть, а потом улыбнуться, и на этом все заканчивается». Ну, когда человек сильно выпил, у него же язык заплетается. Ну, вот я и… Понимаешь, на показах нельзя аплодировать, это учебная работа. И вот сидело, во-первых, все училище во главе с тогдашним ректором удивительным. Он был очень… Ну, не надо плохо о покойниках. Ну, в общем, он абсолютно не соответствовал, чтоб не сказать иначе, потому что я буду долго выбирать слова. И когда дошли до этого места… Я сказал «Оччччччень прррррриятно». Голосом Брежнева. И мимикой его же…
– А брови прицепил?
– Да нет, ничего этого не было! Были какие-то там бакенбарды. Одним словом, была такая шоковая пауза, а потом были овации, и зал встал. Понимаешь, это было в начале этого спектакля, дальше они играли в пустоту – я им все сломал. И я понял, что меня выгонят.
– Ты взял на себя, как говорится.
– Нет, я просто не ожидал такой реакции. Да ее никто не ожидал. Я репетировал, вроде бы показывая эту штуку, все хихикали. Ну, хихикают, так и должны хихикать. Водевиль же. Такой жанр. Значит, я всю ночь не спал, как ты понимаешь. На следующее утро они сидели, – там же обсуждение было, – я приперся рано-рано, где-то к 8 утра, в ожидании того, что мне сейчас выдадут документы и скажут «Пошел вон отсюда!». И пришел наш музыкальный руководитель – был такой замечательный композитор и пианист Наум Львович Ратнер. Он пришел к половине девятого, посмотрел в расписание и стал громко материться, потому что он поздно вчера ушел с этой кафедры и ошибся: ему надо к 11-ти, а он притащился к половине девятого на танец играть. И я к нему подхожу и говорю: «Ну, что, мне конец?» Он говорит: «Пошел ты вон, идиот!» Ну, кто-то там пытался что-то вякнуть, говорили «Как это можно?» и т.д. А была такая Дина Андреевна Андреева, замечательная актриса, профессор, народная артистка, которая резала правду-матку в лоб и никого не боялась. Она сказала: «Вы – козлы все! Это был единственный живой образ! Как можно?!» Ну, вот так она меня спасла. Но, тем не менее, мне сделали все, чтоб я не получил вовремя диплом, меня не допустили к научному коммунизму, и год я работал уже в Одесском театре музыкальной комедии без диплома. Мне дали справку о том, что я прослушал курс, но через год я имел право приехать и сдать. Я прилетел в Москву, это было 17 июня, – я, как сейчас, помню, – приехал в училище, никто меня ни о чем не спрашивал, спросили: «Четверки хватит?» Я говорю: «Да, Господи!..» Тут же мне выдали диплом, который подписал Юрий Васильевич Яковлев, и на этом дело кончилось.
Вот так. А потом три года в Одесском театре музыкальной комедии, а после в ʼ80-ом году – гастроли в Куйбышеве, где меня заметил Петр Львович Монастырский – был там такой замечательный режиссер и народный артист Советского Союза, руководитель Академического театра драмы, одессит по происхождению, между прочим, как потом выяснилось. В общем, он меня позвал в театр. Мне было почти 24 года. Первое, что я там сыграл, я ввелся в спектакль «Шестой этаж» – это был шлягер, который… Вообще в театр ходил весь город. Я вот за 8 лет не помню ни одного спектакля без аншлага. Ты понимаешь? Вот это был феномен!
– Одесская оперетта все-таки котировалась повыше в Союзе, да?
– Чем тот театр, куда я попал?
– Да.
– Не, нет. Дело в том, что тут разные жанры. Среди театров оперетты Одесская оперетта была в большом споре со Свердловской опереттой и с Московской опереттой, но все равно она была лидером благодаря Гриншпуну сначала, потом Ошеровскому, как ты понимаешь, и т.д.
– Водяному.
– Да. А дальше уже коллекция артистов.
– Во всяком случае Водяной был первый в истории оперетты народный артист СССР, а Шмыга где-то годом-двумя позже получила.
– Да, он был первый. Он был первый, но это не исключало замечательных артистов в том же театре Свердловска у Курочкина.
– Надо сказать, что некоторые звезды одесского театра приехали и в Свердловск. К примеру, Сатосова, гениальная «мама Люся» моя.
– А они не львовские разве?
– Львовская была Дембская, Главацкая, Дашкевич – вот эта компания. Они были из Львова.
– А, между прочим, Голубенко, Сущенко и Хаит написали чисто одесскую оперетту «Старые дома». Она шла в Свердловской оперетте.
– Премьера была там первая. Я тебе скажу, что я репетировал этого бульдозериста Костю, которого играл Барда-Скляренко, и я не сыграл, потому что я уехал в Куйбышев, но номер музыкальный я помню до сих пор:
А я Вас приглашаю на интим,
И ежели мы только захотим,
Мною приготовлена уже
Комнатка на пятом этаже.
Там пластинки «Трынь-трава»
Громкие слегка,
Вилки, рюмочки и два
Двухпудовика.
Для душевного разгона
Есть немножко самогона
И соленые грибы.
Композитор Фельцман.
– Да, а стихи, между прочим, Роберта Рождественского.
– Да-да-да. Я хотел это сказать.
– А скажи, пожалуйста, Олег Львович, это же синтетика, в общем? Там и вокал, и танец…
– Я обожаю этот «жанер»! Он сильно мне помог в моей работе. Дело в том, что была такая когда-то в Одессе замечательная актриса, служила она в Украинском театре, звали ее Наталья Витальевна Радолицкая. Она была красоткой, она участвовала во всех «капустниках». Одним словом, в ʼ75-ом году Куйбышевский театр был в Одессе с гастролями, Петр Львович увидел Наталью Витальевну, позвал ее к себе в театр и тут же на ней женился.
– Это она снималась в «Андрее Рублеве»?
– Она.
– Там такая девица почти без одежды бегала.
– Да-да-да. В ночь на Ивана Купала.
– Точно, Радолицкая.
– Это она. Но она очень рано умерла. Она умерла в ʼ83-м году, в возрасте 38 лет. Ее сын живет и работает в Одессе. Вот так. А отец этого сына работал 10 лет звукорежиссером в Украинском театре. Сейчас он живет уже давным-давно в городе Мельбурн.
–Но все же, что касается профессиональной подготовки: ты в «щуке» метил в драматические артисты, так?
– Конечно! Щукинское училище выгодно отличается от всех, в те времена по крайней мере отличалось тем, что музыке и музыкально-ритмическому воспитанию уделялось огромное… Есть такая наука, «ритмика», и у нас преподавала потрясающая женщина! Я забыл, как ее звали. Вера… То, что Вера – точно. Гринер! Ее фамилия была Гринер. Она училась в Париже. Далькросс – был такой выдающийся специалист в музыкально-ритмическом воспитании. Это была Вера Гринер, была такая пара потрясающая танцевальная Кара-Дмитриев.
– Вот. И его дочка Елена Владимировна Кара-Дмитриева тоже у нас вот это дело вела. И это было на протяжении четырех курсов. В человеке воспитывалось ощущение ритма сцены, и это все делалось под музыку. И это так воспитывало! Кроме того, у нас был вокал, у нас был танец. Другой вопрос, что я музыкального образования не имею. Когда я поступал к нам в Одесский театр, я с Крупником познакомился, светлая память, это мой «крестный отец», если хочешь. Хотя ничего крестного между нами быть не могло, но, поскольку мы – щукинцы, меня с ним познакомил Зорик Аврукин покойный.
— Он был в оперетте завлитом. Заведующим литературной частью.
-Точно. Он самый. Получилось как? Я, когда заканчивал, мы показывались в московские театры, и на меня клюнул Захаров. Но я уже был женат к тому моменту, а Танечка была беременна. И все уперлось в московскую прописку. И мне стали говорить: «Разводись, женись фиктивно – и мы там что-то придумаем», ля-ля-ля. Я говорю: «На что вы меня толкаете? У меня жена, с которой я учился в школе, мы с ней встречались 5 лет, наконец поженились, и она ждет ребенка. Я должен прийти к ней и сказать «я с тобой развожусь ради того-сего»? Я ж у вас ничего не требую, дайте мне какой-то угол, дайте мне какое-то общежитие, ну, чтоб просто крыша над головой была, а там разберемся». И я понимал, что все это очень скользко и шатко. И мне надо, ну, если уж не Москва, то пусть будет Одесса. Потому что, во-первых, Одесса далеко не последний город – раз, во-вторых, тут родственники, все родители, и, значит, будет как-то полегче.
Словом, я пришел в Русский драматический театр, я об оперетте даже не думал. Там был такой Константин Савич Чернядев. Он мне сказал: «Конечно, я Вас возьму! Но у меня нет вакансий». А тогда была ерунда, когда нужно было подтверждать свою квалификацию, были выборы на занимаемую должность. Короче, такой регулятор численности труппы, который придумал Ефремов для МХАТа, где было полно народу, и никто ни черта не делал, а зарплату получали. Но это все распространилось на всю страну. Одним словом, он говорит: «Приезжайте в марте, и я Вам точно выдам свидетельство о том, что мы Вас приглашаем на работу». Я приехал в марте. Прихожу в театр. Чернядев ушел на пенсию – и разговаривать не с кем. И я стою на углу Колодезного и Греческой, и тут идет мой знакомый, который работал когда-то в Русском театре главным машинистом, а к тому времени стал завпостом в оперетте. И он мне говорит: «Пошли к нам!» Я говорю: «Куда “к нам”? У меня нет музыкального образования. О чем ты говоришь?» А он говорит: «А у кого оно есть? У Водяного тоже нет, у Крупника нет, у Боровского нет, и у Силина тоже нет. Идем!» И мы прошли к нынешнему ТЮЗу, а там стоял Зорик Аврутин. Ну, мы познакомились, ля-ля-ля, а сверху от Соборки шел на репетицию Крупник.
– А-а, это старая оперетта, еще там, которая где ТЮЗ была!
– Конечно! Это был 77-ой год. И он меня с ним знакомит, говорит: «Вот выпускник Щукинского училища». У Крупника прослезились глазки (а он закончил училище еще в 50-е), взял меня за руку и говорит: «Значит так. Ну, ты такой кругленький. Вот меня интересует, как ты движешься? Если ты не танцуешь, значит, тут делать нечего, а то, что ты разговариваешь лучше других, это даже у меня сомнений нет». Ну, в общем, я быстро повторил все, что он мне показал, танцевальные какие-то эти «Па», вот, я легко это делал. И он меня повел к Кильбергу, главному дирижеру. Я там типа пытался что-то петь, но я был зажат – это не то слово. И Кильберг мне сказал судьбоносную фразу: «Молодой человек, я слышу, что в потенции у Вас голос есть». Дальше я поехал в Москву. А поскольку я жил в общежитии под названием «Дом учащихся учебных заведений искусств», где жили ипполитово-ивановцы, гнесинцы, ну, все. Там было 12 этажей, на каждом этаже студенты разных заведений искусств. И я дружил с гнесинцами, надо сказать, с Тамарой Тищенко и с Сережей Тищенко.
– Она, помнится, «гнесинку» окончила?
– Конечно!
– Да. Я раньше попал в театр оперетты, чем они. Они пришли в один год. Она с Сережей Тищенко, Завгородние. Это все оттуда.
– А Завгородние – нет, они не «гнесинку», они же окончили ГИТИС, по-моему. Точно, Завгородние ГИТИС окончили.
– Но они пришли в одном помете.
– Это Водяной их привез, насколько я знаю.
– Конечно!
– Он ходил на диплом, там смотрел, слушал.
– Совершенно верно. Когда Водяной стал директором, он поехал в Москву, набрал компанию и привез ее сюда.
– И, кстати, дал им жилье здесь всем.
– Мгновенно! И жилье не просто, а на проспекте Шевченко. А я жил на Поскоте в двухкомнатной хрущевке на пятом этаже пятиэтажки, в самом конце, и на меня рассчитано не было. Я почему и уехал из города. Ну, надо ж было как-то становиться на ноги. Я же тоже по распределению приехал, они же на меня заявку послали.
– А вот Галя Жадушкина, она хоть оканчивала у Ошеровского это училище, но она все-таки потом занималась в консерватории. А кто-то еще в консерваторию потом поступил, уже работая в нашей оперетте…
– Кильберг все время наставлял, чтобы я поступал в консерваторию. И вот в ʼ80-м году, в апреле месяце, он мне устроил там прослушивание. У кого? У Евгения Николаевича Иванова.
– Женя Иванов, покойный.
– Да, конечно. Но Женя же был приколист выдающийся.
– Он баритон, по-моему, был, да?
– Он бас был. Грандиозно пел Карася в «Запорожце за Дунаем».
– Он и эстрадные пел советские. У нас даже есть кинокадры, где он поет.
– Но он был такой, кругленький дядечка. И, как потом мне Эрик Штейнберг рассказывал, что он был шутник удивительный, любил розыгрыши и делал это виртуозно. И вот, значит, я к нему прихожу, а у меня была какая-то песня Аиданицкого приготовленная. «Ярославна» называется. Помнишь такую?
Напевает:
Ты проходишь походкой плавной,
Даришь встречного красотой.
Как зовут тебя?
– Ярославна.
Ярославна моя, постой!
В общем, что тебе сказать? Прихожу, – я и так зажатый, как черт, – а он со мной – опа! – и по-украински разговаривает. Тогда это было несвойственно. «Що ви мені заспіваєте? Будь ласка!», то-сё. И я тут же сменил репертуар і заспівав йому «Думи мої». Вот, заспівав, и он сказал, чтоб я к нему пришел. Но это было буквально накануне отъезда в Куйбышев – мы ехали в Куйбышев с гастролями, с творческим вечером Водяного, это был май месяц. А там все и решилось. И скоро меня позвали в академическую драму. Мне Монастырский сказал: «Я бы хотел Вас видеть в роли Телятьева в “Бешеных деньгах”, и в “Тартюфе”». Понимаешь?
– Ну, Тартюф, конечно, ты вылитый, а вот насчет Телятьева…
– Я тебе скажу, что я его репетировал. У меня был отрывок, который ставил Калиновский… А, нет! Был такой у нас замечательный педагог, которого все обожали – Александр Сабинин. Он был артистом Театра на Таганке. Еще фамилия его была Биненбойм. Альберт Буров был моим педагогом. А потом, когда мы закончили, сидим в аудитории, вспоминаем былое. Вот-вот диплом получать. Уже все. У нас была такая студентка, Света Михайлуца, она была из Измаила. И она говорит: «Как я люблю Альберта Григорьевича Бурова!» А кто-то сказал, что у него фамилия Бернштейн. И та удивилась, сказала: «Он еврей? А я его так любила…».
– «А я его так любила…». Подвел.
– Ну, вот. И, я тебе скажу, когда меня позвали в Самару, Монастырский обещал давным-давно в городе сделать музыкальный спектакль, и он решил ставить «Пигмалиона». Пьеса – чисто шоу, это не либретто.
– Догадаемся: а ты -мусорщик там, Дулиттл?
– Да, он меня позвал на Дулиттла. Мне было 24 года! Притом, ты понимаешь, какая история, там артисты были выдающиеся, мастера той самой замечательной старинной русской школы. И там был такой народный артист – Михаил Гаврилович Лазарев, которого и назначили на Дулиттла, а меня под него.
– Второй состав?
– Ну, разумеется. Я ж только пришел в театр. И мы стали репетировать, и уже дело к выходу, а спектакль… Ты понимаешь, во-первых, было смешно, что Школьник пришел в Куйбышевский театр драмы 1 сентября. Все смеялись. Был подписан договор на год, и предложение было достаточно зыбкое: ничего не складывается – договор разрывается, и ты свободен, а у меня за спиной жена и ребенок. В общем, что тебе сказать? Мы сыграли сдачу, это было 19 декабря. Кто знал, что у меня внучка потом родится 19 декабря? Вот, 19 декабря мы сыграли сдачу, и на худсовете Михаил Гаврилович Лазарев, который был в первом составе, – ну, народный артист, между прочим, – говорит: «Я отказываюсь от этой роли в пользу Олега, потому что он это делает лучше, чем я. Счастливого пути в нашем театре!» Был тут же на труппе разорван договор со мной, и я стал артистом штата. Потом в январе мне предложили комнату в коммунальной квартире, а когда мы договаривались, Петр Львович сказал, что двухкомнатная квартира.
– А с сентября до января где ты жил?
– В гостинице. Ну, типа как у нас на Тираспольской, вот эта гостиница. Я даже когда-то написал такой стишок первый. Это был День Рождения моей девочки. А я сижу там, а ей три года тут. И я написал:
Я живу в незнакомом городе,
Все шатаюсь по улицам чуждым,
Лист упал, вспоминая молодость,
Лег и стал никому не нужным.
Или сидя в коморке убранной,
Я «на вы» говорюсь с бутылкою,
И картошкой давлюсь обугленной,
А внутри кто-то шарит вилкою.
А когда спать как будто бы,
Пустота в кровати щемящая.
Встану, гляну в окно под утро я,
А в домах мирно спят трудящиеся.
Ну, а утром, в туман закутавшись,
Я иду заниматься творчеством,
Судьбы чьи-нибудь там распутывать,
Обращаться ко всем по отчеству.
Так живу в незнакомом городе,
Все шатаюсь по улицам чуждым,
Лист упал, вспоминая молодость,
Лег и стал никому не нужным.
А потом там дело пошло – и 8 лет я там пахал, будь здоров как. Если я тебе скажу, что до сих пор, когда я в Одессе встречаю каких-то людей, абсолютно мне незнакомых, а мне говорят «А мы Вас помним по Самаре! Вот мы из Самары, и мы Вас помним». 33 года прошло!
– А кроме Дулиттла, было ж еще что-то, наверное, да?
– Много чего было. Был сэр Тоби в «12-й ночи», был Гурский в симоновском «Мы не увидимся с тобой» (тот, что Райкин играл в «Современнике»). Много чего было, много. Был Гриша Редозубов в «Варварах», был ентот… как его… бич по имени Арнольд. Была такая дурацкая пьеса, «Легендарная личность» называлась, и у нас режиссер сделал гениальный спектакль – такой теплый, такой человеческий, такой трогательный! Вот, я там играл бича.
– Все-таки, тебе ближе классический репертуар, так?
– Да разные я играл. Была такая пьеса «И порвется серебряный шнур» Алексея Казанцева. Это вообще была бомба! Я чего только не играл в этой жизни! А потом так получилось, что меня позвал к себе Кац в Ригу. Это было уже под конец его каденции там. И ты помнишь актрису Олесю Малахову?
– Была у нас в Одессе такая. Она работала в Риге, она со мной показывалась. Но единственное, что он мне сказал – «Я вас беру, если у вас катастрофическое состояние». А у меня не было катастрофического состояния в Самаре. Я прекрасно понимал, что Самару на Ригу я не поменяю. А если во мне нет заинтересованности, чего я туда припрусь? Я понимаю, если во мне есть заинтересованность, значит, они будут чесаться и чем-то хоть помогут. Мало того, я приезжаю в Одессу, Стрижов меня берет, мы сыграли «Закат»…
– Это в Русском, да?
– Да.
– Он потом в Театре Советской Армии, по-моему, был, Стрижов?
– Стрижов – нет, он был в Театре киноактеров. Ну, он до этого был в Одессе, потом он уехал в Москву, потом снова вернулся.
– Он поставил тут несколько спектаклей…
– Он поставил тут замечательные спектакли! «Царь Федор» он поставил, он поставил замечательный спектакль «А зори здесь тихие», он поставил «Дело Сухово-Кобылина». Это было серьезное дело. Он чудный. В позапрошлом году я его поздравлял с 90-летием, но жив ли он сейчас, я не знаю.
– Слушай, это он Лену Аминову привлек?
– Да.
– Точно, я помню. Она и звание здесь в Одессе получила. И была у нас председателем Клуба творческой молодёжи.
– Мало того, он, по сути, еще открыл Дубровскую еще в первую каденцию свою, а она у него сыграла и Аринушку в «Царе Федоре» и т.д., и т.д. Он был очень хороший… «Был». Дай ему Бог здоровья! Он артист выдающийся! И он, понимаешь, он подвижник, он бессребреник, вот все, что касается материального, ему до фени. Но он со мной сделал «Закат», он сделал со мной «Пат, или Игра королей», мы с ним сделали еще «Седьмой подвиг Геракла», потом он «Пышку» ставил.
– Он, по-моему, сам иногда выходил на сцену?
– Он играл Арье-Лейба в «Закате». И играл пронзительно. Когда Бассэль ушел из театра, вот он стал играть. Потом Шелюгин, светлая ему память, он играл гораздо хуже, чем Стрижов.
– Дрозда тогда он взял, да? Дрозд у него играл?
– Ну, Дрозд играл у него, безусловно, и он на него делал ставку. И когда он второй раз вернулся, он вернул Бориса Ильича в театр.
– Зайденберга?
– Конечно!
– Ах, точно!
– Мало того, он сделал диптих такой – он восстановил «Забыть Герострата» с Борей. Вот мы играли в два вечера – «Забыть Герострата» и «Седьмой подвиг Геракла».
– Эпоха, можно сказать, да?
– Конечно, конечно. Эпоха! Ну, вот. А когда я приехал в Одессу (это был 88 год), уже существовал театр «Комедиум» при Доме актеров. И там был Юлий Изакинович Гриншпун уже, а Додик Макаревский получил инфаркт – и меня срочно ввели в спектакль «Говорим и показываем», который ставил Олег Сташкевич когда-то.
– Вот загадка: Макаревский! Он же не артист вообще?
– Нет.
– Он – технарь, инженер…
– Конечно!
– …И, тем не менее, из Москвы приезжали посмотреть на…
– Да! Он типаж уникальный! Ну, и кроме того, он пропитан был театром и музыкой насквозь на протяжении всей своей жизни.
– Он самодеятельный, в общем, был человек.
– Конечно.
– Студенческая самодеятельность.
– Совершенно верно! Это еще называлось «движение СТЭМов». Тоже феномен определённой эпохи. Да… Ну, вот так. И потом я стал уже артистом театра «Комедиум», потом возник театр «Ришелье», потом пошло, пошло-поехало…
– «Ришелье»… Это Крупник там заправлял, да?
– Нет. Это заправлял Юлий Гриншпун вместе с Гариком Голубенко и Валерием Хаитом. А потом руководителем предприятия стал Зубовский. И мы назывались «Одесский муниципальный шоу-театр “Ришелье”», собирали битковые аншлаги.
– Пробиться было невозможно, да.
– Но это была уникальная команда. Там каждый был на своем месте, каждый был штучный товар.
– И потом были гастроли, насколько я помню?
– О чем ты говоришь! 89 год – мы улетели в Америку. Я даже в Болгарии не был. Это первая заграница, Америка.
– А какую вещь? «Тихо! Ша! Мы едем в США!»?
– Да.
– Или «Адмирал Рабинович»?
– Не-не-не! Мы ехали с «Тихо! Ша!» и, кроме «Тихо! Ша!», был еще спектакль у нас, такой довесок, вроде бы как второй акт, но два в одном. «Тихо! Ша!» шел где-то 1,5 часа, а потом через антракт еще где-то 40 минут был спектакль, такая пародия на «Мою прекрасную леди», где профессор Хигенс учит жителей одесского двора английскому языку. Этого Хигенса играл Барда, и он пел такую песенку:
НАПЕВАЕТ —
Давно, друзья веселые,
Простились вы со школою,
Где плохо изучали вы язык.
И мы в очередь с Додиком пели дальше:
Когда б я знал заранее,
Зачем мне эти знания,
Я был бы в школе первый ученик!
– А вот тоже Валера, Барда-Скляренко, он же консерваторию не заканчивал, да?
– Нет, он заканчивал у Ошеровского. Да они однокурсники с Галкой Жадушкиной, с Валей Прокофьевой.
– Это среднее было училище, техникум, в общем, актерский там небольшой факультет был в основном.
– Да. У них еще дипломный спектакль был «Трехгрошовая опера».
– Но Барда, он как раз вот инженю, премьер. Барда, он такой весь из себя, жених, нарядный фраер…
– Он такой герой-простак.
– Вот, да. Без консерватории. А потом что-то там не склеилось, да?
– Там была история в том смысле, что он предал Ошеровского, который был ему, по сути, отцом.
– А Матвей Абрамович им всех был отцом?
– Особенно Барде, потому что Барда был безотцовщина, и там были проблемы в семье…
– Володя Фролов – это же Ошеровского ученик?
– Конечно.
– Валя Валовой тоже ж его? И Жадушкина?
– И Валя Валовой, и Вика Фролова – все они оттуда.
– Ну, тут, я тебе скажу, ему, Ошеровскому сделали «хуже» – он уехал в Москву и стал профессором ГИТИСа. Как говорится, на минуточку. Что ж тут плохого?
– Все правильно, но у него был свой театр. А его лишили этого. Да ещё и дети-ученики его сдали. Ты что! Это была травма до конца дней его. А ты знаешь, что он завещал, что половину своего праха похоронить в могилке Галки Грачевой, его жены, в Москве, а половину захоронить в Одессе. И Володя сделал это. В Одессе есть могила Ошеровского.
– Но надо признать, что приход все-таки к ключевой должности в театре Михаила Григорьевича Водяного мощно очень двинул театр вперед. Он стал влиятельным человеком.
– Да он всегда был влиятельным, понимаешь? Он, по сути, после ухода Ошеровского, был такой персоной… Он был еще не назначен художественным руководителем и директором, но он руководил, от его мнения зависело многое. Я тебе скажу, когда я показывался, – а я показывался на всю труппу, все начальство сидело, – это серьезное дело было. Потом они обсуждали, а я стоял в коридоре. И первым вышел Михаил Григорьевич, подошел ко мне, хлопнул меня по плечу и сказал «Будем работать вместе!» и пошел. Ну, и все.
– Так вот, было сожаление по поводу того, что… Ты мог бы там работать по сей день, кстати.
– Если бы он дал мне квартиру, то я бы не уехал, может быть, вовсе.
– Тогда вопрос. А почему же он давал, но не дал?
– Понимаешь, как… Он поехал за молодняком и за новой компанией, и это был первый его набор артистов в качестве руководителя. Ну, эти же уже свои, а тех надо принять. Вот он и принял. Я к нему приходил, говорил: «Ну, что Вы делаете!» «Ты подождешь!» Ну, «подождешь»… Сколько можно ждать? А тут меня позвали и сказали, что, если все сложится – двухкомнатная квартира, работа в Академическом театре драмы, который звенел на всю. Куйбышевский театр драмы ездил на гастроли только в столицы союзных республик, в Москву и в Ленинград, каждый год. Это была фирма. И все-таки меня тянуло в драму, потому что… Ну, что говорить, тут есть большая разница.
– Кстати, родители, которые в детстве и отрочестве твоем, выражали некоторые сомнения в твоем даровании пути в жизни…
– Папа мне всегда говорил: «Сына, артисты получают три копейки. Овладей профессией, стань на ноги и занимайся этой самодеятельностью, если тебе это так нравится! Ну и все!» У меня были большие разногласия с ним.
– Родители дожили до твоего успеха?
– О чем ты говоришь! Мой папа после того, как я сыграл «Закат» в ʼ87-м году, конечно, сменил пластинку.
– Это в фильме в смысле, да?
– Не, не в фильме! В городе, меня ж пригласил Стрижов на роль Менделя Крика.
– Ты же снимался и в кино, да?
– Это потом уже было, гораздо позже. В ʼ87-м году мы приехали из Одессы после отпуска в Куйбышев работать, начался сезон, все. И к нам в театр пришел новый очередной режиссер, заслуженный деятель искусств Рафаил Павлович Рахлин. Это родственник ленинградских Рахлиных. В Николаеве его отец был замдиректора Русского театра на протяжении 40 лет. А он был главным режиссером в Туле. 15 лет – сделал бомбический театр там. Потом не сложилось с властью, пришел другой начальник, и он приехал в Самару очередным режиссером. Вот у него я сыграл в «12-й ночи» сэра Тоби, но это потом. Мы приехали из Одессы, а он тоже приехал откуда-то. Был дождливый вечер. Он пришел к нам попить чаю и вообще поговорить, что, чего и как. И он спрашивает: «А что в Одессе?» Я говорю: «В Одессе, вот я знаю, приходит главным режиссером Виктор Максимович Стрижов». Он говорит: «Витька? Мы учились вместе на высших режиссерских курсах. Классный мужик! Слушай, давай ему позвоним?» И вот, сидя у меня дома, с моего домашнего телефона он звонит Стрижову в Москву. А он сидит передо мной. Оказывается, Стрижов ему говорит, что первым спектаклем он намерен делать «Закат», но с музыкой Журбина, будет музыкальный спектакль, и он рассчитывал там на одного артиста в Одесском театре, а у него слуха нет вообще, и вот он ищет Менделя и найти не может. А Рахлин говорит: «Вот он передо мной сидит здесь при том, что он коренной одессит». Ну, и тот попросил, чтобы дали мне трубку. Он говорит: «Какой у Вас голос интересный! Я Вас беру!» Я говорю: «Виктор Максимович, ну, так же дело не пойдет. Давайте, хоть встретимся». Одним словом, я приезжаю в Москву… Мне еще надо было вырваться – Монастырский никого не отпускал. Я сослался на то, что грядет зима, а моей дочери носить нечего, я валенки должен ей купить, а это можно было купить тогда только в Москве. И он меня на один день отпустил. Вот, и я приезжаю, пришел в этот Театр киноактера, мы там договорились встретиться. Он меня увидел, говорит «Пойдем!». Я говорю: «Ну, идем!» Он ведет меня в буфет и покупает мне два огромных пирожных безе. Я говорю: «Виктор Максимович, что Вы делаете? Мне не надо, я же и так крепкий». Он говорит: «О чем Вы говорите! Фактуру надо беречь!» Мы с ним там попили чаю, и он говорит: «Ну, а теперь пошли к роялю». Пошли, мне показали там какой-то номер, я его тут же спел – опыт же оперетты есть, никуда не денешь. И все. И 9 февраля ʼ88-го года у меня в трудовой книжке стоит запись, что я принят на работу. Вот так. А меня, оказывается (я ж не знал об этом), в Куйбышеве уже подали на звание Заслуженного артиста, т.е. было решение. И когда я написал заявление об уходе, мне Монастырский сказал: «Я на уход звания не даю».
– А ты звание заслуженного получил в Одессе?
– Да.
– И народного в Одессе, да?
– Ну, я что куда-то ответвлялся?
– Понятно.
– Звание заслуженного я получил в ʼ94-м или ʼ95-м году. Под 200-летие Одессы это было. А в 2003 году я стал народным.
– Кстати, о мусорщике Дулиттле, в его жизни его дочь родная сыграла определенную роль. А вот твоя дочь таким образом как-то играет вот такую положительную роль? Помогает тебе? Ты, согласно Бернарда Шоу, являешься к ней за помощью?
– К дочери… она уже шестой год живет в Израиле…
– Это далеко от Одессы?
– Ну, надо сказать, не очень, просто через море. Они живут в городе Нетании и все мои четыре внучечки тоже там, сладкие, любимые, родные и солнечные.
– Они артистки? Нет? Не артистки?
– Понимаешь, они первые две погодки, а вторые просто близнецы, и все они разные, понимаешь, абсолютно. И они пронзительные. Но вот из-за этой пандемии мы не виделись уже 1,5 года, и это большая беда, но, тем не менее, каждый день по 10 раз по Вайберу, по Скайпу мы общаемся и переписываемся, и все, и все, и все, и все. У дочки я советуюсь знаешь, почему? Потому что, несмотря на ее высшее юридическое образование, она высококлассный повар в Израиле. Она работает в 5-звездочном отеле, ну, как это называется… су-шефом.
– Человек искусства все равно?
– Безусловно! Она пыталась когда-то в детстве лезть в артистки, потому что она в театре выросла. Может быть, из нее что-то получилось бы, но в ней нет упорства. Вот не было, знаешь. Ей нравился результат. Я говорю: «Давай позанимаемся, давай попробуем». «Ой, папа, это очень сложно. Я что, должна думать про каждое слово, как его произнести?». Я говорю: «Да». Ну, в общем, трудиться не хотела. Потом она поступила в академию на юридический факультет. «Я хочу быть адвокатом». Я говорю: «Ты не сможешь. Ты не умеешь врать. Ты не сможешь на черное говорить “белое”, а иначе не получается, там такая профессия». Ну, в общем, она закончила с Божьей помощью, поработала юрисконсультом в частной компании, увидела, как там все «честно». И дальше у нее была депрессия, потому что произошла переоценка ценностей – и ее детские мечты грохнулись. Слава Богу, она вышла замуж и стала замечательной мамой, чудесной. Ну и, кроме того, она действительно готовит фантастически. Понимаешь, вот это творческая какая-то жилка, творческий нерв, он все время… Она вытворяет что хочет. Она мне присылает, что она вытворяла там в этом ресторане. И четыре девки на ней. И зять замечательный, он, слава Богу, работает и обожает семью. Ну, вот такая вот история.
– Но! Тут еще вот какой момент. Театральная жизнь, собственно говоря… Когда-то шутили, что симфонический оркестр сразу остановить нельзя, а театральную жизнь можно остановить сразу? Допустим, объявить карантин или что-то в этом духе.
– Я тебе скажу, что вот в этих совершенно непростых условиях вот буквально вчера и позавчера у нас было два премьерных спектакля. Я не знаю, знаешь ты про это или нет, мы с Еленой Владимировной Шрамко, она же Пушкина, которая директор и художественный руководитель, сделали уже три спектакля вместе. Как режиссеры-постановщики, но в двух – я еще и играю как артист. А вот в крайней нашей премьере я значусь режиссером-постановщиком, а она руководителем этой постановки. Это называется «Игра королей» по пьесе английского драматурга Джозефа Голдумена «Лев зимой» (был снят когда-то фильм замечательный в Англии, потом даже в Голливуде Кончаловский сделал ремейк этого «Льва зимой» в 2003 году с Глен Клоуз, потрясающей актрисой). И вот, мы обратились к этой пьесе. Пьеса грандиозная, чрезвычайно сложная. Знаешь, когда из пьесы нечего вымарать – рушится конструкция. Это была очень непростая работа. И вот, под конец прошлого года мы сыграли две премьеры. Потом был локдаун. И вот, мы возобновили, вчера и позавчера максимальное разрешенное количество зрителей было в зале.
– Ну, сколько примерно?
– Ну, человек 400. Сейчас же по 50% можно.
– Остальные в буфете были, да?
– Нет, остальные просили продать им билеты. Ну, сейчас же рассадка через одного. И принимали очень прилично при том, что спектакль более чем полноценный и достаточно длинный для сегодняшнего времени. Он идет полноценных почти 3 часа. Огромный.
– Три акта?
– Два акта. Первый акт идет 1,5 часа, а второй идет 1 ч. 10 мин. Ну, еще антракт. Вот так в 3 и выходит.
– Слава Богу. Конечно, это приятно. Пир во время чумы.
– Слушай, там же время действия 1183 год.
– Средневековье.
– Но в зале полно молодежи было вчера. Просто полно. И принимали, и «Браво!» кричали, и в финале стоя аплодировали. А тут 7-го числа мы играли «Закат» – то же самое. Притом есть люди, которые не первый раз на «Закате», и они поют с нами «Молдаванку» в конце. Кроме того, у нас есть еще спектакль «Укрощение строптивых». Дело в том, что это с моей подачи мы поиздевались над Уильямом нашим Шекспиром.
– Замахнулись на него?
– Не то слово «замахнулись». Я автор всех текстов этого спектакля. Я написал текст в стихах, конечно, к 40 музыкальным номерам. И мы весь этот спектакль поем. Но поем как драматические артисты, не то, что там ноты ставим какие-то, хотя и это есть. Дело в том, что я подумал, что надо сделать праздник для публики веселый, карнавальный, яркий, смешной, музыкальный. И я хотел сделать гимн женщине. Поскольку место действия там Италия (Падуя), вот на темы многих итальянских эстрадных шлягеров мы и разворачиваем это действие. Приходи, посмотри. Я надеюсь, доставим удовольствие. На это тоже попасть нельзя, я тебе больше скажу, когда мы показывали эту болванку труппе, они были в чрезвычайно пессимистическом настроении, думали «Какая это все ерунда!». Сегодня, ты не представляешь, они дерутся за очередность составов. Потому что публика принимает очень живо и весело, и в конце там вообще караул что творится!
– Вот под финал вопрос, причем ты сам навел меня на него. Ты сказал, что в зале довольно много было молодежи, и они очень активно это все воспринимали и позитивно. В зале, да? А на сцене? Ведь все-таки время идет, составы не молодеют, мягко говоря, да?
– Все правильно.
– Но мой вопрос еще более сложен и, может быть, даже не очень деликатен, потому что я-то отвечу только за вопрос, а ты ответишь за ответ. Мы уже в таком возрасте, когда нам просто положено быть недовольными молодежью, положено ворчать, положено скрипеть. Мол, богатыри – не вы. Должен признаться, что касается это и журналистской молодежи, скорее всего я такую репутацию недовольного ворчуна и обрел. Вот что ты скажешь по этому поводу? В зале – это в зале. А на сцене?
– Вот я сейчас тебе расскажу. Дело в том, что, конечно, у нас достаточное количество молодых артистов, мы все время их ищем. Есть одна беда – они книжек не читают.
– Что ты говоришь? Не может быть! Это клевета на молодежь…
– Да, понимаешь? И те ассоциативные опоры, которые должны присутствовать в каждом более-менее интеллигентном человеке, отсутствуют, их нет. И когда, вот скажем, в репетиции я пытаюсь с ними говорить: «Вот ты понимаешь, вот это… Ты читал вот такую книгу?» «Нет». «А вот эту?» «Нет». Как-то в курилке мы сидим, и что-то речь зашла о французском кинематографе. Ким, Жан Маре, Жерар Филип, Анни Жирардо, Ив Монтан, я уже не говорю о Филиппе Нуаре – это никто не знает! Габена не знают! Ничего! Для них это пустой звук. И, понимаешь, это очень тяжело. Но, с другой стороны, вот скажем, работа над последним спектаклем их заставила все равно что-то прочесть, куда-то залезть. Если даже нет, так мы им рассказали. Потому что гаджеты – и все по верхам, и вообще никому ничего не надо.
– Вот мы и поворчали, поддержали традицию…
– Когда я говорю о том, что вот есть гениальный сериал «Борджиа» с великим артистом в главной роли. Они не знают, кто такой Борджиа вообще. Кто такие Тюдоры, они не знают вообще. Это такая катастрофа! Катастрофа! Кто-то из великих сказал: «Не надо никаких войн. Если вы хотите уничтожить нацию, надо уничтожить образование».
– Что и произошло, собственно.
– Да. Тогда врачи не смогут качественно лечить, юристы не смогут качественно заниматься правоведением, третьи не смогут заниматься производство. Нет культуры – все рухнуло, на этом и конец. И это трагическая история! Мы вот с Владимировной, я имею в виду с Ленкой, мы все время пытаемся двигать театр куда-то дальше, куда-то вперед. Не могут быть проходные спектакли. Нет, есть спектакли, которые… Театр загружен. Весь этот локдаун нельзя было играть, но мы же репетировали каждый день. У нас же сейчас на малой сцене… Ну, если спектакль, на который трудно попасть. У нас малая сцена есть теперь, если вы не знаете. Приходите, посмотрите. И там достаточно приличный репертуар складывается. Вот буквально завтра в 11 у нас худсовет представляет новый спектакль. Это экспериментальная сцена, лаборатория. Любой может сказать «Я хочу там поставить!». Иди и ставь. Потом предъявляется худсовету, и мы обсуждаем, имеет ли это право на жизнь. Дальше. Но они все равно так закручены, наши артисты, что им продохнуть некогда. И я считаю, что это огромная заслуга, потому что в театре надо работать, а не ходить и брюзжать по углам.
– Когда-то Юра Михайлик… Ты его помнишь, конечно?
– Конечно!
– Хоть он теперь великий австралийский поэт, но когда-то был одесский…
– Да-да. Одесским он и останется на всю жизнь.
– У него были такие стихи:
Конечно, мы помоложе и на подъем легки,
Но главное дело все же делают старики…
Ах, вы их не переспорите!
Точно известно им,
Кому оставаться в истории,
Кому отходить к своим.
Можем ли мы это отнести к нашему поколению?
– Понимаешь, как бы это ни было, не мы эту игру придумали, но рано или поздно любой из, слава Богу, здравствующих в конце концов станет стариком или старушкой. Если еще Богу будет угодно, чтоб мы ими стали. Потому что в условиях нынешней ситуации дрожишь каждый день, чтоб, не дай Бог, что-то не поймать. Имеем уже целый набор того, что имеем, но лучше… Ну, что тебе объяснять! Ты понимаешь, как бы там ни было, как бы мне много ни нравилось, и как бы я пытался быть очень откровенным и искренним со всеми теми, с кем я в театре общаюсь, я их очень люблю, мне очень дорого то, если они заинтересованы, если они хоть как-то целованы Господом, я готов помочь каждому. Каждому. И они все это знают, и, если у них какие-то сложности, они меня находят, и мы с ними общаемся. Это и меня подпитывает. Это вообще становится смыслом существования. Ты помнишь, был великий театральный художник наш Михаил Борисович Ивницкий?
– Ну, конечно. Сценограф великолепный!
– Он грандиозный был. Он был уникальный, великий человек.
– В оперетте в основном работал.
– Он и в драме у нас работал. Я тебе скажу, что стенография «Заката» – это его, и мы, ставя новый спектакль, сохранили эту стенографию. Мы работаем со стенографией Ивницкого. Я к чему говорю? Когда у него все поуезжали, а он не хотел и остался в Одессе, а потом все-таки поехал туда вроде бы попробовать там пожить, он вернулся и, когда я у него спрашивал… Мы с ним за рюмочкой сидели у него в мастерской. Я говорю: «Михаил Борисович, чего Вы все-таки вернулись? Вы здесь один, как пес». Он говорит: «Ты знаешь, я не хочу быть скверным дедушкой». Я говорю: «В каком смысле?» Он говорит: «Сидеть в сквере без дела никому ненужным, потому что внуки и дети, ради которых мы вроде бы это делаем (ну, делаем шаг этот туда), они растут, у них своя жизнь, и они все равно от тебя отдаляются, а ты остаешься одиноким в пустой стране никому ненужный», за что он заплатил жизнью в принципе, но он был великий. И поэтому, я тебе скажу, вот каждый день, когда я иду в театр – это большое счастье.
Автор Ким Каневский