Материал, предлагаемый вашему вниманию, прислан в редакцию журнала Валерием Мазуром, членом-корреспондентом НАНУ, доктором технических наук, профессором, экс-министром промышленности Украины.
Строки эти датированы весной девятнадцатого года. Но, при всём их своеобразии, уместность подобной публикации, думается, и сегодня не вызовет читательских сомнений. Актуальной, увы, и, по всей видимости, будет она и в будущем, и в ряде последующих годов. Что касается ряда прямых, определённых и откровенных высказываний автора – редакция оставляет их практически во всей авторской неприкосновенности. Итак…
Вчера поздно работал. Лег спать после 12 ночи. Научная работа возбуждает. Мозг не отключается. Долго не мог заснуть. Мучили мысли об Украине. Как принято сегодня говорить, о векторе ее развития. Память вернула меня в годы оккупации во время войны.
В моем восприятии война была Великой Отечественной по сути, поскольку за Победу в ней проливали кровь в буквальном смысле миллионы украинцев, в их числе и мой отец, простой рабочий, токарь одного из Днепропетровских заводов. Он был пять раз тяжело ранен. Вернулся с войны со страшными рваными ранами на руках, ногах и торчащим осколком размером с пятикопеечную монету в верхней губе. С такими осколками, хоть и на лице, солдат с передовой в госпитали не отпускали. Повязка на рану и в атаку. Ибо каждый боец на той войне был на вес золота. А рана с осколком внутри губы потом заросла, зарубцевалась. Хорошо помню, как я, шестилетний мальчишка, сидя на коленях у отца, трогал край осколка пальцами, шевелил его. Лет через пять, после возвращения отца с фронта, осколок начал постепенно выходить наружу. В заводской медсанчасти осколок из губы отца удалили. Хирург по фамилии Косая (имя, отчество ее не помню, хотя отец называл) взяла осколок себе на память о редком случае в ее практике.
О полученных ранениях, как и о пребывании на передовой, на войне в целом, отец не любил рассказывать. Уж больно тяжелыми были для него эти воспоминания. Кровь, смерть, бойня, нечеловеческие условия, борьба за выживание. Не знаю почему, но отец понятия «ранили», «убили» применительно к фронтовой обстановке употреблял не по отношению к противнику, а в неопределенном падеже — «ранило», «убило». Будто бы стреляли в него не немецкие солдаты, а ранение было результатом действия неопределенных обстоятельств. Так уж складывалось, что уцелевшего в очередной атаке отца неоднократно повышали в звании от рядового до сержанта. После очередного ранения, вылечившись в госпитале, отец перед отправкой на фронт возвращал себе ранг рядового. Он считал, что на передовой шансов выжить у солдата больше, чем у сержанта, командира отделения. Такова, суровая правда войны.
И еще. Из услышанного от отца. После жестокого боя раненые солдаты часто радовались, что их «ранило», а не «убило». Значит, будет передышка на госпитализацию. И только потом опять в мясорубку.
Отец не был ни коммунистом, ни кагэбистом. На фронт он пошел добровольцем. Как только смог. Молча, без пафоса пошел освобождать свою землю от фашистов, которые на нашей улице Степана Разина в Днепропетровске во время оккупации, расстреляли мирных жителей почти в каждом втором дворе. Особо зверствовали в последние дни перед освобождением города Красной армией. Расстреливали всех, кто не успел спрятаться, кто попадался на глаза. Стариков, женщин, детей. В доме по соседству, через один двор, жили друзья моих родителей. Обычная семья — муж, жена, дочь. Товарища моего отца, Николая Семеновича, я называл дядей Колей. Его жена была маминой подругой, их дочь моей ровесницей. Заскочившие к ним во двор нелюди застрелили парализованного отца дяди Коли, его мать, которая ухаживала за отцом, жену дяди Коли — мамину подругу и их трехлетнюю дочь. После освобождения Днепропетровска дядя Коля, как и все мужчины с нашей улицы, пошел добровольцем на фронт.
На нашей улице отступавшие оккупанты сожгли лишь несколько домов. Больше сжечь не успели. А улицу Желваковского, где жила семья родного брата моей мамы, Алексея Ивановича Никитина, сожгли полностью, дотла. После освобождения Днепропетровска они ютились в выкопанной во дворе землянке. Спустя какое-то время общими усилиями родственников, соседей, друзей, методом толоки слепили из лампача (смеси глины и соломы) времянку. Вместо деревянного пола в ней была доливка. Печку сложили из собранных на развалинах обломков кирпича. Крышу соорудили из разбросанных на близлежащей территории листов ржавого железа. Во времянке стало возможным зимовать. Местная власть и руководство восстанавливаемых заводов всемерно поддерживали такой самострой.
Так случилось, что за жизнь моей мамы заплатила своей жизнью соседка. Наши войска наступали и уже подошли к Днепропетровску. Гитлеровцы, покидая город, свирепствовали. Кругом взрывы снарядов, мин. Стрельба. Канонада. Крики людей. Ужас.
Мама бежала по улице домой, чтобы где-то укрыться. Фашист навел на нее пистолет, но вдруг увидел перебегавшую улицу женщину. Он решил, что застрелить маму еще успеет и погнался за соседкой, чтобы та не спряталась. Догнал ее и застрелил. А мама моя за эти секунды успела забежать в дом, прыгнула в погреб, что в коридоре, и закрыла над собой ляду (крышку погреба). Фашист ее не нашел. Маме тогда было чуть больше тридцати лет. Спаслась чудом.
Примирятся ли украинцы с вояками из дивизий СС, которые убивали мирных жителей и сжигали их дома? Думаю, что никогда, какие бы указы не издавала власть. Потому что у народа есть генетическая память.
В день, когда немецкие части оставляли Днепропетровск, жители нашей улицы ушли из своих домов и прятались в шлаковых отвалах завода имени Карла Либкнехта. От беды подальше. Слежавшиеся в отвалах за десятилетия глыбы шлака здешние жители называли кучугурами. Находились они вблизи железной дороги. На расстоянии 150-200 метров от рельсового полотна. Лучшего места, чтобы спрятаться, в нашем районе, похоже, не было. Вместе с соседями здесь прятались моя мама и я, четырехлетний, совсем не вовремя заболевший коклюшем. Мама рассказывала, что по закону подлости, когда вдоль железнодорожного полотна мимо кучугур уходил из города, наверное, последний отряд немцев, у меня начался приступ кашля. Люди понимали, что если немцы услышат кашель и обнаружат спрятавшихся, то всех расстреляют. Печальные примеры такого поведения фашистов надежд не оставляли. Понимала это и моя мама. Чтобы заглушить кашель, мама закрыла ладонью мне рот и нос и держала их закрытыми, пока немецкий отряд не отошел на значительное расстояние. Когда мама убрала ладонь, я уже был бездыханный. Увидев это, мама от мысли, что задушила своего ребенка, потеряла сознание. Оправившиеся от страха соседи не растерялись, откачали и меня, и маму.
А начиналось все так.
Отец был токарем высшего разряда. Поэтому в самом начале войны в 1941 году его на фронт не призвали. Военная администрация города сразу забронировала отца за заводом имени Карла Либкнехта, где он работал. С первых дней войны отец вытачивал корпуса снарядов и мин для армии. Работал круглосуточно, как и все. Даже тогда, когда часть основного оборудования завода уже эвакуировали на Урал. Отец с демонтированными токарными станками должен был выехать последним поездом. Но не получилось. Гитлеровские войска опередили, захватив узловую станцию Синельниково. Эвакуация стала невозможной. Наша семья оказалась в оккупированном городе.
Я был тогда совсем маленьким. Поэтому события тех лет помню в основном по рассказам родителей. Но отдельные эпизоды настолько сильно врезались в детскую память, что запомнились навсегда.
Оккупация Днепропетровска продолжалась почти два года. Амур-Нижнеднепровский район, где мы жили, был фактически рабочим поселком, на территории которого располагались примерно десять достаточно крупных заводов. Немцы сразу же начали запускать производство в неразрушенных цехах.
Для чего разыскивали прежний персонал, сотрудников заводов, которые по разным причинам не смогли эвакуироваться, и под угрозой расстрела заставляли идти работать на предприятия. Некоторые жители от безысходности вынуждены были подчиняться приказам оккупантов. Люди их не осуждали, относились с пониманием. Но большинство населения уклонялось от сотрудничества с немцами.
Для оставшихся в городе жителей самой трудной задачей было как-то прокормиться. Каждый решал эту задачу по-своему. Вначале горожане меняли в близлежащих селах вещи и домашнюю утварь на картошку, кукурузу, крупу. Но вскоре запасы продовольствия закончились и у селян. Ходить в окрестные деревни с целью что-то выменять стало бессмысленным.
Поисками пропитания занимались в основном женщины. Во-первых, мужчин в городе осталось меньше, чем женщин. А, во-вторых, женщинам было менее опасно перемещаться в пределах оккупированной территории. При облавах, которые нередко проводили каратели, ситуация становилась смертельно опасной и для женщин. Однажды в критической ситуации оказалась мама. Она решила поехать в Мариуполь, который находится сравнительно недалеко от Днепропетровска, чтобы разжиться там тюлькой. В приазовских городах и поселках тюльки было с избытком. Как раз в то время немцы отправляли в Мариуполь за тюлькой товарный вагон с пустыми деревянными бочками, чтобы ею кормить тех, кто работал на заводах. Мама попросилась у сопровождающих вагон рабочих поехать с ними в Мариуполь. Кроме мамы в вагоне нелегально оказалась еще одна женщина-инвалид на костылях. Рабочие ее тоже пустили в вагон, сжалились. И вдруг перед самым отправлением поезда началась облава. Мама спряталась в одной из бочек и затаилась. Рабочие накрыли все бочки брезентом. Немцы бочки не проверяли. Маму не обнаружили. А женщину на костылях они выбросили из вагона, когда поезд уже тронулся.
Маму потряс этот случай. После войны она рассказывала о нем многократно. Провидение и мгновенная реакция спасли ее в этот момент смертельной опасности. Но мама не могла понять, какими нужно было быть извергами, чтобы выбросить безногую женщину на ходу из поезда. В ее сознании такое не укладывалось.
Справедливости ради, следует отметить, что в оккупационных войсках немцы были разные. Некоторые относились к местному населению без злобы и агрессии. Иногда даже делились с голодающими продуктами. Не все немецкие солдаты и офицеры были фашистами. Когда местные жители болели, то бывало, что немцы давали им лекарства. Почему-то в годы оккупации люди страдали от малярии. Сердобольные из немцев предлагали больным для лечения хину. Это были таблетки или порошки ядовито желтого цвета. Я их принимал и вкус помню.
Немецкие офицеры в оккупированном городе вели себя бесцеремонно. Тем не менее, некоторые девушки реагировали на их ухаживания положительно. Подчеркну — только некоторые. В соседнем дворе жила Любка, а в доме на противоположной стороне улицы — Стаська. Возраст их — лет 18-20. Фамилии я помню, но называть не буду. У обеих выросли дочери, которые не должны краснеть из-за обнародования поведения их матерей в период оккупации. Дети не виноваты. А поведение этих взрослых, мягко говоря, не соответствовало принятым в народе нормам морали. Как выглядела в молодости Люба, я не запомнил. А вот Стася была писаной красавицей — высокая, стройная, натуральная блондинка. Польских кровей. Поклонников у нее всегда было немеряно. Но семейная жизнь не сложилась. Чтобы не ловить на себе осуждающие взгляды соседей, Стася после войны продала отцовский дом и переехала с дочерью в другой район города. Соседка Люба после войны вышла замуж, развелась и снова вышла замуж за младшего лет на двадцать и сильно пьющего Валентина, который часто ее поколачивал. В память о дружбе с немецкими офицерами у Любки в ее небольшой квартире стоял экспроприированный у кого-то немцами кабинетный рояль из светлого дерева. На нем никто после войны не играл. Рояль исполнял роль кухонного стола. Валентин распивал белые и цветные спиртные напитки на крышке рояля, в результате чего разукрасил рояль несмываемыми пятнами. Сказать, что соседи открыто презирали Любку и Стаську за близкие отношения с немецкими офицерами в период оккупации, я не могу. Но подспудно такая реакция всегда ощущалась. Их, похоже, простили. Но ничего не забыли.
Мой отец и моя мама не работали на оккупантов ни одного дня. Выживали, как могли. Отец шабашничал, где получалось. Старостой немцы назначили соседа по фамилии Илюхин. Он жил в доме через два двора по нашей стороне улицы. Возраст — примерно лет шестьдесят. Илюхин был незлобный, малограмотный, толстый мужчина. До войны он работал каменщиком. Выкладывал из огнеупорного кирпича мартеновские печи. Пребывая старостой, дед Илюхин создавал только видимость деятельности. Имитировал. Одевшись в румынский комбинезон цвета кофе с молоком, ходил по дворам и говорил, например, моему отцу: «Леня, иди на завод работать». Леня ему что-то отвечал. Будто бы принимал указание к сведению, но работать на завод не шел. Илюхин понимал, что отец не пойдет работать на немцев. Но, совершив публичное напоминание, считал свою миссию старосты выполненной. В конце оккупации отец, как и многие другие мужчины, скрывался, поскольку отговариваться и уклоняться от трудовой повинности становилось все труднее.
На противоположной стороне улицы жила соседка Клавка. Так ее все называли. Муж Клавки, крымский татарин Азат, сотрудничал с немцами. Он содержал ресторан для немецких офицеров, расположенный возле железнодорожной станции Нижнеднепровск. Это в пятистах-шестистах метрах от нашего дома. Азат с местными жителями не общался. Клавка решила построить в своем дворе большой флигель размером примерно 6 на 8 метров. Строить флигель для Клавки за продукты подрядился мой отец. Он был мастеровым. Все мог делать. Флигель этот отец построил. Спустя много лет после войны в нем жила сестра Клавки с мужем и детьми.
Мама рассказывала, что Клавка вначале обманывала в расчетах за выполненную отцом работу. Например, вместо предварительно обещанного трехлитрового бидончика подсолнечного масла отдавала два килограмма пшена. Такая замена была неравноценной, но деваться было некуда. При подходе Красной армии к Днепропетровску Клавка рассчиталась и погасила задолженность. Перед освобождением города Азат и Клавка уехали с немцами. В Клавкином доме и в построенном моим отцом флигеле местная власть организовала детский садик, в который ходил и я до поступления в школу. Лет через 5-7 после окончания войны Клавка вернулась и жила в своем доме, пока дом и флигель не снесли. На их месте поставили опору высоковольтной линии.
Отношение окружающих к Клавке было нейтральным. Без любви, но и без ненависти. Соседи с ней не дружили. Об Азате ничего не слышали. Илюхин после войны продолжал работать, как и раньше, каменщиком-футеровщиком мартеновских печей. Люди не сообщили властям, что при оккупации он был старостой. Не выдали. Понимали, что быть старостой деда Илюхина немцы заставили. Помнили, что вреда на этой должности он никому не принес. Скорее наоборот. После войны одежды у местного населения не было никакой. Дед Илюхин носил свой потрепанный комбинезон кофейного цвета. Я этот цвет запомнил навсегда.
После ухода немцев во дворах нашей улицы расположились подразделения Красной армии, только вступившей в Днепропетровск. Мама зашла к соседке и подруге тете Гале, как я ее называл. Та вручную в корыте стирала белье и гимнастерки нашим солдатам. Мама ахнула от увиденного: в армейские пушки были запряжены ездовые собаки. У немцев — лошади тяжеловозы, а у наших — собачьи упряжки. Увидев растерянность на мамином лице, находившийся рядом солдат, окая, сказал: «А мы их и на собачках погоним!» И погнали до самого Берлина.
Все это было в 1943 году.
Размышляя над рассказами отца, я всегда думаю: а как сейчас? Ради чего? Ради кого? Осмысленно ли все происходит? И правильно ли трактуется происходящее. Ведь главная ценность — это жизнь людей, а не надуманные лозунги бизнесполитиков и вопли зомбированных неонацистской пропагандой псевдопатриотов. В связи с опубликованием Указа президента Украины П.Порошенко «Про відзначення у 2019 році Дня пам’яті та примирення, Дня перемоги над нацизмом у Другій світовій війні та 75-ї річниці вигнання нацистів з України» (№ 99/2019) у меня и, похоже, не только у меня возникли вопросы по поводу завуалированных формулировок даже в названии этого Указа. О каком примирении и с кем идет речь? С предателями? Народ простил немцев — противников на войне. Но фашистов-предателей невозможно простить и оправдать никакими аргументами. Простят ли, например, украинские евреи тех, кто их расстреливал? Фашистов, эсесовцев, полицаев? Уверен — никогда не простят. Почему в Указе говорится о Второй мировой, а не о Великой Отечественной войне, именно в которой украинский народ совершил незабываемый подвиг? Почему Порошенко говорит только об изгнании нацистов с Украины (куда их изгнали и действительно ли изгнали навсегда?), а не о глобальном итоге победы над фашисткой Германией и ее союзниками? Почему умалчивает об опасности возрождения фашизма? Эти вопросы отнюдь не риторические. Ответы на них имеют принципиальное значение для мыслящих украинцев, для формирования политики государства Украины. Пора, наконец-то, освободиться нам от шовинистического дурмана.
Автор — Валерий Мазур, член-корреспондент НАНУ,д.т.н., профессор, экс-министр промышленности Украины
One thought on “Оккупация…”