…А вот и Юра, незамедлительно отвечающий ей — с той, однако, разницей, что свое письмо он, опять-таки, аккуратненько строчит на машинке. Стучит машинка, дымится рядом чашка душистого кофе. Дымок сигареты уплывает в окно, за которым — прелестный городской пейзаж. Да и интерьер никак не вяжется с ясновским.
ЮРИЙ. «…Если бы этот человек, как тебе хочется, дописал книгу вот об этом самом, то ее бы попросту не напечатали. И правильно бы поступили: пусть даже это правда, но это правда отдельного случая, это то, что от нас уходит, уже почти ушло, а не то, что грядет. Ты что же, не понимаешь, что сегодня общество пересматривает свой взгляд на революцию и контрреволюцию? И потому нечего у читателя сырость разводить. Так-то, детка. Приезжай-ка ты лучше сама на каникулы: моя дача хоть и не заработана моими потом-кровью, как тебе бы хотелось (прости меня, ладно, за это? И за то, что мой дед и мой отец, достаточно много сделавшие, как тебе известно, для общего дела, все же умудрились позаботиться и персонально обо мне, о моих условиях жизни), но все же и она к твоим услугам. А у меня к тебе приехать — ну, никак не выходит…»
Продолжается путешествие Струнина по 13-й среди занятых своими делами соседей.
СТРУНИН. Само собой разумеется, никаких таких особенных тайных отношений у Наташи и Яснова не было. И все же приезд Марины обычно означал их отдаление друг от друга. И тогда Наташе уже очень не хватало ясных вечеров на балконе и пасмурных — у дурацкого камина; не хватало славкиных фигурок красногвардейцев и гусар на толстоногих владимирских тяжеловозах. Но жена снова отправлялась в командировку, и тринадцатая квартира как бы переставала быть коммуналкой — в ней безраздельно царила дружба трех равных граждан, умеющих просто и забавно разнообразить свой досуг. Струнин наблюдает за тем, как Наташа, стоя на подоконнике кухни и орудуя тряпкой, вдруг перехватывает жаркий, жадный взгляд Яснова. И ей явно неловко в куцем халатике. К тому же Павел помог ей спуститься, аккуратно взял за талию, поставил на пол. Отвернулся. Ночью Наташа, закинув руки за голову, вслушивается в шаги Павла в коридоре. А Павел — что Павел? Подходил к ее двери. Топтался. Шумно курил. И уходил — то на кухню, то к себе. А наутро Наташа писала Юре: «…и я обязательно приеду на каникулы. Потому что очень соскучилась по тебе, умник, по нашим. И вообще хочу домой. Какой ты счастливый, как у тебя все ясно и просто, как я тебе завидую! Да, ты прав: идти нужно с сильными, несломанными. Со слабыми и сама скиснешь, и им не поможешь. Конечно, я никогда не смогу серьезно отнестись к Нему, тут ты абсолютно прав, и выходит, что знаешь меня лучше, чем я себя. Пожалеть, посочувствовать — другое дело. Он ведь очень хороший человек. Не подставил себя под удар жизни, может быть, под последнюю ее пулю (ты верно заметил: это то, что уходит), дал себя сломать, замучить, запутать. Правда, у него есть сын, и мне кажется, мальчишка растет настоящим человеком, сможет быть опорой отцу. Но влюбиться в такого человека… Только вот я не совсем поняла тебя насчет революции и контрреволюции».
Студия. Саблин, явно теряя контроль над происходящим, изумленно слушает рассказ капитана.
СТРУНИН (выкладывает фотографии). Иногда приходили родители Марины — шумные, молодящиеся мужчина и женщина с невообразимым диалектом и подчеркнуто нарядные. В отсутствие жены Яснов встречал их хмуро, побыстрее спроваживал из коридора в комнату, будто бы стеснялся Наташи. Ей также было известно, что это люди весьма состоятельные, мало интересуются семьей дочери, но порой привозят внуку конфеты и печенье. Квартира. Славка и Наташа.
СЛАВА. Они папу не любят! Они не хотели, чтобы он на маме женился. Смешно, верно: ведь тогда бы меня не было.
НАТАША. Вот видишь, Славка, выходит — не очень это смешно. Ты вот теперь есть, а папе очень трудно.
СЛАВА. Ничего, я помогаю. А вырасту, совсем буду помогать. Папа однажды хотел уйти. Совсем уже ушел. Почти. Только я его не отпустил. Он меня послушался, он меня всегда слушается. Почти. Я когда вырасту, мы уйдем вместе. А это — кто? (он указал пальцем на портрет в золотом обрамлении).
НАТАША. Это… А, это… Это один человек…
СЛАВА. Красивый…
НАТАША. Ты считаешь? Мне он тоже нравится. Я его люблю и очень уважаю.
СЛАВА. За что?
НАТАША. А он тоже революционер.
СЛАВА. Как мой прадед Яснов?
НАТАША. Да! То есть… Ну, не совсем. Он был дворянином.
СЛАВА. И как его звали?
НАТАША. Михаил Сергеевич. Это — мой предок.
СЛАВА. И фамилия у него…
НАТАША. Точно. И фамилия у меня его: Лунин. Видишь, мундир на нем? Это теперь он старинный, а когда его написал художник, мундир был вполне современный.
СЛАВА. Так это картина? А я думал, фотография.
НАТАША. Правильно думал. Картина находится в Ленинграде, в Эрмитаже. Там есть такая специальная галерея портретов — герои Отечественной войны. А это — только цветная фотокопия. Но хорошая копия, точная.
СЛАВА. Выходит, вы дворянка?
НАТАША. Выходит, так (смеется). Но пусть тебя это не смущает. Во-первых, поместьев, а тем более фабрик-заводов, не было и у моих предков, а у меня и подавно. А во-вторых, царю с моими предками-дворянами не повезло: они почти все изменили своему классу.
ПАВЕЛ (в кадре). А ну-ка, интеллигенция, айда на балкон, на мирные разговоры и закуски! Что мы, не люди, что ли? Компания отправляется на балкон, где уверенно рассаживается за откидным столиком.
СЛАВА. Нет, ты лучше расскажи про него, про предка!
ПАВЕЛ. Какой еще предок у нас завелся? Видно, как снизу на балкон косятся, ворча, старики.
ПАВЕЛ. Чем же знаменит этот самый предок, если два таких почтенных человека готовы предпочесть его научной работе
Юрия?
НАТАША. Вообще-то говоря, он действительно очень знаменит. Он участвовал в Отечественной войне двенадцатого года. Славка, вы ведь проходили «Бородино»?
СЛАВА. Я за него «пятерку» получил.
НАТАША. Ну вот, ты — «пятерку». А он за Бородино получил шпагу с золотым эфесом и надписью: «За храбрость».
СЛАВА. Значит, храбрый был офицер?
НАТАША. Очень, очень он был храбрый офицер, Славка. Был ранен, но с поля боя не ушел, это известно. Его многие знали. Михаил Илларионович Кутузов, генерал Раевский. Даже царь его знал лично, а брат царя, Константин, был ему товарищем — там, в Польше. Но Михаил Сергеевич ненавидел царя, даже собирался его убить. Его схватили, заточили в тюрьму, осудили на каторгу. Но он и в Сибири не сдавался, писал статьи и письма, боролся, как мог…
Микшер. Мимо идет Струнин.
СТРУНИН. Не замечая иронических взглядов снизу, они весь вечер слушали Наташин рассказ об удивительном ее предке. Славка мысленно уносился то на поле у небольшого села, где юный Лунин в мундире, залитом кровью — своей и врагов, — ведет солдат в последнюю атаку, то в просторные каторжные снега одиночества, в которых пишет смелые свои письма и статьи осужденный и где его снова хватают и везут в Акатуйский каторжный централ.
НАТАША. А он и там не сдался, устроил этим негодяям веселенькую жизнь. И тогда они поняли: пока он жив, покоя им не будет. И вот однажды утром служитель, разносящий по камерам еду, нашел его без дыхания. Подполковник Лунин погиб, потому что не мог примириться с несправедливостью. И потому что был настоящим воином и настоящим мужчиной. Не то, что некоторые…
ПАВЕЛ. Например, не то, что я.
НАТАША. Павел Николаевич…
ПАВЕЛ. Да-да, вы же имели в виду меня. А у меня, аккурат, нет красивого мундира с цветными обшлагами, золотым шитьем и серебряными аксельбантами. Тем более, что в рамках перемен и в нашей армии появились не только золотые погоны, но и аксель-банты. Ну, а ромбы в петлицах и даже само слово «комиссар» стали одиозным архаизмом.
НАТАША. Вас не смущает присутствие…
СЛАВА. У Республики от граждан секретов нет.
ПАВЕЛ. А вот для вас, боюсь, любезные сердцу декабристы — так сказать, терра инкогнито.
НАТАША. То есть?
ПАВЕЛ. Вы хорошо знаете их мундиры, они живописнее, чем в Красной Гвардии. Но нельзя же всю жизнь оставаться в рамках «Библиотеки школьника». Вот (кладет книгу), это сборник Академии наук. Читайте, как обманом вывели под пушки Сухозанета тысячи солдат и матросов любезные вашему сердцу дворяне. И как бросили их, безвестных, и ушли в историю без них. И как изобличали друг друга перед царем. Здесь показания 100 человек. Любуюсь я вашими эскизами, но вы, простите, сказочку рисуете.
НАТАША. А вы, простите, не сказочку часом сочиняете?
ПАВЕЛ. Что-о-о?
НАТАША. То-т-о. Ответьте мне на один лишь вопрос: если революция победила, если у власти партия революционеров, коммунистов, то почему вы так же мало похожи на победителя, как и старик Саблин? Почему? Или дружинники Яснова брали власть не для себя, не для своих, а для Лехи Каки? Или для всех вместе, чтобы в уютном ковчеге спасались от сытой скуки и сын Победы Павел Яснов, и с оружием в руках сражавшийся против его отца-победителя унтер-офицер РОА? И не потому ли вам приходится выдумывать какую-то шестнадцатую республику… ой, Павел! Простите, ради бога, это я увлеклась.
ПАВЕЛ. Слава, иди-ка, брат, спать. Поздно уже.
СЛАВА. Что — поздно?
ПАВЕЛ. Все. Все поздно.
В/к — парень и девушка, лежащие в постели. Парень обнимает девушку, собирается ее поцеловать. Девушка останавливает его, указывает на настольную лампу, каковую парень и выключает. Из тьмы возникают слова: «Лампы, люстры и светильники комбината «Ятрань» украшают ваш быт даже в темноте». Студия.
САБЛИН. То есть вы хотите сказать, что это убийство или самоубийство… эта гибель, словом, была предопределена? Исторически обусловлена?
СТРУНИН. Если угодно. То есть, обусловлена была конфронтация, а разрешиться это могло по-разному. Сегодня уже немало говорится о совместимости и несовместимости. Есть специалисты-консультанты. Есть исследования. Все есть, анализ характеров, личностей, умственного и сексуального потенциала. Но никому в голову не приходит интересоваться… ну, не знаю… классовой совместимостью, что ли.
САБЛИН. Какой… ка-а-кой?
СТРУНИН. Я не оговорился. Классовый экстремизм в свое время так выжег нашу почву… Можно и нужно спорить о том, хорошо это или плохо. Но нельзя об этом забывать: жар был таков, что и через десятки лет мы порой ощущаем в себе и других настроения былого. Да только ли настроения? А чьи психологии сталкиваются, бывает, насмерть — на наших глазах?
13-я квартира. На диване — Славка. Павел за столом пишет. Марина тут же возится — убирает.Голос Славки — песня под гитару:
А я все читаю, листаю-листаю
старинные книжки, а я все спиваю, пою-напеваю
старинные песни, как будто не яснее, что нет вас на свете,
родные братишки, как будто не факт, что не вытащить вас
с того света, хоть тресни.
И вроде другие у нас имена
и другая погода,
и те паровозы давно под откосом –
не жди, не надейся…
А я все хожу по пустому перрону
двадцатого года,
а я все гляжу в горизонт,
за которым рождаются рельсы.
Мы видим, как брезгливо касается Марина бумаг на столе Павла — особенно фотографий. Также она вытирает пыль на клинке. Причем мы можем прочесть монограмму — именное оружие.
Ах, если б однажды, хотя бы проездом,
ну, пусть не надолго
былой эшелон проступил бы
сквозь мутную пленку обмана
и ваш гармонист растянул бы меха
от Кубани до Волги,
и ваш машинист доставал бы махру из
тугого кармана.
И я бы холодной воды раздобыл вам –
попить после драки,
и я бы братве рассказал анекдотов –
пускай похохочут…
И я бы вам сына привел — пусть хоть глянет,
что это не враки,
а дальше — как знает, а дальше — как может,
а дальше — как хочет…
Славка листает семейный альбом: фотографии людей в косоворотках и кожанках удивительно тревожным образом чередуются с изображениями людей «иного рода». Голодные и сытые.
Революционеры и…
Проиграны битвы,
знамена в чехлах
и братишки в бурьяне,
такая планида –
мы шли без гарантий
о праве наследном…
Когда в Ориноко,
подобную Лете,
идут могикане,
то кто-то из них
на пустом берегу
остается последним.
О да, невозможно,
увы, безнадежно
и ах — безвозвратно,
и тот бронепоезд
горит, не сгорает
в космическом рейсе…
А я все хожу
по пустому перрону –
туда и обратно.
А я все гляжу
в горизонт, за которым
кончаются рельсы.
Между тем Марина стала отдирать Славкин пластилин на полу.
МАРИНА. И если я еще раз увижу такое, ты пожалеешь! Не сметь пачкотней своей несчастной портить пол. Ясно?!
СЛАВА. Ясно. Только никакая это не пачкотня.
МАРИНА. Что-о-о? Разговаривать?!
СЛАВА. Я больше не буду, сказал ведь. Я не буду больше пачкать пол, это случайно. Я лепил…
МАРИНА. Ах, ты лепил! Он, видите ли, лепил! Скульптор нашелся. Он лепит, а я — чисти за ним пол.
СЛАВА. Я и сам могу, ты же не даешь.
МАРИНА. Что-о-о?! Ты еще здесь?
СЛАВА. А где мне еще быть?
МАРИНА. Не знаю, где хочешь. Но уйди с глаз моих долой, чтобы я тебя не видела. Не квартира, мусорник. Один пишет неизвестно что и зачем, другой лепит. Иди давай, кому сказано. К Наташе своей ненаглядной. И этих ублюдков с собой прихвати, ей подаришь! (она указывает на пластилиновые фигурки)
СЛАВА. Не смей! Не смей! Это не ублюдки! Это я их вылепил! Это декабристы! Они за тебя, а ты… Не смей! Павел растерянно остановился на пороге.
ПАВЕЛ. Славка… Ты что?
СЛАВА. Что «Славка»? Что «Славка»? Я уже четырнадцатый год Славка! Ты скажи лучше, почему мама такая?! Почему это нужно терпеть и делать вид, что так все правильно? Почему?.. Марина вскакивает с колен, закатывает Славке звонкую оплеуху, затем бросается к полке и смахивает с нее пластилиновые фигурки.
МАРИНА. Я знаю, чьи это делишки! Своих детей нет, за чужих взялась? Декабристы? Вот вам ваши декабристы! Вот вам ваши красногвардейцы! У всех уже давно революция кончилась, живут люди как люди. И только здесь, в этой чертовой тринадцатой, она продолжается. На мою голову. Республиканцы! Я этой соседушке покажу. Мне давно говорили. Ишь… Марина и иже с ней оглядывается на дверь, в которой стоит Наташа. Немая сцена. Двойная экспозиция — продолжается разговор опергруппы и протокол. Пишет Юрию Наташа.
НАТАША. «…И я нашла обмен, так быстро, что и не ожидала. Правда, район похуже, окраина. И говорят, шпана еще водится. Ну да ладно, как-нибудь, не съедят. Зато подальше от этого ужаса, этого кошмара. Славку по-настоящему жалко: хороший мальчишка, умненький, грустненький. Кажется, талантлив, во всяком случае, очень способный человечек. А Яснова, представь, мне совсем не жаль, дохляк, ну его к черту. Да ты бы на его месте…»
ЮРИЙ. «Нет, детка, я никогда не был и никогда не буду на его месте. Потому что всегда знал о том самом, переговоренном нами, несовершенстве мира. Я всегда ясно понимал, что, связывая свою жизнь с тем или иным человеком, я неизменно подпадаю в зависимость от него. При иных обстоятельствах — в большую, чем он от меня. И если это окажется дурной человек (ну, там, глупый, агрессивный, неразвитый, болезненный, лишенный помощи близких), то все мои планы-заботы окажутся под угрозой. А во имя чего, пардон? Не секрет, что наша цивилизация складывается из микроцивилизаций — в каждой своя система ценностей. Если у спутницы моей жизни эта система в принципе иная, чем у меня? А ведь расстаться не всегда просто: мало ли что мешает. Жить негде, имущество. Дети, в конце концов. И готово — на всю оставшуюся жизнь. Кому это нужно? Нет уж, я потому и женюсь на тебе, что, кроме моей любви к тебе, чувствую и понимаю еще и другое. Спросишь: что именно? Изволь, отвечу без обиняков. Ты красива. Очень хорошо сложена. Ты спортивна, здорова. У тебя развит вкус к одежде, жилью, к общению. Ты энергичный, одаренный художник, милый человек. Ты, в хорошем смысле слова, горожанка, терпеть не можешь хамства, шпанючества, дурного тона. Твоя мать — уважаемейший у нас человек, умница, молодец. Нет, если между нами возникнут какие-то сложности (с кем не бывает?), то они будут протекать и завершаться не так, как у Яснова, который позволил этой стерве, пардон, прижать себя к стенке. Давай, пока переселяйся на другую квартиру и будь осторожна. А уж осенью на каникулы ты все же вырвешься сюда, даст бог, и останешься дома. Навсегда».
Комната Наташи: книги уложены в стопки, кисти-краски упакованы.
НАТАША. Ну, прощай, Славка! Не забывай меня. Жаль, не удалось нам еще о многом потолковать. Ну что же делать, как сказал один умный человек, логика обстоятельств выше логики человеческих намерений. Ну, чего нос повесил?
СЛАВА. Нет, я ничего, раз ты не можешь с нами, то, конечно… Езжай. Тебе без нас лучше будет. Вот нам без тебя будет плохо. Это точно.
НАТАША. Ну, что ты такое говоришь? Кто я вам такая? Вон — папа, кажется, с мамой примирил… помирился, верно? И теперь вы будете жить мирно. Так?
СЛАВА. Так. Они уже неделю не ругаются. Мама узнала когда, что ты съезжаешь и что у нас теперь будет жить старушка-бабушка, так успокоилась. Она даже при папе передо мной извинилась. Говорит, сгоряча, устала, нервы. Целых три коробки пластилина подарила. Только это не тот, это восковый. Купила зря, не понимает. Мне нужен…
НАТАША. Вот тебе такой, какой нужен. Специально тебе, на память. И знаешь что, Славка? Ты, ну, когда уже совсем знаменитым скульптором станешь, и когда закончишь памятник своего прадеда, возьмись за мой, а? И установят его в Ленинграде, а? Хорошо?
СЛАВА. Хорошо. Конечно. Я хочу… Ты… Тоже на память, вот возьми. Это мой прадед. Пусть он у тебя постоит… Ну, там, где ты теперь будешь жить.
НАТАША. Спасибо… дорогой подарок. Спасибо, Славка. Я тебя очень люблю и очень верю в тебя, очень надеюсь на тебя. И если ты не станешь большим, очень большим скульптором, то подведешь прежде всего меня, ясно?
СЛАВА. Ясно. Ты шутишь, но голос у тебя невеселый.
НАТАША. Невеселый, это точно. Разве от тебя что скроешь? Совсем ты большой, Славка.
СЛАВА. Да, я уже совсем большой, сам все время о том же думаю. Наверно, кончилось детство. А может, его и не было никогда. Но ведь это ничего, Наташа, это ерунда. Что детство, ничего детство. Ну, собаки у меня не было, рыбок. Ну, не возились со мной. Ну и что же? У папы моего тоже не было никакого детства. Наверное, можно стать человеком и без него? А?
НАТАША. Наверно, можно. Даже точно можно. И я знаю людей исключительно хороших, Славка, у которых так, или иначе, детства не было. Но ты так не думай, было у тебя детство и очень неплохое. Вот то, что было до сих пор, это и было оно, детство. Ну, не такое… Что же тут сделаешь, это не меню в ресторане, тут не заказывают. А что оно кончилось… Ну, и бог с ним, зато впереди самая замечательная пора жизни — юность! Верно?
СЛАВА. Точно!
НАТАША. Ну, вот видишь… Ты еще, вот что, Славка… Ты и впрямь мать прости. Она, конечно же, не хотела. И видишь, извинилась, молодец. Она ведь тебе мать, вам вместе жить. А я — кто я тебе?
СЛАВА. Ты… Ты, Наташа… папа сказал, что только счастливцам суждено встретить такую как ты. Ты бы пожалела его, а? Он тебя очень, очень любит.
НАТАША. Как любит? В каком смысле?
СЛАВА. Ну, любит. Что ты, маленькая, не понимаешь? Как мужчина любит женщину, одну-единственную?
НАТАША. Да ты что? Ты в уме, Славка? Ты что такое говоришь? Совсем тут рехнусь с вами! (Наташа садится на диван). С чего ты все это взял?
СЛАВА. А с чего мне брать? Сам сказал. Ты же знаешь, он всегда мне все говорит. У Республики от граждан секретов нет. Кому же он еще скажет? У него ведь, ты же знаешь, никого родных, кроме меня. Ты вот была, так ты от нас съезжаешь… Ты ничего, не огорчайся. Папа говорит, у тебя своя дорога, он тебе не чета. Ты, говорит, умная, сильная, будешь счастлива. И еще он сказал, что я когда-нибудь тоже встречу такую как ты и буду счастлив. Он сказал, что мы с тобой оба счастливые.
НАТАША. А он?! А он как же?!
СЛАВА. А он говорит, что он не мог быть никогда счастлив и потому не стоит на него тратить чужого счастья.
НАТАША. Но почему?! Почему мы все можем, а он нет?! Вот, никуда я отсюда не поеду. Даешь Республику! Ты, Слава, вот что… Давай еще компоту, а? Посошок? И вот, с пряником (она засуетилась). Вкусно, а? Ну, что же это за жизнь такая? Хочешь еще?
СЛАВА. Хочу. Что мы, не люди, что ли?
НАТАША. Вот, что Славка. Извини меня, ты лопай пока компот, а мне нужно тут кое-что написать, пока еще машина не пришла. А ну, давай, наугад, на счастье: страница и абзац?
СЛАВА. Четыреста сорок, пятый.
НАТАША (читает). «Конечно, мы не вольны выбирать отечество, но уж героев-то своих мы выбирать можем…» Булат Окуджава, «Путешествие дилетантов». Наташа пишет письмо Юрию.
НАТАША. «…и ты в конце концов простишь меня, потому что сильный и умный, поймешь, что иначе нельзя. Я просто очень люблю его, вот и вся штука. Я буду жить только в этом городе, я буду всегда рядом с ним, всегда готова ему помочь. Что, как, не знаю. Знаю только, что нет и не будет мне теперь жизни без этого человека, без этого глупого дуралея, который в настоящий момент, довольно спокойно простившись со мной, за стеной, в своей комнате, в нескольких шагах от меня помогает этой негодяйке из каменного века мыть окно». Еще раз повторяются кадры полета к/камеры на дно дворового колодца. Еще раз мы слышим истошный крик: «Па-а-ша-а-а!» И еще раз по городу несутся «Скорая» и милицейский «УАЗик». А на экране монитора и чуть позднее — очередной перерыв на рекламу.
В/к — девушка в ванне, в густой пене. Она встает из ванны, вся в пене. Рядом, на стене — репродукция картины Боттичелли «Венера, рождающаяся из пены» — что следует из надписи на раме.
ДЕВУШКА. Есть все основания считать, что натурщица, служившая моделью для великого Сандро Боттичелли, позировала в пене шампуня «Пахучий» Николаевской фирмы «Алые паруса». Студия. Саблин выслушивает в наушник ругань режиссера, который беснуется у пульта. Струнин листает дело. Девушки-телефонистки болтают по телефону. Гитарные аккорды, тема уже знакомой песни. Титры — состав творческой группы в виде дверных табличек и надписей на почтовых ящиках.
Автор: Юрий Климов