(Хроника восьмидесятых ХХ-го века)
Сценарий телеспектакля
Не забудем: при возрождении нашего журнала в 2019-ом году был решен и его, так сказать, профиль: художественно-литературный и научно-популярный. Так сложилось, что за эти два года отнюдь не все жанры-виды-роды литературы приходили к Вам, читатель дорогой, с наших страниц. Как говорится, не всё сразу. Сегодня впервые мы предлагаем Вашему вниманию материал драматургический. Сценарий. То есть, пьесу – жанр, вроде бы и не предназначенный для широкого читателя. Пьесы обычно очень редко публикуют. А читают их почти исключительно художественные руководители театров, режиссёры, актёры, члены худсоветов и реперткомов, сценографы и критики. И всё же, хоть и не без колебаний и прений, редколлегия «Вестника Грушевского» приняла решение о приходе этой пьесы к Вам. Написана она была давно, в восьмидесятые годы ХХ века, ранее нигде никогда не публиковалась и не ставилась на сцене. Давайте же, наконец, заглянем в жизнь её героев, пришедшуюся на более чем своеобразное время, к которому так по-разному относятся многие наши современники…
Под романсовый гитарный перебор сменяют друг друга цветные слайды с изображением солдатиков. Они искусно сработаны из пластилина и облачены в мундиры разных времен — от кутузовских кавалергардов до красногвардейцев.Гитара озвучивает и переход к кинокадрам — «КОЛОДЕЦ». Камера как бы срывается с подоконника и летит на дно дворового колодца, вдруг оборвав мелодию.
ЖЕНЩИНА (за кадром). Па-а-аша-а-а!
На дворовом асфальте распростерто тело молодой женщины: раскинуты ноги и руки, задран халат. Кровь. Шумят соседи и прохожие. Панорама по их лицам и рукам, весьма выразительным. Среди них заметна молодая красивая женщина. Нарастает звук сирены. По городу летит милицейский «УАЗ» и «Скорая помощь». То же — на экране студийных мониторов, на которые смотрят тележурналист и капитан милиции. Обстановка «прямой» передачи; телеоператоры, помреж, три девицы, слегка злоупотребившие косметикой, — в телефонном павильончике.
ВЕДУЩИЙ. Ну, хорошо. Допустим. Но вот вы, лично вы считаете ли свою работу романтичной? Вот некоторые наши зрители (указывает их письма) спрашивают, отчего это сыщики прошлого были сплошь романтиками, а наши, современные…
СБТ: «Борис Саблин, журналист» либо слишком деловиты, либо унылы?
КАПИТАН МИЛИЦИИ. Да-да, романтизм. Точно. Нужно сказать, литература о современном сыщике детективе не менее романтична (чисто литературный, творческий аспект оставим в стороне). Но бывает у нас… ну, что ли, романтизм совершенно особого рода. Романтизм, я бы сказал, трагически связывающий нас с прошлым. Которое в литературе сплошь романтично, кстати…
СБТ: «Сергей Струнин, следователь»… Хотите, потолкуем об одном из таких дел. Вот — «Дела» (стопка папок у него на столике): Так называемые немотивированные преступления. Человек оскорбил, ударил, избил и даже убил другого человека. И не может толком объяснить, за что и почему. Но среди них я выделяю вот это. И не потому, что человек, не совершивший преступления де факто, взял на себя ответственность за него. Нет, не потому.
ЖУРНАЛИСТ (в дальнейшем — САБЛИН). А почему? И не будем забывать о скоротечности эфирного времени. Тем более, что в своих многочисленных письмах наш зритель, и совершенно справедливо, требует конкретности. Об этом, в частности, пишут нам (листает почту) товарищи Нежданов, Серегин, семья Михайловых и наш постоянный зритель, мой однофамилец Ромуальд Рюрикович Саблин.
КАПИТАН МИЛИЦИИ (в дальнейшем — СТРУНИН).
Да-да, зритель пишет, зритель требует. Зритель всегда прав — как покупатель. Но может быть, ему интересна будет, так сказать, иная конкретность? Даже и так называемые немотивированные преступления совершают лица, заведомо тревожащие наше ведомство. Но мы часто и не подозреваем, какие противоречия зреют между людьми, менее всего тревожащими участковых. Да и что тут заподозрит милиционер, когда в сути своей эти противоречия не носят личный характер. А корнями уходят в такое прошлое, что ой-ой-ой!
САБЛИН. Интересно. Но, признаться, не вполне конкретно.
СТРУНИН. Ну вот, скажем, живет семья. Муж, жена, ребенок. Высшее образование, умственный творческий труд. Ссорятся, мирятся. Нормальная жизнь — во всяком случае, в
рамках нынешней нормы. И завершается все это убийством или самоубийством — в данном случае доказать невозможно.
САБЛИН (оживленно). Мотивы? Каковы истинные мотивы? Ведь они должны же быть!
СТРУНИН. Мотивы? Ах да, мотивы… Конечно, есть мотивы. Но вот с ними-то как раз и заковырка. Видимая сторона и ревность, несовместимость характеров, бытовые сложности.
Но истинные мотивы, мне представляется, несколько иные, не криминального характера.
САБЛИН. А какого, простите? Какого конкретно?
СТРУНИН. Другого. Понимаете, совсем другого. Исторического, я бы сказал. Классового.
САБЛИН. Ка-акого… какого?
СТРУНИН. Да-да, классового. Странно, да? Непривычно? Для меня, поверьте, тоже. Как же объяснить… Ну вот, медики говорят, что через многие поколения у человека могут вдруг проявиться анатомические признаки далеких предков.
САБЛИН. Да-да, атавизм. И что же?
СТРУНИН. А то, что подобное может случиться и с душой человека. События исторической давности вдруг взбунтуются в крови, доведут до исступления. И тут, я думаю, не криминалист нужен. Точнее, не он один. Тут философ, историк, социолог нужен. Что? Странно звучит, верно. Я, признаться, и сам об этом задумался недавно.
САБЛИН. Вы говорите «вообще» в широком смысле? Или — о конкретном деле?
Струнин что-то глуховато отвечает; гораздо четче мы слышим режиссера, который общается с ведущим с помощью наушников.
РЕЖИССЕР. Борис, милейший! Что он там несет? На кой черт нам вся эта генеалогия! Сценарий летит к черту, мы не получим ни одного звонка. Значит, так: у меня заряжена реклама, объявляй. И две минуты у тебя, раскрути его. Убийство или самоубийство — хорошо. Нельзя доказать — прекрасно! Зритель это любит. Но не давай ты ему рассусоливать, мамочка моя. Факты, документы, подробности. Ясно?
САБЛИН (кладет наушник). Что ж, это чрезвычайно интересно. Через несколько минут мы продолжим разговор. А сейчас — перерыв на рекламу.
Крупно — глаза Струнина. Спецэффект: под громкую музыку в кадре выплясывает полуобнаженная девица. Крупно — глаза Струнина. На подоконнике, нависшем над старым одесским двором, вповалку лежат пластилиновые солдатики.
ЖЕНЩИНА (за кадром). Па-а-аша-а-а!
И снова камера как бы проваливается в колодец двора, на дне которого распростерлось женское тело. Камера панорамирует по мрачноватой лестнице, проникая к ней сквозь обшарпанный подъезд; мимо плывут ступени и двери с табличками под звонками и почтовыми ящиками. Иногда зрителю удается прочесть фамилии жильцов: «Ростовцев», «Голицын», «Саблин».
Гитарные аккорды. Титры (в виде дверных табличек и надписей на стене, на почтовых ящиках) «Один солдат на свете жил…». «Историческая хроника в одном действии, происходящем в наши дни». Приятный мужской голос поет под гитару:
А я все читаю, листаю-листаю, старинные книжки, а я все спиваю, пою-напеваю старинные песни. Как будто не ясно, что нет вас на свете, родные братишки, как будто не факт, что не вызволить вас с того света, хоть тресни.
Наше движение по лестнице продолжается: квартиры №№ 8, 9, 10, 11, 12… За одной из этих дверей — шум. Не то скандал, не то даже драка. Но песня слышна. И вроде другие у нас времена и другая погода, и те паровозы давно под откосом – не жди, не надейся… А я все хожу по пустому перрону двадцатого года, а я все гляжу в горизонт, за которым рождаются рельсы. Дверь в кв. № 13 приоткрыта, прихожая запущена, в коридоре галдят соседи. Дверь в кухню заперта на крюк. Много мужских старческих голосов. И среди них — молодой, женский.
— Да, что вы тут, понимаешь, объясняете! Она мне тут, понимаешь, объясняет. Гражданин начальник, я вам говорю: это он ее… того… турнул.
— Точно! Такая, понимаешь, пергидроль.
— Он. Он и есть, более некому!
— Несомненно. Сами видели.
— Ну, что! Что вы видели?
— А то, дуся, то. То самое. Она на подоконничек чего сиганула? Может, со страху. Тут он ее…
— Да при чем тут он? При чем тут он?
— А при том, дуся. При том самом.
— Сами из окон в наше время не сигают.
— Несомненно.
— Между прочим, это еще вопрос, из-за кого вся эта пергидроль получилась.
— Для кого вопрос, а мы знаем, из-за кого…
— Так что дуся, сиди тихо — дыши ровно.
— Что-о-о! Что вы тут мелете!
— А то, то самое: как бы и тебя, вас, то есть, не пришлось бы побеспокоить. Кухня, на табурете (знакомьтесь!) сидит Павел Яснов; до него долетает из коридора:
— Да ведь Марина Петровна мыла окно! Вы ж видели это! И Славка подтвердит. Вы же это сами знаете.
— Знаем. Сами. Точно.
— Не знали бы, не говорили бы.
— Но там же скользко было. Мыло, пена. Она могла поскользнуться. Ну, что с вы с ним делаете! За что? Что он вам сделал! Люди вы или…
— Граждане, граждане, внимание! Успокойтесь! Тихо! Где он?
— Тут! Тут!
— Здесь он весь.
— Как вся эта пергидроль, значит, приключилась, аккуратненько мы его так, сюда, на крюк.
— На крючечек.
— На какой еще «крюк-крючечек»? Что вы тут самодеятельность развели! Игрушки? Бирюльки? Пожилые люди, а играетесь. Открывай! На кухню входит несколько человек, в их числе Струнин.
СТРУНИН (Павлу). Это — вы?
СТАРИК-САБЛИН. Несомненно.
2-й СОСЕД. Он самый и есть.
3-й СОСЕД. Душегубец.
СТРУНИН. Да погодите вы! Я же просил! (Павлу) Гражданин… Гражданин…
ПАВЕЛ. Яснов. Гражданин Яснов Павел Николаевич. Год рождения тысяча девятьсот сорок…
СТРУНИН. Ясно, ясно, гражданин Яснов. Мы — за вами, собственно. Пройдемте.
ПАВЕЛ (складывает руки для наручников). Само собой.
СТРУНИН (не замечает жеста, идет впереди). Пройдемте, пройдемте. Нужно поговорить. И немедленно. Они проходят к Ясновым. Две небольшие комнатки, окна и балкончик — во двор. Под окном в луже — мыльная пена, перевернутые таз и табурет. Валяются пластилиновые солдатики, уже знакомые нам по вступлению. Сквозь это окно мы и видели двор вначале. Табличка: «Командующий всеми вооруженными силами Республики».
ЖЕНЩИНА (за кадром). Па-аша-а-а!
СТРУНИН (садится, готовится писать). Мы… вот о чем. У вас большое горе, мы понимаем. Но дело в том, что нужно поговорить именно сейчас, немедленно. Это очень важно (начинает писать) — рука Струнина выводит четкие строки: «Яснов П.И.»
ПАВЕЛ. Почему?
СТРУНИН. Потому что свидетели… ну, соседи ваши… они прямо утверждают, что… ну, что это сделали вы. И сделали умышленно. Павел Николаевич, это очень тяжкое обвинение. Согласитесь…
ПАВЕЛ. Соглашаюсь. Согласен. Да, это сделал я… кажется.
СТРУНИН (бросает писать). Что?! Как?!
ПАВЕЛ. То есть… Я не знаю, сейчас, подождите…
СТРУНИН. Успокойтесь. Прошу вас, успокойтесь и давайте яснее. А то и в самом деле, как говорят свидетели, пергидроль получается.
ПАВЕЛ. Что? Что получается?
СТРУНИН. Чепуха получается. Вы сказали только что: «Это сделал я».
ПАВЕЛ. Да, это правда. Да. То есть… правда, что я так сказал. Но я — не в том смысле!
СТРУНИН. Прошу прощения, я вполне понимаю ваше состояние, но здесь ведется протокол. Итак?
ПАВЕЛ. Итак, это должно было случиться. Это было предопределено. Как и тогда, в великие годы, когда нас еще не было на свете. И когда мы уже не могли разойтись на узком мосту.
СТРУНИН (бросает писать). Павел Николаевич, говорите со мной, а не с собой. Причем тут мост?
ПАВЕЛ. Знаете… вот — книга. Назовите страницу, любую.
СТРУНИН. Что? Какую страницу? Зачем?
ПАВЕЛ. Да любую. Просто так. Прошу вас.
СТРУНИН. Ну, допустим… девяносто вторая.
Павел раскрывает книгу на этой странице.
ПАВЕЛ. Какой абзац? Скажите наугад.
СТРУНИН. Что-то я не пойму…
ПАВЕЛ. Ну, пожалуйста, какой абзац? Первый, второй?
СТРУНИН. Третий.
ПАВЕЛ (читает). «Да полно, люди ли это? Неужели они способны стать людьми, хотя бы со временем».
СТРУНИН. Что это?
ПАВЕЛ (показывает переплет). «Трудно быть богом». Братья Стругацкие.
СТРУНИН. А при чем тут… я — о соседях…
ПАВЕЛ. Притом что они правы: это сделал я. А могла сделать она. То есть, лично я, конечно, ее не убивал — даже не прикоснулся.
СТРУНИН. Так. Ваша жена… она мертва. Она погибла. Думайте над смыслом своих ответов. Кто-нибудь, кроме вас, еще был в комнате, когда… ну, словом, когда все случилось?
ПАВЕЛ. Марина была.
СТРУНИН. Я имею в виду кого-нибудь, кроме вас и… погибшей. Может быть, сын, соседка?
ПАВЕЛ. Н-нет, Славка ушел.
СТРУНИН. А почему он ушел именно перед тем, что случилось? Куда и зачем он пошел?
ПАВЕЛ. За мороженым. А потом еще к Котьке собирался зайти.
СТРУНИН. Он сам ушел?
ПАВЕЛ. Нет, я его отправил.
СТРУНИН. Почему? Чем он вам мешал?
ПАВЕЛ. Марина… Она опять начинала нервничать. А Славка — очень нервный мальчик. Зачем ему это слушать? Он и так уже… наслушался.
СТРУНИН. Так. Значит, никого, кроме вас и… супруги вашей, в этот момент не было?
ПАВЕЛ. Послушайте, кто вы?
СТРУНИН. Мы?
ПАВЕЛ. Вы, лично вы: кто вы?
СТРУНИН. Капитан Струнин, простите, не представился. Это — мои коллеги, мы обязаны все осмотреть, запротоколировать.
ПАВЕЛ. А как вас зовут?
СТРУНИН. Сергей. Сергей Павлович.
ПАВЕЛ. Сергей Павлович, драгоценный мой, я вас очень прошу: пусть эти… соседи… ну, свидетели, как угодно, но пусть они уйдут из-под дверей. Сил никаких нет.
СТРУНИН. Да-да, конечно. Но вообще исключить их я не могу, сами понимаете — свидетели.
ПАВЕЛ. Ну, пусть хоть не галдят так. Воронье, вот воронье налетело. Можно, я выйду на балкон?
СТРУНИН. Зачем? Не надо.
ПАВЕЛ. Но — кто я такой?
СТРУНИН. Не понял.
ПАВЕЛ. Ну, кто я в данном случае? Юридически: задержанный, арестованный, подсудимый?
СТРУНИН. Нет-нет, это к вам не относится. Пока, во всяком случае.
ПАВЕЛ. Тогда, драгоценный Сергей Павлович, с вашего позволения, я все же выйду на балкон. Что мы, не люди, что ли? Вслед за Павлом мы выходим на балкон, смотрим вниз. Соседи — в толпе зевак. Среди соседей — красивая молодая женщина.
ПАВЕЛ. Да-да, конец. Да-да. И это сделал я? В общем-то, иначе и быть не могло. Теперь — конец, конец всему. Павел возвращается в комнату, садится. Закуривает. Струнин готовится писать. Студия, конец рекламного ролика. Полуобнаженная девица, прикрывая беспорочный бюст блестящими шестеренками, поворачивается к нам спиной. На изумительной спине — трафаретная надпись «Кооператив «Пятая шестеренка». Телефон… В телефонном павильончике — оживленно.
ДЕВУШКА (в трубку). Да!
ГОЛОС. Это — телепередача?
ДЕВУШКА. Да!
ГОЛОС. Ой, это вы. Я хотел поговорить именно с вами.
ДЕВУШКА. Не поняла. Назовите, пожалуйста, себя и я запишу ваш вопрос, передам его ведущему.
ГОЛОС. Да на фиг мне твой ведущий! У меня вопрос непосредственно к вам. Меня зовут Роберт. А тебя?
ДЕВУШКА. Ну, допустим, Марина. А что?
САБЛИН. Продолжаем наш разговор. Судя по вашим многочисленным звонкам, вас живо заинтересовал этот поворот темы… Телефонистка подает Саблину несколько записок-звонков. Их текст отпечатан на машинке. …Что? Ага, спасибо: ну, вот и еще одна порция ваших звонков (просматривает), так… так… Горячий интерес проявляют товарищи Коваков, семья Бушуевых. И наш постоянный зритель, товарищ Саблин — ветеран. Так… так… ну, все они сводятся к необходимости узнать подробности этого преступления…
СТРУНИН. Происшествия.
САБЛИН. Для расследования которого нужны социолог, психолог, философ. И даже историк.
СТРУНИН. То есть, я этого не утверждаю. Я не знаю, какие именно спецы тут помогут. Наверняка знаю — в какой-то момент ощутил, как далеко уходят концы этого дела. И знаете, я видал виды, а тут как-то не по себе стало…
РЕЖИССЕР (в наушниках). Не давайте, не давайте ему забалтывать разговор. Он опять геникологию разводит. Прижимай, прижимай его к теме, мамочка моя!
СТРУНИН. Концы дела — лет за 60-70 до случившегося. Хотя его участникам за восемьдесят и за семьдесят. И за сорок. И тридцать пять. И двадцать пять. И даже тринадцать.
САБЛИН. Что же это за дело такое, особенное?
СТРУНИН. «Дело»? «Дело» — вот оно! Струнин листает «Дело», видны страницы, справки, фотографии погибшей, Яснова, других. …Ах, да не в этом дело. Не в этом.
САБЛИН. А в чем же, наконец?!
На столе — фото красивой женщины. Крупно — глаза следователя. Струнин ходит по 13-й квартире, по ее комнатам, коридору, кухне — при этом население квартиры живет «помимо» следователя, они как бы в разных плоскостях. Вот, не замечая капитана, прошел Павел — и сейчас же за его спиной шушукаются старики. Вот Павел сталкивается с молодой, красивой женщиной в коридоре. Вот мальчишка лет тринадцати лепит из пластилина солдатиков. И женщина, стоя на табурете, моет окно. А вот Струнин беседует с уже знакомой нам женщиной. Это она спорила со стариками-соседями, ее фото мы уже видели.
ЖЕНЩИНА. Вы же и сами понимаете — никакое это не убийство и никакой он не убийца. И вы их не слушайте. Они неправду говорят. А он несет бог знает что, губит себя. Они его ненавидят. И я пыталась их хоть как-то урезонить — куда там! Бросились к нам в квартиру, стали его хватать. А он — отупел, молчит, не сопротивляется. А старик-Саблин бил его по шее! Негодяй, вот негодяй!
СТРУНИН. Погодите. Давайте по порядку. Вы…
ЖЕНЩИНА. Я — соседка. Недавно здесь, приехала из Питера.
СТРУНИН. Зачем?
ЖЕНЩИНА. Что «зачем»? Зачем приехала? Да, как здесь говорят, на свою голову.
СТРУНИН. А если — серьезно?
ЖЕНЩИНА. Куда уж серьезнее. Окончила «Мухинку». Работаю теперь на «Красной Зоре» — она мне и комнату эту чертову дала. Я, вообще-то, прикладник.
СТРУНИН. Вы — художник…
ЖЕНЩИНА. А что? Как-то вы это слово произнесли…
СТРУНИН. Просто, художники — народ нервный, впечатлительный. И зовут этого нервного, впечатлительного?
ЖЕНЩИНА. И зовут этого нервного, впечатлительного перворазрядника по теннису Лунина Наталья Михайловна.
Струнин пишет, его рука четко выводит в блокноте: «Наташа»…
СТРУНИН. Как у вас складывались отношения с соседями?
ЖЕНЩИНА (в дальнейшем — Наташа). А… при чем тут…
СТРУНИН. Ну, вы же слышали — свидетели как-то связывают случившееся с вашим соседством.
НАТАША. Ясно. Еще бы им не связывать. Они все связывают.
Они и нас с вами свяжут, если наша беседа им не понравится.
СТРУНИН. И все-таки — как складывались ваши отношения? С самого начала.
НАТАША. С самого начала… Ну, с самого начала Яснов мне не понравился.
СТРУНИН. Почему?
НАТАША. Понимаете, внешне он, вообще-то, интересен, я его много рисовала — для работы. У меня очень интересный и очень славный заказ. Так вот, лицо у него… тревожное, даже сердце екнуло. Где-то в глазах. Зрачки. Словом, в этом лице одновременно и что-то жалкое, безнадежное, и гордое. Ну, не современное лицо какое-то, довоенное. Как на старых фото. Не знаю, как вам объяснить… Я не портретист. Панорама по комнате Наташи. Эскизы, этюды, наброски, лоскуты тканей. Сюжет — люди 1812 года в красивых мундирах.
СТРУНИН. Как складывались ваши отношения с… ну, с погибшей, с женой Яснова?
НАТАША. Сначала я вообще не знала о ее существовании. С Павлом и Славкой мы познакомились довольно просто, о ней разговора не было… Я даже подумала, что это, так сказать, неполная семья.
СТРУНИН. Вам понравилась эта мысль?
НАТАША. Что?
СТРУНИН. Я хотел спросить… каково ваше семейное положение?
НАТАША. Ах, вот оно что… Нет-нет, тогда мне это было все равно. Просто — мелькнула мысль: отец и сын, без жены и матери. Вполне современно. А я… у меня есть друг, мой большой друг и спутник жизни. Жених, если хотите. Он тоже прикладник и теоретик в аспирантуре. Между прочим, он был против моей работы здесь, на «Красной Заре». Я тоже колебалась, но заказ уж больно аппетитный был. Я, как всегда, увлеклась. «Заря» мне сразу же дала эту комнату. Между прочим, покойница была «счастлива» (не тем будь помянута): Яснов — член Союза, имел право на дополнительную площадь. Я об этом не знала, ну, просто не думала. А он почему-то не добивался. Ну, и…
СТРУНИН. О каком заказе вы говорите?
НАТАША. Это к делу не относится. Хотя… Серия гобеленов «Декабристы на Югу», для литературного музея. Поэтому я и согласилась распределиться на фабрику.
СТРУНИН. Как это согласилась? Вы что там, в Питере, сами себя распределяете?
НАТАША. Ну, как вам сказать…
СТРУНИН. Ага, понятно: вы — на особом положении. Как говорится, замнем для ясности. Еще вопрос: как вы познакомились с сыном Яснова?
Струнин пишет; крупно — четкие строчки: «Наташа: знакомство со Славкой». Наташа стучится в ясновскую дверь; никто не отзывается. Она заходит к соседям. В кресле спит Славка, с книжкой. На коврике — кривой туркестанский клинок, много книг, фотографий, рукописей. На двери в маленькую комнату — табличка: «Командующий всеми вооруженными силами Республики». Наташа прикасается к шашке, рассматривает монограмму на рукоятке: «От Реввоенсовета Туркфронта», фотографии людей с лицами, тронутыми историей. Просыпается и вскакивает Славка.
НАТАША. Ой! Здравствуй. Как тебя зовут?
СЛАВА. Слава, здравствуйте.
НАТАША. А что это ты не весел, Слава?
СЛАВА. Почему?
Наташа. Нет, это я спрашиваю, почему?
СЛАВА. Нет, я ничего. Устал немного. Шесть уроков и… там, еще… неприятности.
НАТАША. Вот интересно! Оказывается, такие ежики тоже устают, да?
СЛАВА. Насчет ежиков — не знаю. Я лично устаю. А вы — кто?
НАТАША. Я — твоя новая соседка, Наталья Михайловна. Пошли ко мне!
СЛАВА. Зачем?
НАТАША. Ну, просто так, не знаю. Как обычно ходят к соседям в гости.
СЛАВА. Обычно соседи меня не звали.
НАТАША. Почему?
СЛАВА. Почему? Долго рассказывать.
НАТАША. А «Командующий всеми вооруженными силами Республики» — это кто?
СЛАВА. Я, естественно.
НАТАША. Так ты — командующий! Чины немалые. Кто же ты — генерал? Маршал?
СЛАВА. В Республике чины отменены. Вообще у меня — три ромба в петлице. Было четыре, до… проштрафился.
НАТАША. Да кто же это может разжаловать самого Командующего всеми вооруженными силами Республики?
СЛАВА (серьезно). Ну, во-первых, никто меня пока не разжаловал; я только понижен в звании. Временно. А во-вторых… Это не важно, не в звании дело. Я знаю, папа уже жалеет об этой крайней мере. Все будет хорошо.
НАТАША. А папа, самый главный… Естественно. А у него — сколько?
СЛАВА. Чего — «сколько»?
НАТАША. Ну, этих… ромбов в петлице.
СЛАВА. Четыре.
НАТАША. И какую же он должность занимает?
СЛАВА. Чрезвычайный комиссар Республики.
НАТАША. Да-а-а… Строго тут у вас, я смотрю. И здорово.
Интересно. А я тут — совсем одна, понимаешь? У меня здесь никого нет, ни родственников, ни знакомых. Понимаешь?
СЛАВА. Понимаю. У нас тут тоже никого нет. То есть, у папы. У мамы много родственников.
НАТАША. Ну, вот, видишь, как бывает. А я хотела у вас молоток одолжить. Имеется?
СЛАВА. Имеется.
НАТАША. Ну, так бери молоток и пошли на новоселье. Посмотришь, как устроилась, поможешь, там… Ты — куда? Славка уходит в дверь с табличкой и тут же возвращается с красивым пластилиновым солдатиком. При этом он не выпускает из рук книги, с которой спал.
СЛАВА. Это — вам.
НАТАША. Это — что?
СЛАВА. Ну, с новосельем. Подарок.
НАТАША. Вот здорово! Мне еще в этом городе никто ничего не дарил. И новоселье у меня — впервые в жизни. А я тебе по секрету скажу: ужасно люблю подарки. Спасибо. Сам лепил?
СЛАВА. Сам. Папа помог, конечно. Он же все знает, форму знает военную, оружие. А так — сам. Ну, что пойдемте — посмотрим, как устроились…
Они попадают в Наташину комнату, в уже знакомый нам художественный беспорядок. Славка явно заинтересован эскизами будущих гобеленов «Декабристы на Юге», они и нам чем-то напоминают его воинство. Наташа ставит перед мальчиком банку компота.
НАТАША. Ну, будем знакомы. И дружны. А папа, значит, не местный? Не здесь родился?
СЛАВА. Нет, почему, местный. Это мама — не местная, не здесь родилась. Она на поселке родилась. А папа местный, здесь родился. И его папа здесь родился. И все его тут родились. Наши предки знамениты. Улицу Яснова знаете?
НАТАША (неуверенно). Угу!
СЛАВА. Ну — вот, в его честь, прадед моего.
НАТАША. А, так он у тебя, выходит, знаменитость. Кто же он был? Артист? Художник? СЛАВА. Де нет, почему — художник. Вообще-то он был слесарь.
НАТАША. Кто? Слесарь?
СЛАВА. Ну, да. Папа говорит, он был первоклассный слесарь. И командовал боевой дружиной Красной Гвардии. Про январское восстание слыхали? Их работа. А уж в конце, когда штурмовали вокзал, он повел дружинников в атаку. И его убили. Папа показывал мне книгу, фото — Яснова весь город хоронил, памятник поставили. А в оккупацию немцы его взорвали, а потом наши забыли, как улица называется.
НАТАША (сплевывая косточку). Как это «забыли»?
СЛАВА. Ну, после войны она называлась по-старому, дореволюционно, «Анатровская». А когда старые товарищи из Москвы стали требовать вернуть имя Яснова, здесь заупрямились.
НАТАША (внимательно). Почему?
СЛАВА. А-а, ну их! Вдруг «спомнили», что Яснов был левым эсером. Представляете?
НАТАША. Кем, кем?
СЛАВА. Левым эсером. Что тут такого? И дед мой, его сын, сначала был левым эсером. Если хотите знать, у нас и в первом советском правительстве были левые эсеры. Получалось, что командовать боевой дружиной и умереть за Республику левому эсеру можно, а дать имя улице нельзя. Ну, ничего, московские товарищи навалились, пробили.
НАТАША. Слава, а… сколько тебе лет?
СЛАВА. Тринадцать. А что?
НАТАША. Тринадцать!
СЛАВА. Ну, тринадцать, тринадцать. Вы что, суеверны?
НАТАША (смеется). Да нет, я не суеверна. Просто, просто… просто мне везет на это число. Вот и квартира у нас тринадцатая, и тебе — тринадцать… И знаешь ты уже — вон сколько, больше меня. Ты, знаешь, потом все это мне расскажи, хорошо?
СЛАВА. Конечно, но лучше — папа. Он все знает, все книги прочел. Какая страница?
НАТАША. Что?
СЛАВА. Какая страница? Назовите любое двух-трехзначное число.
НАТАША. Тринадцать.
СЛАВА (открывает книгу). Какой абзац?
НАТАША. Третий…
СЛАВА (читает). «Никакой язык не труден для человека, если он ему нужен. Я как-то ухитрился понять даже приказ улетучиться, произнесенный на классическом китайском языке и подтвержденный дулом карабина». О’Генри. Короли и капуста! Мы с папой всегда так играем. Рука следователя, мы это видим, механически выводит: «О’Генри. Короли и капуста». И тут же зачеркивает.
НАТАША. Выдающиеся вы с папой люди, Славка, вот что я тебе скажу. Он-то у тебя по какой части?
СЛАВА. Вообще-то он журналист. Работал в газете. Теперь книги издает. И сам пишет.
НАТАША. А кем ты будешь, когда вырастешь?
СЛАВА. Еще не знаю. Может быть, скульптором. Сделать бы памятник прадеду Яснову, там, на высоком постаменте. Мы с Котькой место выбрали.
НАТАША. Котька — это твой друг?
СЛАВА. Ага. А дед его — Саблин. Он папу ненавидит и меня к Котьке не пускает. Нам-то что, а папа почему-то переживает. Никого у него нет, кроме меня.
НАТАША. А мама?
В замке входной двери ерзает ключик Павла.
СЛАВА. Мама? Покосившись на портрет человека в уланском мундире, Славка убегает к двери, встречает папу. Наташа задумалась.
СТРУНИН (за кадром). А как вы познакомились с женой гражданина Яснова?
НАТАША (оглядываясь на зрителя). Да по-дурацки познакомились. Тут, в этой чертовой тринадцатой, вообще все по-дурацки делается.
Струнин пишет четко и крупно: «Наташа: знакомство с Мариной». Ранним утром в прихожую вваливается Яснова — с чемоданами, сумками, коробками, натыкается на Наташу. Последняя в халатике выходит из туалета.
МАРИНА. Ага! Ну-с, наконец-то!
НАТАША. Здравствуйте…
МАРИНА. Так вот ты какая!
НАТАША. Простите…
МАРИНА. Прощу-прощу, не бойся. Потолкуем и — прощу (осматривает Наташу). В халатике, не как-нибудь. Профессионально. Давненько путаетесь? Вот это номер.
НАТАША. Что?
МАРИНА. Хрен в пальто! Ну-ну, не бось. Не бось. Ну-с, а ты ничего, свеженькая. И охота тебе из-за такого Кисляя Кисляича… Ладно, пять минут тебе на сборы — сама выметайся. Профессионально. А с ним я сама уж разберусь.
Появляется заспанный Славка.
СЛАВА. А… Приехала. Привет. А у нас — вот, Наталья
Михайловна, новая соседка. Она художник, ковры рисует.
МАРИНА. Ковры! Профессионально… Очень, очень приятно. А я, знаете, подумала… Вот это номер. С другой стороны, я вас не знаю; утром, рано, здесь, в халатике… импортный?
НАТАША (механически). Финский.
МАРИНА. Профессионально. А меня часто не бывает дома, муженек в одиночестве кукует. Мужики, они, знаете… Значит, заняли, все-таки, ту комнату. Паша, конечно, так никуда и не заходил, не добивался. Непрофессионально: ре-дак-тор! Ну-с, это будет особый разговор. Во всяком случае, вы должны знать, мы руки складывать не собираемся — будем добиваться. А то мой Паша — передовой человек: чужие книги издает, взяток с авторов не берет из принципа, сыну все про революцию рассказывает. Вот и выходит, всем остальным должна заниматься я. Потому, что как видите, наша семья у революции не пользуется взаимностью — живем в берлоге и на медные копейки. Вы потом получите квартиру — в ту комнату опять кого-то сунут. И в один прекрасный день окажется: коммунизм наступил, ну, тот самый, за что боролись предки товарища Яснова, а мы — в коммунальной квартире.
Непрофессионально…
Продолжение следует….
Автор: Юрий Климов