Объективность объектива. Часть 1

1. Честь имеем представить…

– Широко популярные участники  встреч  в гостиной «Вестника Грушевского» соглашаются с тем, что о них и без наших расспросов многое известно. Хотя…  иногда как раз в ходе таких бесед выясняется, — только думают, что знают.  Сегодня собеседник нашего спецкора – из тех, кому  пока не так  уж часто приходилось отвечать прессе на вопросы о себе. И многим о нём, надеемся,  еще предстоит узнать. Словом, журнал наш предлагает Вашему вниманию беседу – неторопливую и разнотемную — с молодым современником, член-корреспондентом Украинской Академии Наук. Чем дышит, чем живёт? Что знает-умеет? О чём думает? Кое-что уже пройдено и сотворено. Многое, очень многое ещё предстоит.  Начнем с личности. Несколько слов о себе.

– Я – Алексей Книжник. Сам по себе,  вообще,  художник — по первому образованию. А  жизнедеятельность – в круге пошире. Включительно до кинооператора и далее — график,  фотограф, дизайнер, кинооператор… Ну, наверное, это  основное. Хотя, сам термин «Художник» по сути трактуется очень широко.

– Говорят, художниками не рождаются.

– Нет, не рождаются.

– Ну, раз уж тут переход на личности уместен, совершим его. Родился, крестился, женился. Давай, звідтиля и продолжим.

– Родился в обычной семье. Мать – бухгалтер, потом банковский работник. А  отец – руководитель авиамодельного кружка, с чем собственно мое детство, отрочество и юность  были связаны вплоть до 18 лет.

– Авиатор?

– Ну, да. Вы ж, наверно, в курсе: ДОСААФ, авиамодельные кружки… Там разного рода были кружки, и они уже после ухода из жизни Советского Союза продолжили свою деятельность в том же режиме.

– Кружковость, самодеятельность – оно, конечно. Но  что радиодела, планерного, парашютного, вообще авиации,  в ДОСААФе  этим занимались профессионалы.

– Да, конечно. занятия вели известные, авторитетные профессионалы.

• И государство к этой самодеятельности относилось внимательно. По сути это была оборонная сфера.

– В Советском Союзе это было и увлекательно, и почётно. Да и традиционно.  У меня с самого детства с этим все было связано. Если обычно  дети говорят первое слово —  «мама», у меня первое слово было — «самолет». И с самого детства, соответственно, я проводил все время в мастерской, потом с 7-8 лет – на соревнованиях и вплоть до 18 лет.

– Тебя отвели туда за ухо или ты пришел сам?

– Я просто  родился в окружении самолетов, планеров, парашютов. И их моделей.

–  Это была твоя среда? 

– Да, просто среда, атмосфера.  Образ жизни, словом. Так  что , все это дошло до мастера спорта, последние 5 или 6 лет я — в сборной Украины,  ездил на чемпионаты мира, чемпионаты Европы, почти каждый год за границу.

–  Спортивные достижения, командные?

– И командные, и личные. Многократные победы на кубках мира, многократный чемпион Украины, чемпион Европы.

– Собственно, так начинали знаменитые пилоты, конструкторы. Даже космонавты.  А какие модели тебе были ближе?

– Я планерами занимался. И до 18 лет, когда перерос  юниорский уровень, Потом я оставил это дело, пошел учиться в институт и больше к этому не возвращался, не считая, когда уже сейчас начались эти дроны и т.д., это мое увлечение и часть профессиональной деятельности.

– А что касается изобразительного творчества?

– Должен признаться, как это ни странно… никогда меня не тянуло в детстве к этому. Я рисовать начал в 19 лет, карандаш в первый раз в руки взял. Для рисования.

– Ну, все-таки раньше Ван Гога. Он, вроде бы, после 20-ти, кажись,  впервые взял в руки карандаш. Да и то – с отчаянья.

– Врубель вроде в 27, а Ван Гог пораньше, кажется.

– Но позже тебя. Так что, может быть, за тобой и такой  рекорд. Но все-таки взял?

– Все-таки взял.

– И начал малевать?

– Ну, да. Я пошел в художественную школу.

– В Одессе?

– Да, школа имени  Костанди.

– Государственная художественная школа при «Грековке»?

• Нет, другая, она была, так сказать, сама по себе.

– Когда я поступал, она была при «Грековке». В статусе подготовительной. Окончившие на «отлично» поступали в училище вне конкурса. А  конкурс там большой.

– Т.к. мне уже было 19 лет.  Я пошел на занятия в вечернюю для взрослых.

– Говорят, учиться никогда не поздно.

– Это да. Группа для взрослых занималась вечером,  с 21:30 до 23:00. Надо сказать, что до этого, перед тем, как я пошел собственно рисовать,  поступил в университет —  на программиста. Проучился там 1,5 года и перешел на заочный, на другой факультет вообще. Понял, что мне это неинтересно и пошел работать в типографию. Но там понял, что хочу рисовать.

– А в типографии что делал?

– Ну,  технического характера вещи. Печатал, подготавливал всякие макеты. Я там, собственно,  познакомился со всеми компьютерными программами.

– Это была газетная типография? На Пушкинской, номе 32?

– Нет. Это была маленькая типография, которая по большей части наклейками занималась. И вот оттуда я пошел в «художку».

– В «художке» Токарев был директором?

– Нет. Токарев был здесь, при «Грековке», а там — его ученик,  Валерий Васильевич Мартынюк. Он, собственно,  и директор, и вел эту старшую группу. Впоследствии я думал в художественное училище  поступать, но  понял, что от Валерия Васильевича я получу все знания, которые мне необходимы. И  в последующие 4 года я в «художке» почти жил, т.е. я дома только спал. У меня были ключи от художественной школы и все время я проводил там.

– Доверенное лицо?

– Через два года я был личным учеником, если не сказать подмастерией.

– А что больше интересовало – рисунок, живопись? Акварель, масло, темпера? Композиция?

– Да всё. Всё интересовало. Изначально на самом деле я пошел туда, можно так сказать, с задачей стать в конечном итоге концепт-художником для кино.

– Так во  ВГИКе был  художественный факультет.

– Нет. Это не совсем то.

– Вот в «художке» я с Сашей Токаревым учился, он потом  окончил художественный факультет ВГИКа. Между прочим,   этот факультет по уровню приравнивался к академии художеств. Он стал художником-постановщиком известных фильмов.  Ты это имел в виду?

– Нет, не совсем.  То, что я хотел, это скорее касается современных фильмов, там, где всяческие спецэффекты, фантастические персонажи и т.д. И всё это  —  художник, который придумывает  вот эти вещи, которых не существует в реальности. И я с этой задачей конкретно пошел туда. Когда  пришел,  отвергал все классические варианты вообще живописи.  Но погрузился в эту сферу и начал читать о Микеланджело, Рубенса, Пуссена. Крамского,  Репина, Серова. О предшественников  и всех остальных. Понял, что мне это нравится, и продолжал уже в этой сфере, не переставая рисовать в т.ч. и на компьютере.

– Т.е. это уже история искусства? Ты этим увлекался?

– Да-да, история искусства. Обязательно. И до сих пор не останавливаюсь.

– Собственно искусствоведы утверждают, что история человечества – это прежде всего — история искусств. Но в конце концов,  годы странствий и ученья,  все-таки,  не бесконечны, пришла пора уже конкретно практически работать?

– Четыре года я проучился в «художке»… А  потом так получилось, что я  познакомился с Олегом Викторовичем Мальцевым, где-то примерно — по окончании учёбы как раз. Попал на семинар к Олегу Викторовичу.

— Вот так, просто, подошел и познакомился?

– Нет, конечно. У меня был друг, который меня туда привел. Еще  когда я был в «художке»,  занимался другим спортом, американским, «Ultimate Frisbee» называется. Это что-то вроде регби, только бить друг друга нельзя и, вместо мяча, тарелка. Я был капитаном команды, и этот парень был у меня в команде. И как-то я  спросил у него: «Есть ли у тебя книги по психологии?», потому что я увлекался одним из основных направлений, которые мне больше всего нравились в изобразительном искусстве – это портрет и многофигурная композиция, а для того, чтобы действительно, по-настоящему, рисовать портрет человека, нужно хорошо знать психологию. И   вообще нужно знать человека. И я старался изучать все эти вещи. И физиогномику изучал, и психологию — насколько я на тот момент каким-то способом себе это представлял.

– Изучал, по-видимому, и мимическую мускулатуру, и жестикуляцию, и, психомоторику? Наверное, глаза в особенности?

– Конечно. Четыре месяца я ходил в МЕДИН, в «анатомичку». В  морг. Я начитался Микеланджело и Да Винчи.

– Ты что же, потрошил покойников?

– Ну, лично не потрошил, но присутствовал.

– Значит, скелет, мускулатуру ты знаешь?

– Очень хорошо знаю. Я этим увлекался. Микеланджело – один из моих любимых художников, скульпторов, архитекторов. И когда я прочитал книгу… Вы, наверное, знаете

– Наверно, имеется в виду, Ирвин Стоун,  «Муки и радости».

• Точно, он там ярко  описывает, как Микеланджело изучал это дело.

– А вот ты знаешь, заметка на поле, маленькое отступление. Среди наших общих знакомых по учебно-творческой студии мы заговорили о том, что  надо хорошенько изучать и знать анатомию. Речь шла об анатомии общества. И я получил вопрос:  а нафига,  собственно говоря? НЕ лишние ли это знания?  Вот фотоаппарат, например, он же не знает анатомию, а даже одетого человека, если снимет, то, понятно, у него под одеждой.

– Да, таких вопросов много. Многих не научили тому, что смотреть и видеть – не одно и то же. Тот, кто знает – и  видит иначе, глубже и точнее.  Для того, чтобы нарисовать человека в какой угодно одежде,  одежде, нужно ясно себе представлять и его костно-мышечную систему. Вроде бы это так ясно, что как-то неловко об этом говорить. Азбука. Но вопрос, который вы привели, не случаен. Да и что это такое – лишние знания? Меньше знать – крепче спать? Обывательщина…

   -Ты начинал с великих анатомистов. Как бы ни были одеты их герои, совершенно ясно – как они сложены и что у них под драпировкой. А если взять великих мастеров кисти более давнего периода. Дюрера иже с ним. Нет, раньше. Кранаха, скажем.  Что это шедевры, понятно, как и то, что  на них одежда висит, как на вешалке…

– Они анатомии не изучали. Покойников не вскрывали. Инквизиция не рекомендовала, мягко говоря.

– Следовательно, дело в том, что когда человек знает, он видит?

– Конечно.

– И это касается не только пластической анатомии человека? Это касается еще и социологии, и психологии – в том числе и социальной, и экономики. И политологии…

– Да всего,  что угодно. Можно  смотреть  сто раз, как угодно,  и не увидеть.

– А можно даже и не смотреть, если ты знаешь, что там. Уж не эти ли размышления привели тебя к академику Мальцеву?

– Можно сказать и так. Когда я попросил посоветовать книгу по психологии,  этот мой товарищ дал мне книгу Олега Викторовича.

– А какую именно?

– «Против лома нет приема». Я ее прочитал достаточно быстро и стал ему задавать вопросы, что это такое, что за Прикладная наука и т.д. Он мне объяснял. И  как-то говорит «Давай, поехали на семинар». И вот я поехал. Потом поехал еще раз. Я тогда увлекался уже фотографией. Ну, так, только начинал.  В силу работы скорее, потому что я работал дизайнером…

– Вот фотография – это очень важно – когда началась для тебя? Мы говорили об авиации, о планерном деле, об авиамоделировании, изобразительном творчестве, а фотография?

– Проза жизни. Когда я вышел из «художки», так получилось, что надо было деньги зарабатывать. Там, понятно, были заказы, и я с Валерием Васильевичем вместе и потолки расписывал, и стены расписывал по 36 кв.м.

– Фрески?

– Да.

– А что, писали по сырой  штукатурке?

– По-разному. И скульптуры мы с ним делали, и рельефы, и из глины лепили, и из бронзы отливали.

– Что, и по мрамору рубили?

– Нет. Вот по мрамору не рубили. Мрамор дорогой.

– Между прочим, бронза тоже недешевая, да еще и отлить.

– Ну, это вопрос заказа, да. И самое простое – это дизайнер. Т.к. я с самого начала компьютерными программами интересовался, в компьютере рисовал беспрерывно, помимо масла, акварели и прочего. Вот, банально: рестораны все требуют какого-то дизайна. Например, меню: чтобы сделать меню, нужно сделать фотографии. Я пошел к другу, одолжил у него фотоаппарат, отснял, получил деньги, купил себе фотоаппарат, самый простой, даже без объектива. Заработал – купил  еще и объектив. И вот так, потихоньку, начинал. И вот с этим же фотоаппаратом на второй семинар я к Олегу Викторовичу когда пришел, я предложил поснимать фоторепортаж. Поснимал – понравилось. Потом на следующем семинаре еще поснимал. И мне тогда предложили заниматься в Академии, т.к. я этим интересовался.

– Ты на каждом из этих этапов был инициатором? Тебя на веревке никто никуда не тащил?

– Нет, конечно.

– Т.е. ты пришел, ты обратил на себя внимание. Ты инициативный человек?

– Наверно, да. И, начал учиться в Академии. Моим инструктором была Валентина Евгеньевна Данилёва, воспитанница Олега Викторовича, а с Олегом Викторовичем напрямую я ещё не общался. Было исследование, связанное со славянскими богами, возник вопрос нарисовать богов, и мне Валентина Евгеньевна говорит: «Нарисуешь?» «Давайте, нарисую». Нарисовал, Олегу Викторовичу  понравилось.

– Это уже иконопись?

– Ну, я бы не сказал. Я бы назвал это иллюстрацией. Хотя  старался в более живописном варианте, потому что живопись мне всегда больше нравилась.

– Просто бытовая живопись на тему богов?

– Да. И вот я тогда нарисовал десять, наверно, богов. И это был уже конец 2013 – начало 2014 года.

– А сколько лет тебе было?

– 23 года. И на одной из встреч или лекций мне Олег Викторович предложил собственно поработать вместе над книгой.

– Это уже его инициатива была?

– Ну, оно как-то так получилось… Не то что «Давай, приходи к нам работать». Там стояла задача плакаты сделать, потом книгу. И как-то я даже, честно говоря, не понял, как все так произошло, что я уже начал работать в этой компании.

– Как бы само собой?

– Ну, да. Оно, собственно было неотъемлемо, потому что я  как можно больше старался…

– Стал своим человеком.

– Да.

 

2. Сквозь видоискатель…

— Переходим к  фотографическому обществу. Що це воно таке для тебя було?

– Фотографическое общество для меня? Ну, тут надо сказать,  между моментом, когда я пришел в компанию, и моментом, когда мы возродили Фотографическое общество, прошло пять лет. Или шесть даже. И это очень длинный путь, связанный с фотографией, потому что до этого у меня был самый дешевый фотоаппарат, и я особо фотографией не занимался. По сути, фотографии я научился здесь.

–  Какой был аппарат. Любительский? «Смена-2»?

– Нет. Это уже цифровой «Nikon D3100» был, просто —  самый дешевый.

– Без объектива?

– Без объектива сначала, да.

– Так и продавался?

– Да. И пять лет Экспедиционного корпуса, где один из основных  инструментов – это фотография, вследствие чего здесь у всех, кто так или иначе связан с Экспедиционным корпусом, имеется и действует активно фотоаппарат.  Когда Олег Викторович уже стал главой Одесского отделения УАН, встал и вопрос о возрождении одесских научных обществ, которые здесь были когда-то.

– Ну, да. До Олега Викторовича были – очень  похожие на настоящие, но — не работали.

– Да, конечно, на этот момент не работали. А т.к. фотография у нас один из основных научных инструментов, нужно было научно подходить к этому вопросу. А фотографическое общество – именно  научное.

– А ты увлекался до этого историей теорией вопроса, наукой фотографии или это была для тебя просто практика?

– Безусловно, интересовался, потому что Экспедиционный корпус – это научное подразделение.

– Ну, да. Но фотографировать-то надо конкретно, потому что нужны плоды экспедиции.

– Но это же — инструмент исследования. Я интересовался и в процессе, и вообще происхождением. Изначально же, что касается экспедиционной научной фотографии, она же не с фотографии началась. Раньше во все экспедиции ездили художники.  С армией ездили художники.

– На кораблях ходили в экспедиции. Раньше и ученые, как правило, руководители экспедиций были в той или иной мере художниками. Изобразительное искусство в определенных слоях преподавалось с детства. У Дарвина не было фотографа, но он привез очень много интересных зарисовок. Тоже и Пржевальский.

– Да, многие, даже Пушкин рисовал. Такого рода люди все были в этом плане образованны изначально.

– Поэтому ты предвосхитил мой вопрос: в качестве художника ты мог бы быть полезен для такой работы? Художник в экспедиции, рисовальщик, альбом. В старину экспедиции по возвращении просто издавали альбомы и в журналах печатали.

– Безусловно. Так или иначе, если ты ученый, тебе нужно иллюстрировать то, что ты видел, то, что ты исследуешь. Раньше туризма даже не было в том виде, в котором он сейчас.

– Ну, пеший туризм был. В СССР была федерация туризма. Спортивные разряды. Самое первое звание и знак – «Турист СССР».

– Я имею в виду, что где-то в Норвегии или на севере России не знали, как выглядит тигр, образно говоря, и экспедиция куда-нибудь в Африку… Я имею в виду, на той территории, где нет какого-нибудь носорога, жирафа и т.д., т.е. люди этого не видели, и если ты поехал исследовать это, то тебе нужно как-то это показать.

– Между прочим, Миклухо-Маклай, у которого не было фотографа, показал американцам и европейцам впервые аборигенов —  это было в его рисунках. Он  не претендовал на шедевральность, но нужно было зафиксировать и доказать, и научную ценность эти рисунки имеют по сей день.

– Конечно, безусловно. И сейчас то же самое, просто сейчас это заменяет фотоаппарат, это быстрее и точнее. Объективнее – в самом прямом смысле слова.

– Вот отсюда и вопрос: полностью заменяет, даже лучше? Ведь все-таки, в общем-то, в изобразительном искусстве спор «фотографы или художники» не окончен.

– Я думаю, что одно другое заменяет, и  это вопрос,  в первую очередь,  эффективности, т.е. это скорость, это точность, потому что так или иначе…

– Объективность.

– Да, объективность. Мы не можем, даже смотря на старые рисунки, знать, где художник приврал, приукрасил, а где он объективно нарисовал, потому что мы знаем, что даже в Питерской академии 1850-го, кажется, года все академики и преподаватели говорили, что нужно приукрашивать, облагораживать.

– Ну, было сказано: «натура – дура, художник – молодец».

– Именно так. Поэтому в науке вопрос объективности в первую очередь стоит.

– Если быть до конца откровенным, то мастера фотографии тоже не всегда правдивы.

– Безусловно! Поэтому одним из основных инструментов в Экспедиционном корпусе – это пленочная фотография, потому что там соврать сложнее. Можно, но сложнее.

– Ты будешь смеяться, но я думал, что этого, плёночного, фото  уже просто нет.

– Ну, как раз есть. Нет, не умерло. Но сейчас вообще пленка находится в таком состоянии ренессанса, я бы сказал, потому что с нескольких сторон – цифра достигла предела своего, тупика, дальше уже идти некуда, и она уже начинает откровенно врать.

– Видите? А не так давно я слышал, что, по сути, пленка уже достигла своего предела, дальше идти некуда. Естественно, что научно-технический прогресс как раз это разрешил.

– История циклична.

– Верно. Стало быть, опять не конец.

– Опять не конец, да. И сейчас цифра, цифровая фотография во многих случаях «равно» ложь. Что касается, например, телефона. Телефон вроде фотографирует, вроде даже по качеству не уступает современным даже профессиональным фотоаппаратам, но он врет откровенно. Т.е. на такой объектив невозможно снять сверхкачественную фотографию.

– Ну, это уже нюансы какие-то.

– Он необъективен, т.е. он выдумывает картинку.

– Так выдумка, например, художника целенаправлена, как правило, связана с заказом изначально. Кто платит, тот оказывается прав в том, что изображено. А ему-то, аппарату,  чего врать?

– А, знаете, искусство ради искусства, ради повышения качества…

– Т.е. формотворчество?

– Я бы не сказал, что это формотворчества. Это скорее элемент общества потребления, как продукт.

– В эпоху социалистического реализма тезис «искусство для искусства» был категорически осужден, но у нас тогда не было такой техники. Следовательно, есть же обратная сторона, когда искусство добилось такой фотографичности и точности, что, как сказал председатель правления Союза кинематографистов СССР Элем Климов на последнем в истории съезде СК —  «Мы так долго боролись с искусством для искусства, что пришли к  искусству без искусства». Значит, может быть, в этом тоже есть какое-нибудь рациональное зерно.

– Может быть,  не знаю. Но суть в том, что цифровая фотография так или иначе ассоциируется с неправдой, потому что я как специалист в этих всех… фотомонтажах в т.ч., и т.д., если я сделаю, мало кто сможет отличить это от настоящего.

– Но яркая неправда, неправда образная, это просто неправда жизни. Может быть, это и есть правда искусства?

– Может быть, но мы  говорим не об искусстве, мы говорим об объективности научной.

– В этом смысле тогда правомерно ли говорить о художественной фотографии?

– Вы знаете, это очень старый, давний спор по поводу репортажной и военной фотографии, имеют ли право фотографы изображать художественно, например, смерть. То же самое было и с Верещагиным, например.

– Тоже, кстати, много путешествовал. И воевал. Даже погиб в сражении, утонул  с адмиралом Макаровым при потоплении русского флагмана.

– Да. Его же упрекали в том, что он художественно изображает смерть. И здесь то же самое. Это множество споров.

– Это его подвело полотно «Апофеоз войны». Тем не менее, это правда, реализм. Ну, и потом это искусственная композиция, так ведь не бывает, с пирамидой черепов. Но это даже уже не спор, что такое правда жизни, а что правда искусства. Если искусство сводится к тому, что просто помогает посмотреть в замочную скважину на жизнь, то это не искусство. Помнишь, у Маяковского: «Театр — не отображающее зеркало, а увеличительное стекло», а «увеличительное» – значит, уже гиперболизирующее, уже искажающее. Однако тем нам художник и интереснее?

– Художник – да.

– А фотохудожник? Ведь такая специализация существует. Она и остается?

– Безусловно.

– А какой же художник без гиперболизации, без искажения?

– Все считают, что, с одной стороны, фотоаппарат – это вещь объективная, но это не совсем так. Мы же фотографируем только какое-то ограниченное пространство и не показываем все остальное, показываем человека с лучшей стороны и не показываем его с худшей.

– Ну, глаз тоже не видит все на свете, только то, что в поле зрения. Так что в этом отношении это близко к природе. Часть, правда, остается за полем зрения, но только часть, а часть попадает кадр, но это же правда того, кто изображает…

– Именно так.

– …в т.ч. и фотографа. Фотограф может выбрать, что ему снимать, он может это сделать по указанию нанимателя своего. Однако здесь субъективность налицо?

– Безусловно. Но так или иначе фотожурналистика и научная фотография  все таки склоняются к большей объективности.  В идеале, конечно.

– И, кстати, здесь опять заметка на поле. Фотожурналистика – это все-таки журналистика?

– Конечно.

– Фото в данном случае это просто инструментарий?

– Инструмент, да.

– Первый вопрос: в какой мере тебя интересовала журналистика как таковая? Второй вопрос: можно ли хорошенечко войти в фотожурналистику, меньше всего интересуясь журналистикой и ее 6-тысячелетеней историей, и ее теорией?

– Я думаю, что, если ты чем-то занимаешься в любой сфере, нужно этим интересоваться. Это как минимум. А что касается фотоиндустрии, ну, надо как минимум знать историю фотожурналистики.

– История фото — это больше физика, оптика, механика, светотень, электроника. Химия – химикаты.

– История фотографии, конечно, короче, чем история искусств.

– Но корнями она туда уходит.

– Да, конечно. Но она имеет свою историю все-таки уже больше 100 лет.

– Но, кстати, светооптику художники использовали и в старину, что-то делал Леонардо с помощью оптики. Но, поскольку это все-таки фотожурналистика, то тут как минимум 50/50, потому что изначальное назначение все-таки —  журналистика, просто не текстовая, скажем, а изобразительная. Нужно изучать и знать журналистику? Или нужно хорошо овладеть фотоаппаратом, знать  фотографию, её специфические историю и теорию, а журналистика уж как-нибудь сама по себе, тексты кто-то придумает?

– Нет, ну, тексты могут придумать, могут не придумать – это дело такое. Но интересоваться нужно в любом случае. Да, фотокорреспондент, фотокорр, как говорится, фотожурналист – журналист. А значит, тут знания журналистики не могут быть лишними.

Продолжение по ссылке.‎

Автор Ким Каневский