1.
От редактора. Речевой оборот: «Нет вопросов» далеко не всегда означает полную ясность. Иногда формула эта характеризует отсутствие интереса к тем или иным явлениям, событиям, людям. Или просто физически невозможно задать вопросы – в виду отсутствия того (тех), кто может на них ответить. Вот есть вопросы. И немало. И весьма существенные. А человека, в адрес которого они родилисьи накопились, уже нет на свете. Всё много проще, когда речь идёт о том и таком, которому на Кавказе посвящается тост: «Такого не было, нет … и не надо!»
Совсем иначе бьётся сердце, когда человек был – да ещё как был! Что называется – живее всех живых. И вопросов к нему – рой пчелиный. А человека нет. Есть его имя. Есть его наследство. Есть плоды его труда. Есть наследники, охотнейшим образом пользующиеся его богатейшим наследством. Есть памятники, есть портреты, скульптуры. Рельефы. Барельефы. Музеи и театры, улицы, площади, переулки, тупики его имени. Есть и разговоры-писанина, пьесы-фильмы и даже анекдоты о нём. В смысле – хорош ли он был, плох ли. И вопросы, вопросы, вопросы, на которые мог бы ответить только он, один. Мог бы – при двух условиях: если бы пожелал отвечать и если бы был жив.
2.
Бывает удача: нет вопросов – нет и проблем. А тут – вопросов куча. Проблем – гора. А ответчик почиет во Бозе. И, что называется, думайте сами, решайте сами. А – как? На основе чего? Обречённость на духовный дискомфорт. Да и умственный тоже. Хоть и слава Богу, касается это отнюдь не гомо вульгарис, людей обыкновенных, у каковых всегда иные радости-печали. А сегодня – особенно. Ну, а нам, грешным, гомо сапиенс, людям мыслящим, и отмахнуться от такого роя не выходит, и к первоисточнику нельзя припасть. Нету его.
Говорят, человек уже в древности ощутил этот дискомфорт. Правда, на ином уровне. Согласно одной из теорий искусствоведения, он не смог смириться с тем, что по сути – животное есьм. А не быть таковым тоже как—то не получалось. И в мучительном поиске выхода вроде как и родились искусство и литература. Единственная сфера, в которой возможно то, что никак не возможно в реальности. Там и смерть не страшна, и после неё что-то такое продолжается. И общаться можно с ушедшими навсегда – даже с невинно и жестоко-мучительно убиенными.
…Подумалось об этом, когда на редакторском столе оказался, наконец, материал интервью. И именно такого свойства. Человек давно ушедший из мира сего, ярчайше наследил в памяти тех, у кого она имеется. А главное — оставил загадки, на которые только сам и мог проставит число после знака «Равно». И вот – встреча с ним, с таким человеком. И не где-нибудь там — в Одессе! Знаете, когда-то, давным-давно, то есть – так давно, что и самому верится с трудом, — нас, детей Победы, меня и сопливых моих ровесников, — спрашивали: «Вот что бы ты сказал при встрече товарищу Сталину?» Вера в то, что такая встреча возможна (а поименованный товарищ тогда всё ещё сидел где-то там, далеко-высоко, за зубчатой богатырской стеной), удерживала многих из нас от дурных поступков и значительно упрощала взрослым наше воспитание. А в головках наших бедных роились слова, с которыми при встрече должно обратиться к генералиссимусу. У меня, правда, это были, всё больше, вопросы. И я, конечно же, ещё не знал, что такое приставание при встрече называется «Интервью».
3.
С той поры знания-понимания мои хоть несколько, да расширились. И в интервью кое-что понял, и в ряде других журналистских жанров. Оно конечно, вопросов к экс-вождю уже давненько практически не имею, и на личную встречу с ним как-то не рассчитываю. Чего не скажу о другом землянине, также всемирно известном, но обретшим славу на ином поприще. Он приехал в Одессу из небытия – откуда возвращают, как уже сказано, исключительно искусство и литература. В данном случае – тот синтез этих сфер, который в простонародье называют журналистикой. И да не смутит читателя то обстоятельство, что в украинский язык общения вплетено немало русских речевых оборотов. Так сложилась жизнь гостя, так она продолжается и с его уходом – по наши дни, что таким он остался в литературе. Привычную нам фамилию он обрёл ровно двести лет назад. И именно таким манером отвечал на вопросы нашего спецкора. В уютной гостинной «Вестника Грушевского», по поручению редакции — честь имею представить: Николай Васильевич Гоголь – собственной персоной…
– Микола Васильович, вельмишановний, для початку нашого інтерв’ю перше питання: от пригадайте, заради Бога, так чи приблизно так зустрічала вас Одеса, коли в квітні 1848 року, коли ви зійшли на наш берег з пароплаву «Херсонес»?
– Да нет! Все было гораздо проще! Все было не так! В Одессе тоді побоювалися епідемії холери, і всі пасажири пароплаву були відправлені в карантин на два тижні, а ось в газетах з’явилась невеличка інформація про перебування в Одесі російського консула в Сирії Костянтина Михайловича Базилі та письменника Гоголя.
– Стривайте-стривайте. В одеських газетах було сказано таке: «…и великого русского писателя Гоголя». Між іншим, ми вважаємо вас великим, але українським письменником. На Україні ви народилися. Тут пройшло ваше дитинство, отроцтво, юнацтво. Ви в 19 років покинули рідний край, який потім так гарно оспівували в своїх ранніх творах. Пушкін з приводу ваших славетних вечорів писав:
«Они изумили меня! Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности, а местами – какая поэзия!»
Краще сказати неможливо. А Олександр Сергійович розумівся в поезії. Ще не забули рідну мову, Микола Васильович? Доречи Ви її називали мовою душі.
– Авжеж, ні! Не забув. Мовою душі, як Ви кажете, я розмовляв з простими малоросами и тими, хто іншої мови не знав.
–Але ж ви писали потім українською мовою. От зберіглася записка – до Вашого земляка, поета Богдана Залевського. А записка така: «Дуже, дуже жалко, що не застав земляка Залевського дома. Нас не забувай и посилки у Рим присилай. Було б добре, щоб ти сам коли-небудь приїхав-примандрував. Дуже-дуже близький земляк. Твій Микола Гоголь». І зі Щепкіним Михайлом Семеновичем, славетним актором, доречи, вашим земляком, ви теж спілкувалися майже виключно мовою, яку ви, знову нагадую, називали мовою душі.
– Так-так. А знайомство зі Щепкіним почалося з фрази, з якою я звернувся до нього: «Чи живі, чи здорові всі родичі гарбузові?»
– Це ж народна пісня! «Обізвалась жовта диня, гарбузова господиня: “Ой, всі живі, всі здорові, всі родичі гарбузові”».
– А в основному коло моїх друзів було російськомовним, і тому я з ними спілкувався російською мовою, і, якщо Ви не заперечуєте, я перейду на мову моїх друзів і мову героїв моїх книг.
– Як вам зручніше, Микола Васильович. Але питання таке. Яка все ж таки у вас душа – українська чи російська?
– Вы знаете, я никогда не давал преимущество ни украинцу перед русским, ни русскому перед украинцем: обе природы слишком щедро одарены Богом, и каждая порознь заключает в себе то, чего нет в другой. Как бы ни складывались их отношения.
— Вот ваши слова:– «…чтобы потом составить собою нечто совершеннейшее в человечестве». Ви сказали це в 1844 році. А як гостро сьогодні сприймаються такі питання!
– Пробачте, але я хочу нагадати, що час нашої зустрічі обмежений.
– Натяк зрозумів. Наступне питання інтерв’ю. Микола Васильович, ви тоді у 1848 році вперше зустрілися з нашим містом?
– Да. И очень краткосрочно, всего шесть дней. Но все эти шесть дней я посвятил знакомству с пушкинскими местами. А вот встретил меня в Одессе Лев Сергеевич Пушкин, человек весьма образованный, обладал феноменальной памятью. Он наизусть читал всего «Евгения Онегина». И когда предложил отобедать у знаменитого ресторатора Оттона, то тут же вспомнил строки своего знаменитого братца:
«Шум, споры, легкое вино из погребов принесено на стол услужливым Оттоном. Часы летят…»…
– «…А грозный счет, меж тем, невидимый, растет».
– Совершенно верно! Дух Пушкина просто витал в Одессе. Ведь он здесь какое-то время жил, ходил по этим улицам, площадям. Да всем лучшим, что есть во мне, я обязан Пушкину. Я ничего не делал, ничего не предпринимал без его совета.
– Кажуть, навіть, що й сюжет славетного «Ревізора» підказав вам сам Олександр Сергійович.
– Да, и не только. Мало того, и сюжет «Мертвых душ» тоже был подсказан им.
– Скільки ж ваших творів, скільки фрагментів ваших творів, скільки фраз, речових характеристик образів ваших стали потім хрестоматійними, просто крилатими фразами. От хто ж з нас хоч кілька разів в житті не казав на чиюсь адресу «Дама, приятная во всех отношениях»? Ну, а унтер-офіцерська вдова… Ну, хто ж не чув, хто ж не казав «Ви себе самі побили, як ота унтер-офіцерська вдова»? Микола Васильович, заповітне питання, років з 14-15 воно мене турбує. Коли ви складали реєстр діючих осіб до п’єси, як заведено за каноном драматургії, там Ви, між іншим, писали «жінка унтер-офіцера» чи «супруга унтер-офицера», а десь сторінок 45-50 потому городнічий каже: «А оця унтер-офіцерська вдова сама себе побила». А наприкінці, коли до вас приходять скаржитися обивателі, то приходить і вона. І вона представляється: «Я – супруга унтер-офицера». Що трапилося? Може, сам автор Гоголь просто забув, що вона має чоловіка, і записав її вдовою?
– Нет. Ну… Как-то я изначально пропустил это, а потом не стал менять. Но, знаете, Вы – один из немногих, кто на это обратил внимание.
– Серйозно?
– Серьезно.
– Це приємно. А що стосується таких фрагментів ваших творів, як, скажемо, відступно-ліричні, то вони давним-давно стали просто часткою обов’язкової шкільної програми. Хто ж з нас не отримував «трояки» чи «п’ятірки» от за таке: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь он вылит из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру». Тодішнє захоплення Гоголем… Не можна було ні з чим порівняти вас, усі читали запоєм. І коли ви вдруге приїхали до Одеси, це було наприкінці жовтня в 1850 році, студенти Рішел’євського ліцею з благоговінням та захопленням і цікавістю оглядали Вас на вулиці, а ті, хто посміливіше, просто мандрували за Вами, щоправда, на певній відстані. Микола Васильович, от пригадайте відверто, це, мабуть, вам потрафляло?
– Нет. Это меня раздражало. Завидя студентов, которые шли навстречу мне по Дерибасовской, я спасался бегством, нырял в первые попавшиеся воротца. Ну, я не выносил назойливого любопытства. Они разглядывали меня, как будто я чудо-юдо какое-то!
– Але молодь можна було зрозуміти! Ваша слава дійшла і до нас, до міста, між нами кажучи, провінційного. І от освічена молодь бажала сама особисто побачити славетного письменника, ну, хоча б у таку щілочку.
– Что б они тогда увидели? Странно одетого человека с бледным, сумрачным лицом. Зима тогда была холодная, мерзли руки, ноги… Я замерзал и нравственно, и физически. Да и работа над вторым томом «Мертвых душ» тоже не ладилась. Меня одолевало беспокойство, неопределенность, дурное самочувствие.
– Це, вибачайте, мабуть, певною мірою пов’язане з відмовою Ганни Михайлівни Вільєгорської вийти за вас заміж? Пробачте!
– Ну… А зачем же Вы спросили?
– А як утриматись від такого питання?
– Впрочем, сердечный вопрос никогда не бывает докучен. И Ваш вопрос, и Ваше внимание мне все-таки приятно. Анна Михайловна волновала меня своей молодостью, простотой, и мне хотелось постоянно ограждать ее, оберегать от всякого дурного.
– Говорили ви з нею повчальним, якимось менторським тоном. А чого коштувала ваша, вибачайте, інструкція про здоров’я! От я виписав собі, повчально та суворо ви казали: «Не сидіть на місці більше, ніж півтори години. Не нахиляйтеся на стіл – ваші груди слабкі! Не танцюйте! Вам же танці зовсім не личать!» Вибачайте, що це воно таке?
– Я просто думал о состоянии ее здоровья, о ее одиночестве, хандре…
– І, вибачайте, все?
– Ну, если быть откровенным, конечно, я ревновал ее к свету и к той полной удовольствия, веселой, праздной жизни, которая была уделом ее круга.
– А бідна Ганна Михайлівна просто не знала, що їй робити. Вона сприймала Вас як священика, як лікаря. Вона не могла поставитися до Вас як до закоханого лицаря.
– Да. И тем не менее, частые посещения дома Виельгорских не прошли незамеченными. Графиня Луиза Карловна встречала меня все холоднее, официальнее, а граф Михаил Юрьевич подавал мне руку с таким величественным видом, как будто оказывал величайшее снисхождение. Ну, и затем Анне Михайловне запретили вести со мной всякую переписку.
– Микола Васильович, цей лист Ваш до неї, мабуть, він був останній? «Мне казалось необходимым написать Вам хоть часть моей исповеди. Может быть, Вы взглянете холодно на то, что лежит у самого сердца моего. Скажу Вам из этой исповеди одно только то, как много я выстрадал с тех пор, как расстался с Вами в Петербурге. Бог да хранит Вас! Прощайте!».
— Да, было. Было так. А вы знаете… Я надеялся на ваш город. На то, что в Одессе мне станет легче.
– Так, мабуть, воно і сталося. От пригадайте, саме тут ви були оточені людьми, які досі були вам незнайомі, але їх тепло, тепло їхніх душ впливало на вашу. На ваш талант. Хіба це не так?
– Да, в Одессе все как-то сошлось. Здесь я мог дышать, а главное – работать. Необходимо было закончить второй том «Мертвых душ». Я работал до четырех часов дня, а затем шел на прогулку.
– А от як згадував ті часи и ті ваші прогулянки славетний Олександр Скарлатович Стурдза, дипломат у відставці та богослов: «Сколько ни старались тогда заманить его в круг так называемого большого света, Гоголь вежливо уклонялся, сколько мог, от самых лестных приглашений, довольствуясь прогулками и посещениями немногих». І от — далі Стурдза пише: «Ежедневно Гоголь читал главу из Библии на славянском, греческом, латинском и английском языках, а во время Великого Поста Гоголь отторгался от сообщества людей и посвящал себя врачеванию души своей. Во все воскресения и праздничные дни Гоголя можно было видеть в церкви, в толпе молящихся».
– Да, я часто отстаивал обедни в домашней церкви Репниных.
– Пригадують ваші друзі, що прислуга і дворові просто захоплювалися тим, що великий письменник, славетна людина, поводиться як простий смертний, кладе земні поклони. А ще вони уважно спостерігали за тим, як Ви виконуєте прості пісні.
– Помилуйте! Помилуйте!
– «Э-э-э!» – сказали бы мы с Петром Ивановичем. В мене є спогади Ваших друзів. А спогади такі. Ще в гімназії юні аристократи підсміювалися на вами за те, що Ви любите все мужицьке, співаєте малоросійські пісні і відплясуєте гопака. А в день свого народження, пригадують вони, Ви не тільки пригощали друзів галушками та варениками, приготувавши їх особисто, але виконували українські пісні. Ваш спів в різні часи чули Пушкін, Лермонтов, Жуковський, Вяземський. Тургенєв. Щепкін, Самарін. І всі вони були просто підкорені душевністю і артистизмом. І от нарешті те, що ви самі говорили: «Моя радость, жизнь моя. Песни. Как я их люблю!»
– Я действительно, действительно люблю наши песни. Они же — такие звонкие, живые, как летописи. Вот в доме Репниных, кстати, воспитанием младших сыновей занимались молодые малороссияне, украинцы.
– І під вашим керівництвом під акомпанемент княгині вечорами Ви співали.
– Да. Помню и такое.
– «Ніч яка місячна, зоряна ясная…». Це ж одна з Ваших найулюблених пісень. Тим більш, ви колись опанували скрипку. Якщо зараз я дам вам цей інструмент – зіграєте?
– Ой, помилуйте! Что Вы!
– Адже було?
– Було. Вы знаете, в гимназии меня даже увлекла мысль заняться музыкой всерьёз. Мало того, я писал родителям, чтоб они прислали мне скрипку. Некоторое время занимался, но это увлечение очень скоро прошло. Прошу Вас, маэстро.
– І що, геть пройшло, нічого не залишилось?
– Ну, нет. Осталось, конечно. Осталось… большое желание слушать наши украинские песни и подпевать поющим.
Ніч яка місячна, зоряна, ясная,
Видно, хоч голки збирай.
Вийди, коханая, працею зморена,
Хоч на хвилиночку в гай…
– Брависсимо, маестро!
– Помилуйте! Помилуйте! Ну, что вы…
– Микола Васильович, от, можна так сказати, що після холодної-холодної Москви саме Одеса хоч трохи відігріла вашу душу?
– Да. Вся атмосфера благоприятно влияла на мою работу. Она продвигалась, а это было самое главное.
– От ви пишете листа Жуковському: «Милосердный Бог меня еще хранит. Несмотря на слабое здоровье, работа идет и уже близится к окончанию». Тут, мабуть, йдеться про роботу над другим томом «Мертвих душ», який було вже написано, але спалено Вами у 1846 році за кордоном. Микола Васильович, Ви знаєте, адже не тільки Ваша творчість, але Ваша доля, Ваша біографія мала великий вплив на митців і ХІХ, і ХХ століть. От візьмемо — Михайло Булгаков, його славетний роман «Майстер і Маргарита», там ліричний герой-письменник спалив рукопис. Але там є ще один, я б сказав, понадгерой, який стверджував: «Рукописи не горять». У зв’язку з цим два питання. Перше: горять рукописи чи не горять?
– Горят! Еще как горят!
– Тоді таке питання. Навіщо Ви це зробили? І що ж Ви наробили!
– Конечно, нелегко было сжечь труд пяти лет жизни. Но все было сожжено в ту минуту, когда, видя перед собой смерть, мне хотелось оставить после себя что-то лучшее, обо мне напоминающее. И благодарю Бога, что Он дал мне силы сделать это!
– Але потомки були б вам вдячні хоча б за те, що ці рядки належать великій людині, а у великої людини все варто уваги!
– Нет. Все это пустяки! Потомки плюнут на все эти замечательные, драгоценные строки, если не увидят в них пусть к истине. А герои мне казались все-таки какими-то безжизненными. И слава Богу, что этого никто не читал! Жгу, когда нужно жечь, и верно поступаю, как нужно, потому что без молитвы ни к чему не приступаю. Еще одна страница в книге моей жизни была перевернута. Сколько их осталось, я не знал. Но сразу после сожжения, я приступил к новой работе над вторым томом «Мертвых душ».
– І хай читач наш знає: саме в Одесі ви написали п’ять розділів, і у князя Репніна ви читали написане, і слухачі «були у захваті від живої яскравої мови, від наочності описів і образів». Микола Васильович, це ж був, я б сказав би, шедевр!
– Нет. Все-таки герои оставались какими-то героями недостатков. Вот даже эта скотина Чичиков, он все никак не хотел перерождаться. Он еле-еле добрался до половины своего путешествия. И слава Богу! Вам, одесситу, приятно это будет слышать, как мне приятно это вспоминать: слава Богу, в Одессе мне работалось легко. Я спешил, я торопился. Ведь с окончанием работы у меня было связано все, даже средства к существованию. А то, как Вы знаете, я долгие годы живу у своих друзей и при этом не плачу ни копеечки. У Погодина, у Аксакова, у Жуковского… Ну, а вот теперь у графа Александра Петровича Толстого.
– Але найближчі ваші друзі були переконані в тому, що цей граф погано на вас впливає: ви захопилися релігією!
– Ну, и что? Я всегда был глубоко верующим человеком.
– Віра як віра – це ваша внутрішня справа. Але ж от ці жорсткі пости, коли ви дозволяли собі на добу якусь невеличку просфору і два-три ковтки червоного вина. І це за вашим станом здоров’я! Що це?
– Ну, действительно, здоровье мое оставляло желать лучшего. Да, это правда. Но временами мне бывает так тяжело, что, казалось, без Бога и не осилил бы. Зябко, руки холодеют, не знаешь, как и чем согреться. Нужно делать движение, а сил нет. Да и припадки меня не покидают.
– А той піп, який супроводжував вас під час хвороби там, у Римі! А ви казали про якісь видіння.
– Возможно. Но страшнее всего, когда нередко по ночам во мне что-то замирает, исчезает пульс, сердце останавливается, и сознание куда-то отлетает. И где мои друзья? И что мне делать? А в доме графа Толстого всегда тихо, пахнет ладаном, а в углу мерцает лампада.
– От знаєте, я зараз слухаю вас, дивлюся на ваші портрети – переді мною зовсім, ну, зовсім, геть інша людина! Це вже не той Гоголь, комічний письменник. Доречи, ви самі себе так називали. Письменник, який своєю творчістю насмішив увесь світ! Ваші друзі згадують: Гоголь так майстерно читав свої твори, що їм всім, вибачайте, робилося дурно. І найближчий Ваш друг, геніальний актор Михайло Семенович Щепкін казав, що за все життя він не бачив такого коміка і вже, мабуть, не побачить, а Михайло Семенович Щепкін бачив усіляких коміків. Михайло Васильович, він, дивлячись на Ваш портрет, одного разу сказав так: «Этот мудреный хохол, наверное, смеется над всем миром». Як же трапилось і чому дозволили, щоб Вас наставляв, Вами понукав якийсь ржевський захолусний попік Матвій, який впливав на слухачів таким несамовитим фанатизмом, він казав грізно: «Очищай душу говением! Поменьше да пореже ешь! Не лакомись!» А одного разу він так вимагав від Вас: «Отрекись от грешника, язычника Пушкина, который так и погиб, не раскаявшись». Що це?
– Честно? Откровенно? Мне стало страшно. Мысль о Пушкине мучила и сжигала меня. Ведь теперешний труд есть и его создание. Он взял с меня клятву, что я напишу «Мертвые души», и это превратилось для меня в священное завещание. Дух Пушкина незримо присутствовал со мной во время работы. Да не только во время работы! И во время прогулок по тем же местам, где он бродил.
– Одесити, доречи, впевнені в тому, що ви невипадково обідали саме у Оттона, який оспіваний в пушкінському «Онегіні». Це ж недаремно?
– У Оттона я всегда встречал радушный прием. Моими собеседниками были замечательные люди, образованные. Например, профессор Мурзакевич, Маршанский, Богданов, Ильин, ну и, конечно, Лев Сергеевич Пушкин. Кстати, а вот в Одессе тогда играла русская труппа. Я познакомился с артистами, и стал понемногу оттаивать, выползать из своей раковины.
– От зібралися спогади одного з акторів цієї трупи, це Олександр Толчонов. Він згадував таке: «По окончании Гоголем обеда, вся наша компания группировалась возле него. Сколько одушевления, простоты, общительности, заразительной веселости оказалось в этом неприступном человеке, сыплющем рассказами, полными юмора и веселости, и сам от души смеющийся каждому рассказу смехотворного свойства. Затем Гоголь принимался варить свою знаменитую жженку – смесь сухого вина, шампанского и рома, которая горит, когда ею обливают кусок сахара. Надо сознаться, что жженка, приготовленная Гоголем каким-то особенным манером, на тарелках, выходила превкусная! Но сам он ее не пил. Он шутил, смешил других, и сам смеялся». Було таке?
– Было. Было, действительно. Шумная молодежная компания отвлекала меня от всех тревожных мыслей.
– А хотите, я Вас рассмешу? Попробую?
– Попробуйте.
– Вы должны знать, что Александр Сергеевич Пушкин был не только великий драматург, поэт, критик, журналист – это все само собой разумеется. Он был и остается персонажем еще каких-то шуток, реплик, крылатых фраз и анекдотов. До сих пор Вы в Одессе услышите «получишь у Пушкина» или «А платить кто, Пушкин будет?». Але й Гоголь теж став персонажем деяких отаких реплік і анекдотів, а є один, який пов’язав Вас з Олександром Сергійовичем.
– Интересно.
– Так. Могу рассказать.
– Пожалуйста.
– Как могу.
– Пожалуйста-пожалуйста.
– Анекдот такой. Однажды Александр Сергеевич Пушкин, прогуливаясь по Невскому, просто подмигнул какой-то даме. А она ему говорит: «Нечего, нечего, Николай Васильич! Лучше гоните ту трёшку, которую вчерась проиграли в Буримэ!» Ну, Пушкин сразу все понял, показал ей кукиш. Он сказал: «Ничего я тебе не дам, дура!» и убежал. Что потом Гоголю было!
– Действительно, действительно смешно!
– О! А тепер бачу Гоголя. Що не кажіть, а у спогадах справжніх одеситів, а вони о тут у мене всі зібрані, Ви залишилися Гоголем, який полюбляє гостре слово, людиною добродушною, веселою, не без претензій на оригінальність, у простому одязі, і зовсім як от на цьому портреті.
– О-о-о!
– Доречи, пригадують, що оцей хохол і оцей камірець ви робили без допомоги, власними руками. Було?
– Было-было. Действительно было. Вот на этом портрете мне всего 20 с небольшим.
– І саме таким Вас вперше побачили Пушкін і Жуковський, і навіть фрейліна Її Величності Імператриці, чорноока Россет, яка славилася своєю красою, розумом и освіченістю. Ваша мва нагадувала їй про її дитинство.
– Александра Осиповна Россет – француженка по отцу, кстати, служившему тогда комендантом Одесского порта. И она все свое раннее детство провела в Одессе.
– От бачите, Микола Васильович, як багато в Вашій долі повязано з Одесою.
– Ну, а затем она жила в имении своей бабушки, но часто вспоминала звездные украинские ночи, галушки в сметані та вареники з вишнями.
– А коли ви натхненно читали їй уривок з вечорів про українську ніч, і в вашому голосі відчувалася якась музика, захоплення, якась особлива м’якість. От вони, ці рядки…
– «Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинскую ночь. Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц. Необъятный небосвод раздался, раздвинулся еще необъятнее, горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете. Божественная ночь! Очаровательная ночь!»
– Ну, хіба після цього можна було в вас не закохатись?
– Ну, у молодой фрейлины было очень много поклонников, в том числе и Жуковский, и Пушкин. Но она вышла замуж за Николая Михайловича Смирнова, человека добродушного и богатого. Ну, а с Александрой Осиповной мы остались друзьями на всю жизнь.
– Ви стали її духовником. Ось що згадував про це славетний Аксаков: «Смирнову он любил с увлечением, может быть, потому что он видел в ней кающуюся Магдалину и считал себя спасителем ее души. По моему же простому человеческому смыслу, несмотря на всю духовную высоту и чистоту, на свой строго монашеский образ жизни, сам того не ведая, был несколько неравнодушен к Смирновой. Один раз она сказала ему: “Послушайте, Вы влюблены в меня?” Гоголь рассердился, убежал и три дня не ходил к ней». Микола Васильовичу, було таке? Адже, бачите, ми, потомки, все знаємо.
– Я часто думаю о себе. Зачем Бог, создав сердце, может быть, единственное в мире, ну, по крайней мере, редкое, и чистую, пламенеющую жаркой любовью ко всему возвышенному и прекрасному душу. Ну, зачем он всему этому дал такую грубую оболочку? Зачем Он все это смешал в такую странную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и униженного смирения.
— А знаєте, шкода – читач не побачить те, що відбувається в цю миттєвість нашої розмови. Неначе лавіною листя посіпалися на нас.
– Ничего особенного, просто ветер с моря подул. Тучи собираются, наверное, гроза будет. А Вы что подумали?
– Так ви ж зрозуміли, про що я подумав. Відверто кажучи, просто в Вашому житті так багато всього таємничого, якогось загадкового…
– Да, продолжайте: «мистического, суеверного».
– Відверто кажучи, так. І сучасники так казали, що стосується Гоголя, то його світ – це світ абсурду. І тут треба бути обережним. От візьміть славетного письменника Володимира Набокова. Він викладав американським студентам російську літературу, так він прямо так їх і попереджав – що до Гоголя треба підходити обережно. «Не чіпайте Гоголя, казав, не чіпайте!».
– Я категорически не согласен с этим писателем. Трогайте, трогайте, читайте Гоголя! Кстати, сейчас, с благословения церкви, наконец-то выйдет полное собрание сочинений Гоголя. Вот там все его мысли и слова, которые могут пролить или не могут пролить свет на эту пресловутую тайну.
– Ага! Вибачайте. Отже була тайна? Є тайна?
– Да разве в этом дело? Разве в этом дело? Я бы на месте потомков искал и находил для себя совершенно другие истины, а не те, которые пережевывают уже трете столетие. Кстати, вот в нескольких шагах от нашего столика стоит миниатюрная скульптура, очевидно, Гоголя.
– Саме Гоголь.
– Гоголь в колеснице, запряженной птицей-тройкой. А позади примостился… кто б Вы думали? Сам Сатана! Так и хочется воскликнуть: «Птица-тройка! Куда ты несешься? Дай ответ!»
– Немає відповіді.
– Вот именно. Нет ответа. Или совсем другое, совсем другое. Я не хотел бы, чтоб потомки, глядя на выбитые стекла, на заколоченные рамы дома на улице Гоголя, на облупленный фасад дома с мемориальной доской и барельефом вашего покорного слуги, так и воскликнули: «И здесь! И здесь этот Гоголь не может без мистики! А какой-нибудь шелкопер или бумаго-марака именно так бы и добавил, да. А еще добавил бы что-нибудь о тайне, окутанной мистическим ореолом. Но мы-то с Вами знаем, что дело совершенно в другом. Так и на всю мою жизнь нужно смотреть в свете тех или иных конкретных событий… Ну, извините, если чем и смутил Вас. Все это уже миновало. О! Звонят к обедне. Ну, что ж, на том и прощайте! Кстати, видите этот брегет? Он принадлежал Пушкину. Жуковский приобрел его на аукционе, а затем передал мне, и с тех пор я храню его как самую священную реликвию… Ну, что ж, храни вас Бог! Прощайте! И читайте Гоголя!
Що ж, читачу милий, як за Гоголем: німа сцена…