Читатели хорошо знакомы с творчеством Александра Бирштейна отнюдь не только по нашим публикациям. Произведения писателя известны культурной публике давно — и далеко за пределами Одессы и Украины милой. Это общеизвестно. Настоящая публикация в какой-то мере может закрыть вопрос – а что, собственно говоря, известно о нём самом, о человеке по имени-фамилии Александр Бирштейн. Разумеется, предлагаемая публикация не исчерпывает вопроса. Но некоторые фрагменты, иллюстрации, страницы этой жизни и работы (дай Бог – не предпоследние) всё же поведают о многом…
— С писателем, это ясно, следует говорить о писательстве. О литературе и о нём в ней. Собственно, так и задумано. Но начнём издалека. С начала. Должен признаться в… ну, несколько странноватом ощущении. В уютной гостиной нашего журнала приходилось беседовать с самыми разными людьми, более-менее знакомыми и встреченными впервые. А тут – особый случай. С тобой мы знакомы лично… страшновато даже подумать, сколько лет, сколько зим. Первая наша встреча состоялась…
— Года семьдесят два-три-четыре назад…
– Ну, вот так, примерно. Для разминки капитанов, как в старом-добром КВНе: что засело — хорошей или плохой, какой угодно, — занозой в памяти из тех годочков? В конце концов, это что было? Самый конец сороковых, начало пятидесятых?
– Представляешь, какой стариной это кажется читателю молодому и юному! Каменный век! Даже как-то не просто определить начало ответа на такой вопрос. Ну, может быть, так. Поскольку и в наши дни очень много, и очень по-разному, говорится о так называемом большевистском, сталинском времени, начну таким образом: я родился в антисталинской семье. И именно во времена, которые сталинскими называются небезосновательно.
— Тут нет некоторого… преувеличения? В редком доме не было портрета или бюста генералиссимуса, его книг на полках. Не говоря уже об отечественном макрокосме, до краёв наполненном именем вождя, его разноформатными изображениями. На моём дне рождения, помню, первый тост был неизменно – за него, а потом уж – за виновника. И мне это очень нравилось, как и мысль о том, что в эту минуту он – там, в Кремле. И значит – всё в полном порядке. В те времена иная семейная атмосфера была почти немыслима. Да и, мягко говоря, небезопасна.
– И, тем не менее, у нас в доме Сталина не просто недолюбливали: ненавидели. Хотя, разумеется, это не выносилось из «избы». И даже детского ума хватало мне об этом не болтать. Вероятно, это получалось ещё и потому, что атмосфера вокруг была именно такой, как ты сказал. Не поймут. Этот разлад, пожалуй, был из первых наблюдений тревожных противоречий, изнанки жизни. Поэтому и запомнилось. В детском саду, когда объявили, что помер Сталин и надо плакать, я не плакал. Старался – не получалось. И был наказан. И ещё запомнилось: у матери был день рождения 4-го марта, а всегда по такому случаю собирались гости. В те дни-вечера по радио передавали сводку о состоянии здоровья Сталина. И папа сказал маме – это я хорошо запомнил – «Давай, отложим на пару дней. Доктор Кальфа сказал, что там дело нескольких дней, а потом сразу два праздника отметим». Я помню еще: много гостей собралось. Ну… потом. После того, как… Было тесно и шумно. Было много еды. Кушать-то всегда хотелось. И взрослым, и детям. И тоже навсегда врезалось в память: папа поднял первый тост не за маму. И не за Сталина. Сказал внятно и чётко: «Давайте выпьем за освобождение!», и часть гостей, — тоже не забуду: встали, оделись и ушли. А потом, через несколько дней, пришел к нам папин начальник. Папа работал в «Мостострое», и когда еврейские все дела ещё продолжались…
– Какие дела еврейские? Врачи?
– Да-да. «Дело» врачей-вредителей. Но там топтали не только врачей. Словом, папу выгнали из «Мостостроя». А вскоре я почувствовал какой-то откат. Потом это назвали «Оттепель». и пришел его начальник извиняться. Папа у меня высокий очень был, где-то 180 см., а начальник еще больше был, наверное, под 2 метра, огромный дядька. Я помню, как папа его за шиворот выводил за дверь, а тот «Ну, прости! Ну, прости!», а папа его выкинул за порог. Вот… больше всего из того времени я запомнил это. С этого и начал.
– Вообще говоря, едва ли ты тогда сообразил, что отцу твоему исключительно повезло. Просто: счастлив был его Бог. За такие настроения, а тем паче – за такие разговоры, да ещё и при народе, знаешь – как горели граждане! И у стен были уши. Тем более, отец твой относился к категории по имени «Ответственный товарищ», начальство. А с таких был особый спрос. Для меня, свидетеля эпохи и твоего ровесника, да ещё и историка, ситуация и её финал – более чем странны.
— И, тем не менее, всё вышло именно так, как я говорю.
Но, раз уж мы заговорили о предшествующем поколении, о ближайших предках — несколько слов о них. То ли это слухи, то ли это правда, – очень своеобразна история твоего отца и его брата. Да узнает читатель, что его брат был мужем родной сестры моей матери, моей тётки. И стало быть, моим дядей. Дядя Гриша Резник.
– Было такое дело. Конечно, помню и знаю.
– Итак, два родных брата. Твой отец и мой дядя. Но дядя Гриша почему-то — Резник, а его родной брат — почему-то не Резник. А вовсе Бирштейн. Аграновский шутил, для настоящего профессионала журналистика – способ удовлетворения собственного любопытства за чужой счет. Наконец-то у меня есть шанс – впервые за долгую-долгую жизнь разобраться и в этой странности. И твоим, и моим читателям будет интересно. Два дядьки, два родных брата – на разных фамилиях. Как прикажешь это понимать?
– Папа был младшим сыном моей бабушки. У бабушки было трое детей: Женя, Григорий (твой и мой дядя Гриша) и мой будущий папа – Иосиф. У нее, у бабушки, муж по фамилии Резник был – горький пьяница и картежник.
– Прости меня, пожалуйста. Помнишь фильм «Адъютант его превосходительства», когда ювелир говорил: «Это такая редкость у еврейской семье! Но, как говорится, у семье не без урода». Это тот был случай?
– Вроде. Ну, он погорел на картах… Кстати, он очень полезные вещи делал. Выкупал заключенных – выигрывал в карты у тюремщиков. Однажды он сел играть – с двумя комиссарами и одним вором. Он выиграл очень много денег, и на утро его нашли с простреленной головой и без денег, поскольку голова была прострелена из «Маузера», явно, что это не вор его убил и ограбил.
– «Маузер» – не воровское оружие.
– Да. Сам понимаешь… Но время требовало динамики, недолго траурная музыка играла, бабка решила выйти замуж срочно. И выбрала себе в мужья работягу, бригадира-маляра по фамилии Бирштейн. И хороший человек оказался, потрясающий. Для того, чтобы выйти замуж без всяких этих вот, ну… неудовольствий, она, — не мудрствуя лукаво, — отдала всех трех детей в детский дом. Был такой на 5 станции Большого Фонтана. И один из деток, будущий мой отец… перестал есть. Он отказывался от еды. В конце концов, братья повели его домой — на Разумовскую, 32.
– Это на Молдаванке?
– Да. Я там нечасто, но иногда бываю. Где-то полдня они шли, привели его туда во двор. И она вышла с диким скандалом, баба Софа: «Уберите! Чего вы приперлись?». Они ответили: «Мы уйдём, пойдем обратно — в детский дом. Его возьми, потому что он просто помрёт. Он не кушает». Но на неё такая аргументация не действовала – топала ногами, орала, указывала на выход со двора. Вот тогда и случилось чудо. Вышел Абрам Бирштейн, я даже отчества его не знаю…
– Ну, чужой ему человек?
– Да. Совершенно чужой. И сказал: «Оставь ребенка». И он отца привёл в дом. И усыновил. Дал ему высшее образование. Школьником и студентом отец в каникулы работал у него в бригаде. И, кстати, отцу повезло, потому что один раз бригада получила на целое лето, – отцу лет 14 было, – работу в библиотеке Горького. И он сидел, читал, ему ничего не мешало. Его отчим… отец, вернее. Какой же он отчим? Он — отец настоящий! Он не мешал ему. Папа мой много читал. И стал библиофилом. Он потрясающим был библиофилом! Вот и стал он Бирштейном, а сестры у меня – Резники, и дядька у меня Резник.
– Вообще, библиофилы тебя преследуют в жизни. Во-первых, насколько я помню, у тебя была приличная личная библиотека.
– Она и сейчас есть.
– Во-вторых, у твоих тещи и тестя была одна из лучших личных библиотек в город?
– У меня меньше была. У меня было тысяч 10 книг, у них была тысяч 15. Из этих 25 тысяч книг, когда тесть умер, я тысяч, ну, наверно, 8-10 отдал в университет.
– Одну подарил ты мне. Солоухин «Письма из русского музея» 1969 года.
– Я тебе еще одну подарил.
– Нет, это ты свою подарил, а то ты подарил солоухинскую. Из той библиотеки. А, кстати, у тебя был Экслибрис.
– Он и сейчас есть.
– Тот же самый?
– Да.
– Представить себе: эпоха, столь ожесточившая сердце женщины, матери. И маленький человек, который голодает и должен умереть в детстве. Объявил, можно сказать, голодовку. И выжил, потому что чужой человек ему просто посочувствовал – в отличие от родной матери,…
– Да. Знаешь, а при этом она меня обожала.
– Ну, вот странности… Это уже – не «Отцы и дети». Это – «Бабушки-дедушки». такие…
– В войну они, знаю, были в эвакуации. И там она мою маму уничтожала просто. А потом, когда появился я — меня обожала. Я всю эту историю не знал. Мне её рассказала общая наша с тобою сестра – Мила Резник. Она мне много историй, которых я не знал, семейных, рассказала. Про твою маму она мне рассказала историю…
– Про «Кодло Злочевских» и «Кодло Каневских»?
– Нет. То есть, это – само собой. Имеется в виду, весной сорок пятого дядька исчез. Считался убитым.
– Какой дядька?
– Дядя Гриша. Тётка, его жена с твоей мамой эвакуированы были в Таджикистан. Из Одессы их вывозили на пароходе, которого на рейде и в открытом море немцы расстреливали и бомбили с воздуха. И дядя Гриша там, на фронте, считал, что тётка погибла.
— А ля гер ком аля гер. На войне, как на войне, много всякой путаницы. И на фронте, и в тылу. И на живых приходили «Похоронки». Мой отец, уже там, за Вислой, вроде как пропал. Под Кюстрином подбили окончательно. А в сорок шестом вернулся. Из небытия. Пораненный, но – живой.
– И эту историю помню. Семейная притча. Война…
— Насколько я помню, твой отец был ещё и нумизматом. Это уже – на моей памяти. Я помню, когда в Москву ездили, ты там выполнял его поручения, посещал известных коллекционеров.
– Да, мы с тобой ходили, ни много ни мало, к такому коллекционеру — министру геологии СССР, относили две монеты, и нам хотели подарить собаку, помнишь?
– Да. Только собаки нам в Москве не хватало. Короче говоря, детство предков — это зигзаги революции, гражданской и мировой войн. Голодный умирающий мальчик, который решил все-таки почему-то пойти к маме, и мама его не принимает – «Подыхай! Черт с тобой!», чужой человек его принимает, а он становится инженером, офицером действующей армии, руководителем, организатором, библиофилом, филателистом, нумизматом. Причудливая, что и говорить, судьба…
– Вот это их жизнь. И наша с тобой жизнь, при всём при том, уже выходила более накатанной. Слом в нашей жизни, такой реальный, настоящий слом, случился только в 1991 году. А мы уже были очень взрослые, очень умные, считающие, что мы все знаем. А у них в жизни, наших родителей, сломы все-таки случались, ну, довольно часто, скажем так. Монотонной их житие не назовешь.
– Тем не менее, его родной брат, дядя Гриша наш, Резник, хотя тоже, – был танкистом, воевал, был ранен, офицер, – но он не вышел в инженеры, книгами особенным образом не увлекался.
– Он увлекался книгами. Они стояли у дяди Гриши в шкафу, но – под ключом. Классные книги были. Когда я просил у него подарить мне какую-то книгу – он отвечал уклончиво. Почитать, хоть и редко, давал. Я мог деньги получить от него, конфетки…
– Я только помню, когда семья поужинала, он отпирал ключом шкаф и каждому давал по конфетке. И шкаф запирал опять.
– Ну, это среди родственников тоже было притчей во языцех. Но он помогал нам, когда отца выкинули из «Мостостроя», и папа какое-то время не мог найти работу.
– Какие годы?
– Это где-то 1952-1953 год.
– Инженер после войны не мог найти работу? Они были на вес золота…
– Это – с одной стороны. А с другой вес золота! И – дипломированных, с практикой, врачей, инженеров увольняли. И арестовывали. Дядька очень помогал продуктами, деньгами. Потом, когда мать была кандидатом наук, прилично уже стояла на ногах семья, – мы их семье помогали. Более того, квартира, которая предназначалась мне и была просто выпрошена, вымолена у командующего округом, у Бабаджаняна (он папу любил очень), досталась дочкам дяди Гриши. И такое было…
– Ну, это потом уже все. После войны очень долго тетка жила с дядей Гришей и девочками на Осипова. Напротив синагоги и управления по борьбе с организованной преступностью. Собственно, там мы с тобой и встретились.
– Точно, там была огромная коммуна, в ней жили тетка с дядей, четверо дочек, старшая там же замуж вышла.
– Как у Самойлова, помнишь: «…Но это всё – потом. Это все потом. Тогда же, как ни тесновато там жили Резники, тетка собирала нас, маленьких…
– Там и взрослые нередко собирались. Война всё ещё, казалось тогда, не ушла совсем, окончательно. Она ещё только уходила. И накрывался стол, не шикарно, но по тем временам прилично. Закусывали, вспоминали. Пели. Мы еще под столом с тобой сидели, потому что интересно было подслушивать.
– У меня и дома было любимое место – под столом. И в гостях, у тётки. В таких вечеринках взрослые были чуть более разговорчивы. В будние дни-вечера они были молчаливы. Объективная реальность научила их ценообразованию слова…
— У папы же не допросишься никогда: «Папа ты немцев бил?» – «Отстань!». Папа сапером был. Сначала — командиром взвода. Закончил войну начальником штаба отдельного саперного батальона. Наград хватало.
– Самое интересное, что мой-то папаша тоже здесь, в обороне Одессы, воевал в сапёрном батальоне. В мандате так и сказано: комиссар первого Ильичевского фортификационного батальона. Но это была политработа, он не был инженером.А твой – по профилю…
– Ну, ты знаешь, папе его инженерство не мешало на брюхе ползать под огнём и мины обезвреживать на минном поле. Какой-то сайт есть совершенно обалденный, ты можешь набрать имя и фамилию отца, год рождения – и ты получаешь не только все его награды, но и наградные листы. Потому что у меня все наградные листы есть в собственности. И там пишется, за что вот это вот дали.
Продолжение следует…
Собеседовал Ким Каневский
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua