Люди большие и очень большие…

ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА К.КАНЕВСКОГО «Я ШЕЛ К СВОИМ…». Продолжение.

Кстати, о больших людях. И об очень больших. С таким терминологическим оборотом я познакомился тогда, когда вообще знакомился с миром моим, людьми вокруг и их разговорами. Соседи о моём отце говорили: «Большой человек». Взрослые мои, проводив очередного гостя, бывало — говорили те же слова. Иногда слышал я нечто подобное в их разговоре о ком-то неведомом. Иногда характеристика эта сопровождалась энергичными жестами. Кисть руки – в кулак, большой палец – кверху. Или указательный – тоже, в потолок. Да, буквально  с первых шагов я знал: люди есть большие и очень большие. То есть, все, конечно, равны. Во всяком случае, в нашей прекрасной стране. За это сражались. За это погибали. За это страдали. В том числе и ближайшие мои предки. Ну, и папа, конечно. Но было, также, ясно-понятно, что людей кругом много. И среди них некоторые больше других. А ещё некоторые, больше этих, больших. Эти внятно присутствовали в жизни всех остальных, страны-народа-государства того или иного масштаба. И они, то есть некоторые из них, из больших и очень больших, бывали у нас в гостях. То есть, в те счастливые мои времена, когда мы ещё были именно «Мы» и к нам ещё ходили гости. Вот вам один из них, из очень больших. 

Хорошо помню его, большого в самом прямом и точном смысле слова. Весёлый громогласный гигант, герой, заполнявший собой, казалось, всю квартиру. Дядя Лёша. Или дядя Алексей. Папа называл его по имени-отчеству: Алексей Илларионыч, но говорил ему «Ты». Мика, старший мой брат, помнил его ещё в начале войны. Они познакомились с папой там, на позициях. Кириченко отвечал за фортификационные работы в обороне Одессы и за эвакуацию промышленности. И где-то попал в передрягу – с папой и его батальоном. Подробности братского рассказа о том событии память не сохранила. Кажись, это были артобстрел и атака противника. Известно, что – при таких или подобных обстоятельствах, — очень коротко, бывает, сходятся самые разные люди. А папа и дядя Алексей, ко всему прочему, были ещё и очень похожи внешне. Брат помнил, как в сентября сорок первого (ну, когда на каждом углу, столбе и заборе значилось: «Одесса была, есть и будет советской!»), они заехали к нам с позиций. Умывались, фыркая и гогоча. Живые! И закусывали за большим столом – не за этим, круглым, послевоенным, а за прямоугольным. При снятии обеденной крышки он становился биллиардным. И потом, в эвакуацию-оккупацию, был похищен мародёрами. Может, вытоплен в печке…

Тогда Дядя Лёша и отец были в разных чинах. Мика говорил: Кириченко был ЧеВээС Юго-Западного фронта. Я, конечно, не знал, что это такое – ЧеВээС. Но ясно было совершенно: большой человек. Очень большой. Брат вспоминал, у него в малиновой петлице был ромб комбрига. По армейской табели о рангах – генерал-майор. А у папы – в чёрной петлице – две шпалы. По армии – майор. И был он — комиссар фортификационного батальона. Но на рукавах у каждого из них было по красной суконной звезде, что означало принадлежность к политсоставу. Что, в свою очередь, означало – на два звания выше. И расстрел на месте, если бы при той передряге они попали к врагу. Таких в плен не брали. Может быть, и это их сблизило – быстро и надолго.

Далее, я знаю, их развела война. Семью нашу эвакуировали. Пароходом. Как он назывался? Бог весть. Папа с батальоном ушел на Севастополь – на «Коминтерне». А Кириченко уехал в Харьков и под Сталинград. Этим самым ЧеВеэСом фронта. В год моего рождения, в первый послевоенный год, стал секретарём нашего обкома и горкома (в областных центрах так было заведено) партии. Говорят, здесь он коротко сошелся с маршалом Жуковым, командовавшим войсками округа. По положению Кириченко был ЧеВээСом этого самого округа. Говорят, характером оба были не просты. Что-то общее у них было в характере. И даже во внешности. По воспоминаниям брата знаю: когда отец в сорок шестом вернулся из Польши, имели место какие-то неприятности с партучётом и службой. Там, за Вислой, что-то недооформил. И здесь военкому нахамил. Но позвонил отец по телефону Кириченко и пришел к нему. Встреча вышла радушной. И всё решилось моментально. Зовите это сейчас – как хотите. Но мне почему-то поныне радостно думать, что возможной аварии (или даже катастрофы – времена ведь были какие!) удалось избежать и быстро, и скоро.

Сколько раз при мне он был у нас в гостях? Не скажу. Смутно помню, меня папа-мама возили куда-то, на берег какой-то реки. Или лимана? Там было много нарядных мужчин и женщин. Были военные – с погонами и без таковых. Над всеми возвышался Алексей Илларионович в белом или, во всяком случае, очень светлом костюме и таких же туфлях. Под кровом беседки, которая осталась в памяти огромной-бесконечной, все пили-закусывали. И вместе очень громко пели. Из песен запомнились «Распрягайте, хлопцы, коней…», «Из-за острова на стрежень…», «Есть на Волге утёс…» и «Славное море – священный Байкал…». Да, ещё запомнилось: «Шумел камыш, деревья гнулись…». Запомнились потому, что «Шумел камыш…» выпевалось ещё более-менее задушевно, но «Деревья гнулись…» — уже ревели, как медные трубы на плацу. И ещё потому, что я их хорошо знал по взрослым застольям у нас дома. Тогда пение за столом было непременным пунктом повестки дня таких собраний. Баритональный бас дяди Алексея я слышал отчётливо: не то он был мощнее других, не то другие старались – потише…

Однажды – думаю, это было где-то до сорок девятого включительно, он появился у нас, меня быстро собрали-одели. Почти ничего не помню. Только то, что — на большой черной машине мы с ним, папой и его порученцем Петей приехали в порт. На нём была штатская шляпа, по-моему, совершенно ему не идущая. А на отце — светло-серая парусиновая фуражка. Мою голову осеняла тюбетейка, расшитая перцами и купленная в «Пассаже» накануне. Там нам отдавал честь и что-то докладывал моряк с авиационными просветами и эмблемами, с крылышками на фуражке с «крабом». И на белой моторной лодке мы поплыли к самолёту, который, как пароход, покачивался на воде. В кабине было тесновато, все сняли головные уборы. Кроме меня, моей голове было далеко до стеклянного потолка. С воды мы и взлетели. Я чувствовал мелкую напряженную дрожь машины, боялся подъёма и не без труда скрывал свой нарастающий страх. Полетели в Севастополь. Над стеклянной крышей кабины я видел нечто, тоже похожее на самолёт с винтом: это был серебряный диск пропеллера. Ревел он страшно, я и его боялся. Это существенно отравляло праздник пребывания в такой великолепной компании. Да и не знал я ещё ничего о врождённой своей высотобоязни, с детства завалившей мне путь в вожделенную авиацию. А день был солнечный, под нами простиралось тёмно-синее море с белыми судами. А в Севастополе играл оркестр, много было белых мундиров, кортиков и золотых погон. Это ослепляло и кружило голову. Нам отдавал честь и докладывал явно большой человек, ослепительный на солнце. Даже лампасы на чёрных брюках у него были золотые. А кортик! Кооооортик! Придумало ли человечество хоть что-нибудь роскошнее кортика!

…А вот его приход к нам в пятидесятом я помню хорошо. Он уже жил в Киеве, был – ни много, ни мало, — одним из секретарей ЦК партии. Папаша мой единоутробный, нередко бывая в украинской столице по делам лесопромысловой промкооперации, с ним встречался. И возвращаясь домой, передавал маме от него привет, конфеты и духи. По какому-то праздничному случаю он однажды приехал в Одессу. Повод? Может быть, отмечали первую пятилетку Победы? Явились к нам домой они с папой, во всяком случае, с областной Выставки Достижений Народного Хозяйства, где Алексей Илларионович вручил отцу золотую медаль ВДНХ СССР – за какую-то новую продукцию его фабрики. Медаль эта возлегла на наш круглый стол, среди закусок и графинчиков. И даже была облита красным вином – заодно с белой скатертью.

Кириченко был весёлым, громогласным и нарядным – светло-серый костюм, украинская вышитая рубашка. Светло-коричневые туфли. Особую нарядность придавали разноцветные орденские планки. Я уже умел их читать. Несколько орденов Ленина, два – боевого Красного знамени. И даже орден Кутузова, который давали только полководцам. И медали – за Сталинград, за Одессу, за Победу над Германией. С ним была молодая красивая женщина в светлом строгом костюме с комсомольским значком на лацкане. И в лакированных туфлях. На её орденской планке было три награды. Медали. Она работала в обкоме комсомола, пудрилась и звалась Ольгой Ивановной.

Тосты были за товарища Сталина, за победу. За погибших друзей-товарищей. За фабрику «Проммебель», директором каковой был папа. За Ольгу Ивановну и наш комсомол, в котором папа и Кириченко состояли с двадцатого года. За дядю Алексея, за папу. У двух последних лица были красные и праздничные. Из-под стола я слышал: ниже тоном Алексей Илларионович говорил о предстоящем назначении отца. Речь шла о руководстве Облместпромом, что означало – Местная Промышленность. Вернее, её областное управление. Интимным тоном Алексей Илларионович говорил отцу в ухо: «Готовься сдавать дела». 

Мама была счастлива и хлопотлива. Папа почему-то не становился веселее.
Потом они куда-то уехали – все вместе, кроме меня, Мики и мамы. А в дальнейшем из разговоров взрослых я знал, что стал дядя Алёксей первым секретарём ЦК компартии Украины. Говорили: впервые в истории лидером украинских коммунистов стал украинец. Я не очень понимал сей тезис. Ведь коммунистическая, то есть марксистско-ленинская, партия по сути своей не национальна, а классовая и интернациональна. Маркс, к примеру, или Ленин и Сталин – вовсе не были украинцами по происхождению. Я знал, что Гитлер сильно напирал на вопрос национальностей. Знал, также, что в войну у отца в батарее было полтора десятка национальностей. И что немцы им кричали: «Русише швайн!»… Но тогда я не задерживал мысли на таких странностях. Другие вопросы были у меня в предмете. Как мог я подумать, что народы моей страны, пройдя через семь десятков лет тотального интернационального воспитания (на которое были потрачены народные миллионы), схватятся друг с другом на национальной почве. И возглавят эту схватку именно компартийные активисты и лидеры. И народы не увидят в этом ничего странного…

Стал Кириченко потом и членом президиума ЦК КПСС (бывш. могущественное сталинское Политбюро) и даже секретарём ЦК КПСС. Но почему-то новое назначение отца не состоялось. Правда, чуть позднее его перевели – директором комбината. Но руководить такой махиной, как управление облместпромом, ему так и не довелось. На этот пост назначили одного партработника, его знакомого и отца моего приятеля, который (отец приятеля, то есть) в шестидесятом вдруг, ни с того, ни с сего, оказался под судом. Отнюдь не за идеологию. И получил, как говорили, «вышку», замененную пятнадцатью годами. А просидел лет семь-восемь. С ним пошли в отдалённые места и несколько директоров фабрик. Отца это не коснулось. Слава Богу. Но я часто думал: а что, если бы это назначение тогда состоялось…

Ещё только однажды я видел Алексея Илларионовича: на встречу с ним наш дворник дядя Вася вытребовал всех соседей и их гостей – на улицу. Там по обеим сторонам мостовой было полно народу. А работницы фабрики головных уборов (напротив нашего дома), женщины и девушки с невесёлыми лицами, держали большой его портрет – на белом, в коричневых тонах. Дело было солнечным днём. Откуда-то, не то с Комсомольской, то есть – со Старопортофранковской, не то с Орджоникидзе, показалась колонна больших чёрных автомашин. Первая была открыта, без верха. В ней сидела компания нарядных мужчин и женщин. А он стоял, как монумент, огромный, улыбающийся. Махал приветственно рукой. Все зашумели, закричали, стали бросать в машину цветы. Я стоял у самого края тротуара. И очень хотел, чтобы он увидел меня. «Дядя Лёша! Дядя Лёша!». Но всё довольно быстро завершилось. Машины проехали туда, направо, к Большой Арнаутской. И толпа разошлась, как и не было. Только дядя Вася, как и другие дворники, шуршали мётлами на вверенных им участках.

…А с Ольгой Ивановной я встретился, когда уже был главным редактором ГосТВ: она работала у нас буфетчицей. Ни папы-мамы, ни брата-сестры у меня тогда уже не было, — хотя и по разным причинам. А она… Пожилая, но всё ещё очень красивая и умная женщина. Мы часто беседовали с ней в буфетном закуточке. Было о чём. Эта женщина был женой начальника Одесско-Кишинёвской железной дороги, генерал-лейтенанта. Вернее, к тому моменту, его вдовой. Она пережила ряд жизненных аварий и даже катастроф, вскоре после смерти мужа, разоблачения антипартийной фракции (генерал был другом и номенклатурой Лазаря Кагановича) и завершала путь именно на одесской телестудии — в нашей точке питания. Меня она, конечно, не помнила маленьким, но уже хорошо знала по экрану. Наши встречи ей помогали немного забыть о своих горестях. Ко всему прочем, она была соседкой Шуры Мехлиса – помните, сына председателя нашей жилтройки Иосифа Захаровича Мехлиса и родным племянником сталинского министра Госконтроля СССР Льва Захаровича Мехлиса. Шура женился на своей однокурснице по художественному училищу (Грековка знаменитая)и переехал к ней в переулок Ничипуренко, где и жила тогда Ольга Ивановна. Сошлись мы с ней на этой почве коротко, она называла меня сыном, я её – мамой. И молодёжь, приходившая на мои лекции, говорила о ней – «Мама Кимборисыча!». Разве не уместен здесь образ жизненной моей калечки, наложенной на ватман судьбы народа, страны, державы…

(Читайте дальше…)

Автор Ким Каневский

Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua