6.
Второй месяц лейтенант Козырев объезжал по намеченному плану города в западных областях Украины, устанавливал контакты с местными органами госбезопасности и внутренних дел, под разным видом появлялся на стройках, в учреждениях, на сельских базарах, в домах для приезжих. После Бара и Гормаков не забывал расспрашивать о примаках. Случалось, что заглядывал в дома переселенцев, в осиротевшие в военное лихолетье семьи, в которых мог появиться в качестве временного постояльца либо насовсем приписаться, осиротевший в войну бывший фронтовик. На ночлеге в одном из таких домов и услышал лейтенант историю про орден.
Гостившая у хозяев родственница с Тернопольщины, поддерживая разговор о вдовах, примаках, рассказала, что был у них случай, когда ветеран-инвалид оставил старухе в уплату за постой свою награду, ушел и не вернулся. Было это с год назад в небольшом тернопольском городке Чорткове. Городок этот значился в планах Козырева – до недавнего времени в том районе, функционировал госпиталь для инвалидов войны. Что ж, случай подкорректировал план, и Чортков стал на первое место в длинном списке других городов и селений, в которых следовало побывать лейтенанту.
В Чорткове Козыреву пришлось изрядно «попотеть», чтобы найти старую одинокую женщину. При встрече та рассказала, что около года назад явился к ней с запиской от сестры, которая работала санитаркой госпиталя для инвалидов войны, некий Данилевченко, выписавшийся из этого госпиталя и сказавшийся человеком без родных и без дома. Сестра просила приютить Данилевченко на какое-то время. Пожил он с полгода, работая при хлебопекарне. А тут вдруг собрался в Тернополь и на работе расчета не взял. Сказал, что там друг с войны отыскался, просил спешно приехать хоть ненадолго, проведать. Шли дни, Данилевченко все не возвращался. Тогда сельчане решили заявить в милицию. При осмотре пожитков инвалида и увидели гимнастерку с военным орденом. По фотографии из Барского военкомата старушка и работники пекарни признали в Данилове Данилевченко. Из особых примет указали только на хромоту. Номер ордена сошелся с тем, которым был награжден погибший под Херсоном летчик…
Все, что узнал Козырев в Чорткове, дало ценные материалы для дальнейшего поиска. А главное, стало ясно, что все точно рассчитали чекисты: не ушел «Волк» никуда, а петляет по Украине и перебежки его становятся все короче.
В области и районы была дана новая ориентировка о Данилевском – Данилове – Данилевченко. Козырев выехал в Тернополь, и здесь его догнало сообщение из Галича, принятое центром. Со ссылкой на одесскую ориентировку, в нем говорилось, что некто Данилев, уроженец Иркутска, инвалид войны, лечившийся в госпитале, принят на пенсионный учет в их городке. Лейтенант настоял на немедленном выезде на место, почти уверенный в том, что дело близко к завершению.
То, что ожидало его в Галиче, могло привести только в отчаяние. Никакого Данилева, согласно документам по учету и местожительству горожан, в городе не значилось. Действительно, месяца два назад в райсобес приходил инвалид, справлялся о документах на пенсию, которые якобы должны поступить из больницы в городе Виннице. Показывал справку о выписке к месту временного жительства в город Галич. Адреса не оставил и больше не появлялся. Никаких документов из Винницы не поступало. Разговаривала с ним инспектор, она же кассир, через окошечко, Посетителя помнит с усами и при костылях. Вел он себя не совсем естественно: в ответах на обычные в таких случаях вопросы, о месте жительства, прописке, тушевался. Когда она спросила, откуда он родом и почему решил выписываться в Галич, далекий от Сибири, посетитель вдруг заторопился. Взглянув на фотографию из Бара, женщина задумчиво протянула: «Что-то общее есть… но утверждать, что это тот, на костылях, не могу…».
Однако Козырев был убежден, что приходивший в кассу человек и есть разыскиваемый Данилевский. Видно, не случайно он держится западно-украинских, прикарпатских мест: где-то здесь, судя по всему, есть у него надежные связи. Но главным было, хотя след опять оборвался, все крепнущее у розыскников чувство уверенности в скорой встрече с «Волком».
За ночь Козырев вместе с сотрудником милиции обошли места, где работали постоянные или сезонные сторожа. Следы Данилева отыскались на небольшой стройплощадке. Там он проработал сторожем две недели, но откуда появился, где проживал – никто не знал. Видевших его в лицо искать не стали, потому что на почте среди выставленной за стеклом невостребованной корреспонденции, оказалась открытка «Данилеву Николаю Андреевичу. До востребования», с почтовым штемпелем города Бучача, Тернопольской области. Отправитель детским почерком извещал «дядю Колю» о том, что тетя Вера и тетя Маруся живы и здоровы, бабушку встречать будут в Пышковцах. Открытка определенно имела тайный смысл, потому ее оставили на месте – вдруг получатель явится. Козырев же, не теряя времени, выехал в Тернополь, а оттуда с двумя оперработниками отправился в Бучач.
7.
Как бы ни был уверен Федор Козырев, что розыск идет по верному пути, все же точил его червячок сомнения – мало ли невероятного бывает на свете. Вполне может случиться, что Данилев из Бучача не тот, кто им нужен. Выяснить это можно было только при дополнительной проверке «на личность». Но такая проверка исключается, слишком велик риск спугнуть «Волка». А что Данилев был им, Козырев все более убеждался, перебирая в памяти по дороге в городок те скудные сведения, что смог сообщить милиционер, наводивший справки на месте работы Данилева.
Выяснилось, что Данилев, инвалид войны, бывший сержант, после непродолжительной работы заведующим буфетом, переведен на должность директора рынка. В его документах оформления прошлые места работы не упоминались, семья – тоже. И еще: называют между собой своего начальника «усатый» и «колченогий».
Посовещавшись с товарищами, Козырев решил провести операцию по опознанию, а в случае подтверждения – по захвату. Легенду и план действий разработали применительно к обстановке: в милицию поступило заявление о рыночной краже, оперативному наряду требуется содействие администрации рынка. С этим руководитель опергруппы заходит в конторку, предъявляет удостоверение сотрудника милиции. На опознание – полторы-две минуты, минута «на выдержку», и если по истечении их Козырев не выходит, тогда в контору заходят местный старшина милиции и тернопольский чекист под видом обворованного; другой чекист из Тернополя с местным товарищем подстраховывают неподалеку от двери.
В конторе, куда вошел Козырев, помещении с одним оконцем и затоптанным полом, за фанерным столом сидел изрядно потертый с виду, но еще крепкий усатый мужчина с отталкивающим выражением лица и пустым взглядом. Характерные выпяченные губы скрадывались усами. Глаза их на мгновение встретились. И Козырев почувствовал, как тошнота подкатила под сердце – человек с такими глазами способен на все.
Справившись с собой, лейтенант начал было говорить свое: «А вот и мы…» — но в этот момент усатый грузно поднялся из-за стола ему навстречу, стукнув о пол деревянным протезом, заменявшим отнятую по колено ногу. Козырев быстро достал из планшетки милицейское удостоверение и подал инвалиду со словами: «… и мы за помощью к вам». Тот подержал в руке знакомую всем книжицу и, не раскрывая, молча вернул. Своим молчанием и внешней безучастностью он мешал лейтенанту окончательно увериться, что ошибки нет – перед ним «Волк» и надо принять решение.
В этот момент в дверях показались старшина милиции и «потерпевший».
— Товарищ старшина, — резко обернулся Козырев к вошедшим, — выясните у директора рынка общую обстановку с кражами, потерпевший пройдет со мной на место… Мне не всё ясно… Потом мы вернемся сюда. Вы поняли?
— Так точно! – подтвердил старшина, хотя понял только одно: раз офицеры оставляют его здесь, значит, так надо, и он привычно раскрыл планшетку, вынул бумаги, предложил сесть «товарищу директору», стоявшему словно в каком-то оцепенении.
Выйдя из конторы, Козырев глотнул свежего воздуха, устало присел на валявшийся в стороне ящик и вдруг отчетливо осознал, что сейчас он разговаривал с Данилевским. Ему представилась во всей реальности опасность, которая угрожала старшине. Ведь он оставил его не предупредив наедине с «Волком». Тот не будет терять времени. Козырев в волнении поднялся.
— Будем брать! Подгоните, пожалуйста, машину. – И уже совсем спокойно добавил: — Вопросы потом…
8.
Следствие по делу Данилевского поручили вести лейтенанту Ивану Никитину, за год до этого закончившему юридический факультет Одесского университета. Молодой следователь зарекомендовал себя человеком большой выдержки, взвешивающим каждое свое слово. Даже новый подследственный, с маниакальным упрямством «отрицающий себя», не мог вывести его из состояния равновесия.
Данилевский на допросах твердил одно: его с кем-то путают, он – сибиряк Данилов, фронтовик-сержант, контужен и ранен, немало повалялся в госпиталях, там и фамилию искажали по небрежности, и боевые награды утеряли. Оружие, изъятое при аресте не его, однополчанин заезжал, оставил… Следователь терпеливо предъявлял документы из Херсона, Копаней, Белозерки, проводил очные ставки с земляками, родными его жертв, осужденными соучастниками в злодействах, но «Волк» вопреки здравому смыслу твердил все то же, надеясь спасти свою жизнь. Верхом безрассудства было его поведение и на очной ставке с родной сестрой, приехавшей из Сибири, где она жила с довоенного времени и о злодеяниях брата узнала только теперь. Увидев его, женщина заплакала и все повторяла: «Как же это ты мог, Николай… Была бы жива наша мама!..» Равнодушный к слезам, глядя в сторону, Данилевский твердил: «Нет у меня сестры… Не знаю, что ей от меня надо…».
Во время очередного допроса следователь, предупредив допрашиваемого «Волка» об очной ставке, по внутреннему телефону попросил дежурного направить к нему ожидающего свидетеля. По какому-то внутреннему побуждению Данилевский поднялся с табурета и обернулся к двери. Вошедший был не стар, но совершенно сед, по-военному подтянут. Остановившись у двери, он некоторое время смотрел то на следователя, то на арестанта, зрачки которого вдруг стали расширяться. Наконец, поправив ремень гимнастерки с выделявшейся на ней планкой боевых наград, свидетель обратился к Никитину, как принято у военных:
— Товарищ лейтенант государственной безопасности, офицер запаса Царюченко явился по вашему вызову…
Данилевский взмахнул руками и стал оседать на пол. С ним сделалась истерика. Очную ставку пришлось отложить.
9.
Долго искали чекисты Ефима Царюченко, одного из расстрелянных у Белозерского скотомогильника.
Старый житель села Климентий Свищев, родственник другого расстрелянного – Михаила Федощенко, рассказал, что вечером того страшного дня, возвращаясь с поля и проходя мимо скотомогильника, услышал доносившейся из ямы стон. По голосу узнал Ефима Царюченко, вытащил его и спрятал в сарае, потом помог уйти к своим.
После войны искали Ефима чекисты долго и упорно по всей стране, наконец, нашли в госпитале под Калугой незадолго до ареста Данилевского. Он рассказал, что знал о зверствах Данилевского и о том, как сам он и его товарищи стали жертвами карателей. При этом оказалось, что земляк его Свищев покривил душой…
В начале войны Царюченко, Федощенко и Скороход вступили в истребительный батальон, участвовали в боях под Херсоном, попали в окружение и, не сумев прорваться к своим, вернувшись в село, стали искать связи с подпольем. Дважды их арестовывали и били. «Обрабатывали» всегда немцы, «помогали» им Данилевский, Матасов и другие полицаи. После третьего ареста, в апреле, участь их была решена… Первым расстреляли Федощенко, потом – его. Он слышал, как передернули затвором, досылая патрон в патронник, ощутил удар и ожог в затылок, еще услышал выстрелы, рядом упал Скороход. Ефим Царюченко потерял сознание. Сколько он так пролежал – неизвестно. Очнулся от жгучей боли во всем теле. Царюченко ощутил себя лежащим в мокрой земле. Был уже вечер, шел дождь. Превозмогая боль, со стоном, он стал разгребать землю. В этот момент вверху замелькал свет и послышался голос Данилевского, говорившего кому-то: «Смотри, Царюченко еще ворочается…» Выстрелы, один за другим, обожгли оба плеча. Усилием воли Ефим заставил себя подавить стон… Совсем стемнело, когда он, снова придя в себя, стал освобождаться от накиданной земли, и вот тогда к яме подошел Свищев. Узнав Царюченко, сказал, что помочь не может, но пообещал оповестить родных. Прошли ночь и день – никто не пришел. В яме оказался подкоп в сторону, вроде большой вымоины. Ефим забрался в него и лежал до следующей ночи. Днем снова услышал голоса Данилевского и Матасова, которые ругались, обнаружив только двоих. Данилевский говорил, что сам стрелял и уверен, что Царюченко убит, а труп надо искать у родственников или на кладбище… С наступлением темноты Ефим выполз из вымоины, с огромным трудом выбрался из ямы, дополз до сарая и зарылся в сено. Собравшись с силами, перебрался на чердак своего дома. Как потеплело, ушел в Херсон, дождался своих. Воевал, дошел до Берлина, получив на фронте еще одну – пятую фашистскую пулю.
10.
После очной ставки с Царюченко Данилевский «признал себя» и стал давать показания, подтверждая то, что невозможно было отрицать. Цепляясь за жизнь, он хитрил и изворачивался как мог. Но никакие уловки не помогали, и постепенно все полнее становилась картина его жизни после войны. Объяснилась и его «колченогость», доставившая так много хлопот чекистам. Данилевский рассказал, что где-то под Винницей он оступился, сходя с поезда, упал и разбередил рану голени, полученную на фронте, а врачи вместо лечения отмахнули полноги. Но при этом он путал даты, «не помнил» название станции, не помнил лечебницу, где ему сделали операцию, называя то госпиталь, то больницу.
В Виннице при проверке версия обвиняемого лопнула. Больницам города и области Данилевский или Данилев не был известен. Но следы его обнаружились в одном из госпиталей, куда «инвалид войны быв. сержант Данилев» был переведен на долечивание из больницы железнодорожников. На железной дороге выяснились такие подробности увечья Данилевского, из которых складывалась картина совершенно невероятная: выходило, что «Волк», отчаянно силясь замести след, сам лишил себя ноги, чтобы стать неузнаваемым и тем самым спастись.
Пострадавший в результате наезда маневрового локомотива, как следовало из истории болезни, поступил в больницу ночью 18 сентября 1951 года с открытым переломом берцовой кости выше щиколотки, при отсеченной стопе. Больной объяснил случившееся своей неосторожностью и невнимательностью машиниста локомотива. Машинист и его помощник на месте показали, что в ту ночь заметили на путях откуда-то вдруг появившегося человека. Успели дать сигнал и замедлили ход, но человек тот, так им показалось, вместо того, чтобы отпрянуть в сторону, резко присел к паровозу, потом вскрикнул… Когда они поняли, что случилось, тут же приняли меры к отправке его в больницу и тогда же высказали недоумение, как вообще его нога могла оказаться под колесом.
Работники больницы и госпиталя опознали больного Данилева на тюремной фотографии Данилевского. Выяснилось, что документы на имя Данилева он получил на основании устного заявления, подкрепленного имевшимся при нем письмом на имя Данилева Николая Андреевича из города Чорткова. Как выяснилось позже, он не раз писал сам себе письма и использовал этот прием не однажды.
Все годы после бегства с Херсонщины, рассказывал обвиняемый, он жил под страхом ожидающей расплаты. Из Гормаков ушел, напуганный рассказами вдовы, и, выдавая себя за инвалида войны, лег в провинциальный госпиталь, что делал и раньше. В действительности легкую контузию и ранение голени получил при отступлении немцев. В Чортков Данилевский приехал со справкой на имя Данилевченко, полученной тем же способом, что и позднее в Виннице в больнице, а затем в госпитале. Важные для себя новости – где кого ищут или схватили – узнавал на базаре. Там, в Чорткове, он встретил однажды Хедько из Касперовки. Бывший староста сказал, что отсидел срок в лагере и самовольно ушел с поселения, просил помочь ему. Но Данилевский заподозрил другое: подослан, а если и в бегах, то ради своей корысти может явиться к властям и его запросто выдать. От Хедько он отделался, сославшись на срочный отъезд, но успел узнать, что Матасов и многие другие давно пойманы и его, Данилевского, ищут: еще в лагере старосту допрашивал какой-то въедливый в расспросах приезжий. Ходит он с полевой сумкой, взамен «Здравствуйте» говорит «А вот и мы…» В лагерь привез «этот въедливый» разные фотографии, в том числе и его — с орденом. При упоминании карточки с орденом сердце толкнуло так, что Данилевский едва устоял, а придя домой, первым делом переоделся, гимнастерку с орденом завернул в сверток с бельем, думал позже зайти взять. На работе Данилевский отпросился на два-три дня в Тернополь, приятеля в госпитале проведать. Когда шел за вещами, показалось – человек в проулок юркнул. Не заходя домой, он повернул к вокзалу, первым поездом уехал из Чорткова и через несколько дней оказался в отделении хирургии больницы винницких железнодорожников. Из госпиталя Данилевский выписался в Галич. Места прикарпатские он знал – скрывался здесь в первые годы после войны. Там, в пригороде Бучача, проживали у родственников жена и ее сестра, они и дали знать условной открыткой, что он может, не боясь, переезжать к ним, но открытка в Галиче его не застала. Теперь Данилевский жалел, что поторопился с переездом. И даже после ареста он отчаянно надеялся, что «вывернется». Это и заставило его твердить «я – не я», пока не явился живой Царюченко…
В начале сентября 1952 года в Херсоне преступник предстал перед судом Военного трибунала.
Подсудимый яростно изворачивался, лгал, сваливал вину на сообщников и своих хозяев-фашистов. Под конец он пытался разжалобить свидетелей и судей заявлениями о больных почках и язве желудка, нагло утверждая, будто бы расстроил здоровье в дни ополчения.
Военный трибунал приговорил Данилевского к высшей мере наказания – расстрелу.
Одесса, 1988
P.S.
«Я не участвую в войне,
Война участвует во мне»
Когда Данилевский предстал перед судом, меня ещё не было на свете. Только спустя более 30 лет после тех событий я узнала об этой, леденящую душу историю.
Моя встреча с генералом КГБ А.И. Куварзиным, непосредственным участником этой были, состоялась в конце 80-х, у него дома.
В стране надвигалась перестройка. Он, как опытный профессионал своего дела, предчувствовал глобальные перемены в государстве, а значит и в его ведомстве. Поэтому уже тогда он обратился к своим бумагам, записям и архивам.
– Пришло время открыть карты, – с загадочным взглядом человека знающего больше, чем можно было себе представить, поделился со мной тогда Анатолий Иванович. – Пусть наши земляки увидят, что делает страх с человеком. Не всегда бывает приятной правда, но её надо знать…
К тому времени было много написано честных, правдивых произведений о войне, открыты многие архивные документы об изменниках Родины.
Но я всё же взялась за перо, потому что это была моя история, история моего родного края, моих родных земляков, история из далёкого далёка. По молодости лет мне казалось, расскажи я об этом во весь голос, всё самое низменное в человеке, возвышающее предательство, никогда не повторится.
Сегодня, когда пережито столько трагических событий моей Украиной и нет уже на карте мира Советского Союза, – мы легко и просто отдаём на огульное поругание «великим» переосмыслителям эту эпоху, историю той огромной страны. Легко и просто открещиваемся от Великой Отечественной – одной на всех. Делаем выборочной нашу память.
Разве это не предательство?
В одной умной книге я встретила утверждение, что Гитлер умер бездетным, но оставил после себя духовных наследников. А его последователей автор называл польским словом «погробовцы». Таким словом называли ребёнка, родившегося после смерти отца. Ни по-русски, ни по-украински, ни по-немецки так точно не скажешь…
Сколько же ещё таких «погробовцев» нацизма сегодня!
Пройдёт совсем немного времени и может так случится, что при нашем молчаливом согласии мировые и национальные фальсификаторы, интриганы объявят А. Гитлера и его учеников выдающимися реформаторами человечества, а фашизм движущей силой развития нашей цивилизации.
«Прожорливым червям я не достанусь, нет,
меня возьмёт огонь в своей могучей силе.
В сей жизни я всегда любил тепло и свет, —
Предайте же меня огню, а не могиле».
Да, так и было написано: «…die Warme und das Licht …».
Эти «высокие» поэтические строки читал каждый, кого гнали фашисты в крематории Маутхаузена, Освенцима (Аушвица), Салаcпилса, Бухенвальда, Майданека, в концлагеря по всей Европе.
Помнит ли она, спасённая Европа и весь спасённый мир, кто избавил их от смерти? Понимает ли моя Украина, кем была бы она, если бы не сила единства всех людей разных национальностей, живущих тогда в мире и согласии?
Я вспоминаю, как в 1985 году, в наш город впервые приехали английские писатели Джон Саммерс и его жена Соня Ричмонд. Они посетили Одесский областной Совет мира на ул. Белинского, 5 и долго беседовали с одесским писателем, первым председателем ООСП И. П. Гайдаенко, моим отцом.
После знакомства с нашим городом, его людьми – писателями, ветеранами войны, пожилая чета, вернувшись в Англию написала книгу «Путешествие в Самарканд». Этому изданию предшествовала переписка двух писателей из разных политических систем Ивана Гайдаенко и Джона Саммерса.
Почему я вспомнила об этом сейчас, спросит читатель? Прошло более 30-ти лет, но в мире мало что изменилось и он не стал лучше. А мысли, умозаключения английских писателей Джона Саммерса и Сони Ричмонд звучат удивительно актуально в наших современных реалиях. Может, стоит к ним прислушаться …
ПОСЛЕ, ПОСЛЕ СКАЗАННОГО…
«John Summers, 43 Eaton Crescent, Swansea, Wales, Britain.
December 27, 1985.
Дорогой Иван!
Я был очень рад получить твоё письмо, рад буду возможности увидеть снова прекрасных жителей Одессы, о которых я не перестаю рассказывать здесь, на Западе.
Мне было очень приятно, что Вы и Ваши одесские коллеги сумели понять истинное и глубокое значение моего описания Аушвица…
Если бы, и я подчёркиваю, если бы люди здесь, на Западе, могли понять настоящее значение Аушвица, что он означает, тогда они могли бы понять всё об отношениях между Западом и Советским Союзом.
В период 1939 – 1945 г.г. моя жена Соня Ричмонд, тогда она ещё училась в школе, помнит своего отца. Он был офицером Британской армии. Он родился в Киеве в семье украинских евреев и выехал в Англию с родителями ещё в детстве. Так вот, Сонин отец говорил в 1945 году: «Если бы не русские, советские, сейчас бы уже не было ни одного еврея в Европе». Воспитанная еврейкой-христианкой, Соня никогда не забывала этих слов и всегда страстно защищала всё, что касалось Советского Союза. У неё злость и нетерпимость к тем, на Западе, кто всё ещё не может понять историю Вашей страны и Великую Отечественную войну.
Моя жена говорит, что если бы Советская армия не остановила нацистов, то она и её друзья евреи в Ливерпуле, были бы следующими, кому пришлось бы проделать путь в Аушвиц.
Прочитав всё, что я написал об Аушвице, наши западные читатели уже не смогут придерживаться искажённых представлений, созданных средствами массовой информации западных капиталистических стран, о том, что СССР представляет угрозу западному миру.
Во время Фолклендских событий, сейчас это уже открыто признают на Западе, из-за тривиальной ссоры целый мир мог быть повергнут в пламя войны. Наш священный долг сделать всё, чтобы показать нашим читателям и зрителям на сколько серьёзна опасность, стоящая перед человечеством.
Когда станет очевидным, что одурачивать простых людей уже невозможно и когда люди откажутся поддерживать эту ситуацию, она сама перестанет существовать.
Наша общественность готова узнавать больше, чем мы видим и слышим. И чем больше мы узнаём, тем больше убеждаемся в том, что у нас так много общего, что в действительности никаких проблем нет. Все проблемы искусственные и созданы средствами буржуазной пропаганды. Мы должны все, и это наш священный долг во имя миллионов, которые страдали и погибли, устранить эти искусственные проблемы и идти вперёд в мир будущего…»
И ещё, из письма, датированного 29.01.1986 г.
«Посылаю Вам обозрение только что опубликованной книги об Аушвице… Вы увидите, что тема Аушвица приобретает всё более возрастающий интерес на Западе. Но Вы так же убедитесь, прочтя обозрение известной газеты «Обзервер», что в нём скудное упоминание о советских людях, о факте, что более 2-х миллионов советских военнопленных были убиты в Аушвице. И о том, что только сила советского оружия положила конец тому, что именуется величайшим преступлением в истории человечества. Миру следовало бы сейчас спросить у самого себя, почему это так?
Говорят, что поистине великие, имеющие важное значение события истории человечества, никогда не осознаются таковыми в то время, когда они совершаются. А «событие», которое происходит сейчас, заключается в том, что это слово официально вышло из моды. Аушвиц, и всё, что оно означает, должно быть уменьшено: должно быть оправдано, оставлено без внимания и в конце концов затушёвано. Почему? Потому, что правда заключается в том, что Аушвиц был и остаётся истинно логическим завершением европейской капиталистической политики.
Я лично видел планы, которые находятся всё ещё там, в Аушвице. Эти планы нацисты составили до 1960-х годов (самонадеянно думая, что они, конечно же, выиграют войну).
Согласно этим планам в Аушвице предполагалось «обрабатывать» 60.000 человек в день.
На немецких фабриках за воротами концлагеря работали узники. На фабриках которые контролировали довоенную экономику Германии, на тех самых 18-ти фирмах, которые контролируют экономику Германии и сегодня. Ничего не
изменилось. Как напоминает нам немецкий драматург Петер Вэйсс: «Аушвиц – он ещё не закончился».
В европейской капиталистической прессе нередко изображают дело так, будто Аушвиц означал только акцию против евреев, что обозначалось термином «всесожжения». Но к 60-ым годам со скоростью, с которой избавлялись от евреев в течение военных лет, в Европе бы не осталось ни одного еврея, как и в мире.
Именно об этом вся моя книга «Дорога в Самарканд»: не только о дороге в Самарканд, но и об Аушвице, что я увидел и услышал в Советском Союзе, о его борьбе за сохранение мира…».
Память жива, пока мы помним. Забыть, значит умереть, пусть не физически, но духовно. А народ без души – мёртвый народ. Забыть, значит поставить себя в один ряд с такими, как «Волк».
«Только в траве забвения хорошо прорастают семена фашизма».
В ХХI столетии, 2 мая 2014 года в моей Одессе жгли и убивали людей. Нам больно и страшно возвращаться к тем дням. Нам проще и легче не ходить через многострадальное Куликовое поле, обходя его стороной, как прокажённое, где даже горевший асфальт вздыбился от горя. Мы закрываем глаза и уши на все надругательства над скорбью на месте убийств у Дома профсоюзов. Нам спокойней выжить сегодня, делая вид, что ничего не происходит – разберутся без нас. Страх продолжает делать из нас предателей.
А годы проходят, заметая пылью времени нашу память. Память тускнеет. Боль в сердце и душе притупляется.
У нас в стране сегодня совсем другое виденье событий. Мы живём в контексте примирения. Неужто нам, сегодняшним «креативным», по всей нашей стороне родной, в каждом малом селе, районном центре, городе, у каждого могильного камня перечеркнуть слова – «Никто не забыт и ничто не забыто!» ?…
В беспамятстве нам не одолеть дорогу в будущее.
Валентина Гайдаенко,
публицист, заместитель председателя
одесского областного Совета мира.