История одной кражи. Из книги «Углы падения». Часть 1

«Одесса   имеет очень многих таких
вещей, которых не располагает
других городов…»
Булат Окуджава. «Будь здоров, школяр…»

Из книги «УГЛЫ ПАДЕНИЯ». Часть 1

1.

…В тот день тираж одесской газеты «Моряк» розницей разошелся ещё до обеда. Его разносчики, традиционно оравшие дурными голосами прохожим в лицо: «Хасета «Мрак!», «Адэская хасета «Мрак!», сейчас добавляли «Только в нас!», «Все – ходи до меня!», «Запрещённая речь товарища Владимира Ульянова-Ленина за новую экономическую политику!». «Осталось только три-четыре нумера!». Само собой, Одессу немедленно захлестнули слухи идеологически невыдержанного свойства. Толковали о загадочном сокрытии губпарткомом от низов партии, комсомола, профсоюзов и населения в целом новой ленинской речи. И об анархическом молодёжном подполье, экспроприировавшем (попросту: укравшем) текст этой засекреченной речи в губкому и опубликовавшей её под видом любимой одесситами газеты «Моряк». Пикейные жилеты на Соборке, конечно же, немедленно разошлись в мнениях. Но едины они были в радостном перешёптывании о том, что большевикам натянули нос и уши.

А после обеда начальник Одесского угрозыска товарищ Зайцев был немедленно вытребован в губпартком. И не в админотдел, как обычно – к самому секретарю. Там застал он сразу двух губернских секретарей, председателя губчека и секретаршу-стенографистку, бодро водившую карандашом по листку блокнота…

Нет-нет. Стоп! Подробности – ниже. Начнём же с того, что сие – не выдумка автора: за девяносто с гаком лет до того, как я решился предложить Вам эти строки, в Одессе действительно имела место некая кража. Ну, само по себе, оно-то, может быть, и не так уж удивительно. Где же не воруют? В Вологде? Кинешме? Крыжополе? Вор – он и в Африке вор. А тем паче, в наших, так сказать, Палестинах. Фирменное дело. Сказано же: Одесса. Та самая, о которой известно, что она «… имеет многих таких вещей, которых не располагает других городов». Но данный случай нисколько не противоречит таковой репутации города. Наоборот: речь – об уникальном «Деле», возможном только здесь, на благословенном нашем Юго-Западе. И лишь в узеньком просвете между гражданской войной и НЭПом.

Кража сия не зафиксирована милицейским протоколом, и вообще – какой-либо официальной бумагой. Кроме общедоступной книги одного из её соучастников (К. Паустовский. «Время больших ожиданий»). И неправленого протокола-стенограммы упомянутой пока вскользь секретной беседы в кабинете секретаря губкома. Как сей документ достался автору этих правдивейших строк – не важно. Но обидно забытая эта история наделала в двадцать первом году довольно-но много шума в нашем богоспасаемом городе. Потрепала она нервишки его новым отцам. И даже вплелась в контекст русской советской литературной классики. Хоть и не случайно ускользнула от высокого внимания академических авторов «Истории гражданской войны в СССР». А жаль…

Впрочем, мало ли на что мы не обращаем внимания! Кто же не знает о том, что капитальные издания так именно величаво и именуются — «История гражданской войны в СССР. 1918-1922 гг.». Между тем, для вас же не секрет, в Европейской части РСФСР, в БССР и УССР гражданская война завершилось до осени двадцатого. В Одессу в конце зимы вступил Якир и Котовский, а в Крым в конце осени – Фрунзе и Блюхер с Уборевичем. И до окончания «Гражданской войны в СССР» самого СССР просто не было. И в Москве ещё не священнодействовали центральные органы, десятки лет, в дальнейшем просто-запросто распоряжавшиеся одной шестой суши всей Земли. Да так, как никакому Николаю Второму (Кровавому) и не снилось.

Да, ради Бога, не тратьте время-силы на возражения автору – мол, СССР родился именно в 1922 году! Во-первых, даже если так – можно ли толковать о гражданской войне в СССР с 1918 года? И включать в неё 1921-й? Во-вторых, и увы, это – неправда, поскольку Союз ССР был лишь провозглашен в 1922 году, да и то – в предпоследний его день, тридцатого декабря. Нужно ли быть политиком, экономистом, публицистом, чтобы сообразить – развернуть махину координирующего (читай: диктующего) Всесоюзного центра и его полномочные представительства на местах можно было лишь в толще следующего, двадцать третьего года.

Но автор призвал добровольцев-читателей в героический поход по местам и временам гражданской вовсе не за тем, чтобы оспаривать старые недобрые глупости. Предложенное историческое отступление просто необходимо для понимания последующего: революция уже победила, советские республики уже существовали, а Советского Союза ещё не было. Не было! Иначе не было бы и нашего «Дела» — вот в чём штука.

• Допустим. Хоть и странно… Непривычно… Но… Нельзя ли ближе к «Делу».

2.

Да-да, кража. Да какая! Не простая — золотая. Украли и через три часа подбросили… ленинскую речь. А в тесном том промежутке напечатали её в «Мо-ряке» и разнесли тираж по улицам-переулкам. Неслыханно! Одесский губпартком отрекается от Ленина? Вот выдержка из помянутого неправленого протокола-стенограммы; «Хатаевич: никто не сомневается в том, что товарищ Ленин есть вождь рабоче-крестьянского правительства Российской Республики. Мы – безусловно дружественные сопредельные и независимые республики. И Советская Украинская Республика имеет своё правительство и ЦэКа партии. Кто обязывал нас публиковать широко и полностью речь главы Российского правительства? Мы направили соответствующий запрос в Харьков (тогдашняя столица Украины. К.К.), обратились за разъяснениями о том, публиковать ли ленинскую речь или ознакомить с ней партактив…». «Сырцов: Полагаю, такое решение было разумным, учитывая настроения известной части населения Одессы. Но как могло случится, что она была широко опубликована через нашу голову (Так – в тексте. К.К.).

«Зайцев: Пока установлено, что весь типографский набор – губкомовской типографии, брошюрный, к газете не имеющий отношения. Набор находился и находится под охраной милиции на своём месте. Предварительно считаю – он каким-то образом поступил в распоряжение похитителей на несколько часов ночи, после чего вернулся на месте. Детали выясняются…»

Если бы эта кража не налякала губком и губревком, имена её фигурантов донесли бы до нас бессмертные милицейские бумаги. Но протоколов, как уже сказано, не было и потому – нет. Ну, почти нет. Тем не менее, судьбе угодно было всемирно прославить тех похитителей на качественно ином поприще. Культурные люди мира знают их, как русских советских писателей одесского происхождения. Оно конечно, кража та, в соответствии с уголовным кодексом, вполне подпадала под формулу тайного присвоения чужой собственности. Да мало сказать – «чужой»: государственной. Хоть дело было и до «Указа семь-восемь». То есть, сталинский указ от седьмого августа, усиленно защищающий государственную собственность. В отличие от частной. И за три пятилетки до того, когда за такие штуки расстреливали практически без суда. Но в данном случае нужна оговорка: «не корыстной направленности». Хотя она и не смягчала остроты ситуации. Вообще ничего хорошего не сулило лично похитителям это странное деяние, окромя большущих неприятностей. А время-времячко, как говорили в Одессе, благоприятствовало…

3.

Итак, вы помните: двадцать первый год от Рождества Христова был на дворе, когда начальника Одесского угрозыска судьба вырвала вдруг с мясом из старинного кресла-рококо и швырнула в губком партии. Для последующих поколений наших сограждан такой вызов, при всей его ответственности и непредсказуемости, не содержал ничего странного. Ибо то, что называло себя и называлось нами партией, на деле было надгосударством и распоряжалось всем сущим под луной и солнцем – в пределах державы. Но в двадцать первом одесситы, на-помню, впервые жили в стране с одной-единственной политической партией и ещё только постигали сию новинку.

Начугро Зайцев был, вообще говоря, беспартийным. Но ощущал усиленное сердцебиение. Тому причин было несколько. Как уже подчеркнуто, вызвали его не в админотдел губкома, а к самому. Да-да, к тому самому «Самому», который недавно, вот только что, кажись, и сам был замешан в тёмное паршивое дело. Оперативным путём (попросту – агентурно) приплыли к Зайцеву сведения о том, что к нему на квартиру, на Пушкинскую, летом и в начале осени завозили ящики шампанского, марочных водок и даже… бочку вина. В полуголодном, прожженном, простреленном и контуженном городе! Секретное сочинение на эту тему Зайцев сам писал в админотдел губкома. Но Олимп почему-то никак не оценил сей труд, отчего у начгоругро с каждым днём и ухудшалось настроение. Плюс – его собственные грешки. Ясно, что входил он в кабинет секретаря губкома нетвёрдой походкой. Тем более, как я вам уже докладывал, там находились секретарша-стенографистка, председатель ЧеКа и редактор «Моряка» — тот самый партийный старик, о котором так нетепло писал Паустовский во «Времени больших ожиданий». Папаша, слегка повредившийся ещё в дореволюционном подполье, после гражданской был назначен редактором пароходской газеты. А собралась в ней компания голодных интеллигентов, мало связанных с борьбой пролетариата за мировое своё единство, но весьма образованных. И, как видно из дальнейшего, чрезвычайно одарённых. Чуть отъевшиеся пайковой ячневой кашей, они стали шутить, дурачиться и сочинять стихи самым старорежимным образом. Ну, ямбы там, знаете ли. Хореи. Амфибрахии. И даже эпиграммы – в том числе на собственного редактора. Словом, старик приуныл. И делал все для того, чтобы газету прихлопнули.

В памятном том разговоре поучаствовали сразу два секретаря губкома: один, сдававший дела и другой, принимавший хозяйство. Первый был откровенно раздражен: только хотел унести ноги, а тут… Да и второй особенно не конспирировал своих настроений, выражавшихся одесской формулой «Оно мине нада?». Едва ли читателю ХХ1 века (хотя бы и одесситу) что-нибудь скажут эти имена; товарищ Хатаевич Мендель Маркович и товарищ Сырцов Сергей Иванович. Секретари губкома. Однако же для наших земляков образца 1920-го – 1921 годов это было не пустым для сердца сочетанием звуков. Истончённая в ходе войны и интервенции нервная система, отягощённая свежайшими грехами, Зайцеву подсказала отказ от брыканий и прочих претензий: дело явно было всерьёз. Тем более, проник он в высокий кабинет именно в тот момент, когда неприятный секре-тарско-губкомовский баритон, по всей видимости, рвал коленкор пространства арией:

«Стырили! Как последние урки!» — Читаю в поименованной выше стенограмме, и представляю, как он размахивал перед сизым носом старика-редактора несколькими экземплярами «Моряка» — «До чего вы там у себя дошли! Кража! И не сметь ничего возражать! Вот, смотрите, это же наш набор. Брошюрный. Текст типографии губкома. Всё наше, до последней опечатки! Уркаганы!».

«Да нет, Серёжа, они не всё напечатали. Чай, не дураки. Они не дали двух строк первой страницы, из которых ясно следует, что сей текст существует на правах рукописи и широкой публикации не подлежит!» — как бы возражая, вторил Сырцову Хатаевич. – «А что урки и сволочи, так это ясно, как день! Тоже мне ещё! Кто они такие? Где они были в гражданскую? Чем занимались? Может быть, работали в подполье? Или были на фронтах? Томились в деникинских застенках? Ничуть не бывало. Стишки писали, пьески. Печатались в белогвардейских газетах. А теперь Москва поручает этим сволочам и ****ям публиковать против решения губкома! Что? А я повторяю: сволочи и бляди! И пусть не вздумает ваша стенографистка — это записывать!».

Забавно: последняя строчка также фигурирует в стенограмме, хотя содержит требование этого не писать. Видимо, секретарь-стенографистка делала свою работу без души, чисто-механически. Судя по всему, получавший пинки и пощечины за своих молодых сотрудников редактор царапал не по уму большой лоб крахмальным платком и лепетал что-то вроде того, что и сам не имеет никаких сил «с этими авантюристами». И что не слушаются. И что они всегда так: не то, так это. Словом, волновались все, кроме секретарши, строчившей протокол…

Впоследствии Константин Георгиевич Паустовский – причём, как-то ленивовато, мимоходом, бросил строки: «Неясный слух об этой речи уже третий день ходил по Одессе, но никто ничего толком не знал. Мы у себя в редакции («Моряка». К.К.) знали только одно: что речь была произнесена Лениным в Москве и, конечно, напечатана во всех газетах Российской Федерации. Но в Одессе её почему-то скрывали от населения. Мы были уверены в том, что в этом виноваты работники Одесского губкома. Очевидно, они не были согласны с основными положениями ленинской речи».

«Очевидно… не были… согласны…». О, дорогие, драгоценные мои коллеги – одесские газетчики двадцать первого года двадцатого века! Как я, чья газетная молодость пришлась на хрущёвские шестидесятые и брежневские семидесятые, вам завидую. И не только потому, что ваши книги со временем принесли вам значительно большую славу, чем мне – мои. Нам не то что такие выкрутасы – даже и самая добросовестная ошибка не дозволялась. В мои годы советский журналист, как сапёр, ошибался только один раз. И всё. И руки-ноги-голова – в разные стороны. И тебя нет в природе СМИ.

…И ещё раз повторим пройденное: в тот день тираж одесской газеты «Моряк» розницей разошелся ещё до обеда. Его разносчики, традиционно оравшие дурными голосами прохожим в лицо «Хасета «Мрак»!». «Адэская хасета «Мрак»!», с утра добавляли «Только в нас!», «Все – хади до меня!». «Запрещёная речь товарища Ленина-Ульянова за новую экономическую политику!». «Осталось только три-четыре нумера!». Само собой, центр города сейчас же захлестнули слухи идеологически-невыдержанного свойства. Толковали о загадочном сокрытии губ-парткомом от низов партии, комсомола и населения новой ленинской речи. И о подвиге молодых интеллигентов-газетчиков, опубликовавших эту речь в одесском «Моряке». Уже через час иные одесситы зашипели об анархическом подполье, натянувшем нос власти.

4.

Говорилось и о тайном решении одесских коммунистов отделиться от КП(б)У в виде фракции или даже партии – левых большевиков-неленинцев, совместно с анархистами. И что губком обсуждает вопрос о возрождении Одесской Советской Социалистической Республики – во главе с Совнаркомом Одессы. Ну, как зимой восемнадцатого, при Старостине. К середине дня достигнув Молдаванки, Пересыпи и Слободки-Романовки, сия солёная волна вернулась в центр невероятно шипучей пеной деталей, что ярко отразилось в донесениях с мест.

«Карнович Семён, сапожник по ремонту обуви на Мещанской и Большой Арнаутской, разъяснял гражданам, что Ленин в Москве, наконец, передумал насчет военного коммунизма и вообще – мировой революции, и теперь выступает за священную частную собственность и свободу торговли».

«Домохозяйки Зоммер Лидия и Портная Берта (Малая Арнаутская, № 109), вернувшись с «Привоза», рассказывали в дворе соседкам, что Ленин и Троцкий приняли в Кремле заводчиков-эмигрантов. И днями сахарозаводчик Бродский возвращается к своему Сахарному заводу на Пересыпи.».

«Товарищ Барышев Дмитрий, направленный губкомом партии в угрозыск, ударил агента 11 разряда Бирлагу по лицу за слова о том, что Москва перекладывает рули и не пришлось бы вскоре рабоче-крестьянской милиции охранять капиталистов от рабочих и крестьян».

Всё это и многое другое – с ссылкой на главного возмутителя спокойствия, небольшую газетку, название которой разносчики подавали в столь мрачном варианте. И которая, ко всему прочему (и в отличие от величавого губернского рупора) печаталась на цветных листах упаковки чайных банеролей. Огромные запасы каковых весной двадцатого обнаружились в порту. Занятно: листы эти были снабжены гербом российской империи. Двухглавым орлом. Между прочим, с «Моряком» было неладно и прежде. Что также отразила секретная информация.

«Первый же советский номер газеты вышел под лозунгом «Пролетарии всех морей, соединяйтесь!». Губком тогда же строго указал редактору, партийцу товарищу Походкину на недопустимость такого грубейшего извращения Маркса и тезисов всемирно известного КоммунистическогоМанифеста. Тогда же тов. Походкин жаловался на анархические настроения журналистов «Моряка». По всей видимости, там сбилась гопкомпания бывших, их платформа неопределён-ная. Почти все они были в Одессе при немцах, Деникине, петлюровцах и интервентах, входили в эстецкие кружки и стояли в стороне от борьбы одесских рабочих и подполья. Не известно, так же, почему они не эвакуировались с белыми из Одессы в январе и начале февраля 1920 года. И с какой целью они остались в Советской республике»,

«Совершенно ясно, что назначенный партией редактор Походкин утратил управление редакцией и всерьёз на дела газеты «Моряк» не влияет. Он признаёт это и просит закрыть газету…»

«Из струдников «Моряка» обращает на себя внимание гражданин Бабель Исаак, писатель, и поэт Дзюба-Багрицкий (Дзюбан), служившие одно время (при Польской компании) в поарме и газете «Красный кавалерист» Первой Конной Армии; бывш. офицер Катаев Валентин, литераторы Семён Юшкевич и Гехт Семён, Лев Славин, Соболь Андрей. А также находившийся при белых в Одессе Константин Паустовский. Студенты университета Подбельский (племянник Нар-компочтеля), Харито и некто Благов, бывш. директор черносотенного «Русского слова».

«Редакция газеты «Моряк», по существу, стала богемным клубом, где толкутся местные художники, артисты, капитаны, штурманы, боцманы угнанных белыми судов, прочие сомнительные лица. В газете публикуется под невразумительным псевдонимом «Кавторанг Ш.» Георгий Шорохов, ответработник губми-лиции, постоянно конфликтующий с начугрозыска тов. Зайцевым. Не исключено личное участие Шорохова в ночной авантюре с губиздатом».

«Редакцию посещает, также, чекист Воскобойников, бывший комполка Красной Армии, который публикует в «Моряке» стихи идейного содержания, в основном к праздникам. Этот товарищ постоянно спорит с членами редакции, занимая, в основном, правильную позицию. Почему он сотрудничает именно с этой газетой, неизвестно. Но коллегию Губчека о ситуации в газете он ни разу не информировал».

«Как набор брошюры с речью товарища Ленина попал из губтипографии к этим авантюристам, выясняет следствие. Но уже ясно, что это дело нечистых рук сотрудников газеты «Моряк». Редактор ссылается на то, что не получал от губко-ма указаний не печатать поименованную речь. Он, так же, обращает внимание на авторитет товарища Ленина, на то, что тезисы этой речи касаются РСФСР и РКП, и таким образом, не возражал против публикации материала, информирующего одесситов о жизни в дружественной и независимой Советской России».

По сути, так впервые, мимолётно, мелькнули на одесском литературном и политнебосводе человеки некие – обратите внимание, читатель дорогой. В дальнейшем, кстати, так или иначе, всесоюзно и даже всемирно прославились многие их приятели по «Моряку». А тогда имелась налицо Одесса первого послевоенного года, на излёте военного коммунизма и в преддверии живительных перемен НЭПа. Очень странная – даже по тем экзотическим временам – история с речью Ленина, «засекреченной» всесильным губкомом. И стайка сомнительных беспартийных репортёров, в числе каковых – будущие русские советские классики. Авантюра с речью Ильича – вроде, их работа.

5.

Ко всему этому красное одесское начальство оказалось явно не подготовленым, Решительные товарищи, за последние четыре года выварившиеся в котле гражданской войны, всё же откровенно растерялись. Кто на пятом году пролетарской революции мог ждать от кучки сопливых репортёришек непролетарского происхождения такой дерзости? Одесские комиссары, конечно же, заскребли ногтями без признаков маникюра по деревянным кобурам маузеров. Но воздуха уже были не те и ещё не те. Устало стихали ветры военного коммунизма. И как-то непривычно щекотала партийные ноздри сладковатая вонь НЭПа.

А главное, ситуация выходила до скрежета зубовного идиотская. Невозможно оскорбительная для ВКП(б), как сказал бы шолоховский товарищ Нагульнов, будь он одесситом. Трусануть этих акробатов пера – не штука. Но… за что? За что конкретно? Какая формулировочка? Ну, да, кража налицо. То есть, тайное присвоение госимущества, матриц брошюрного текста. Вы уже знаете, тремя пятилетками позже это был не вопрос. Но на нашем календаре – двадцать первый, а не тридцать седьмой. Без известного судебного минимума тут не обошлось бы. Сталбыть, не обойти и вопроса – а какого лешего они крали то, что прислано было из Москвы открытым циркуляром. И именно для публикации. Они ведь, прохвосты, напечатали речь не Николая Второго, не Керенского, не вождей белой эмиграции, а Ленина. Более идиотской ситуации и не придумаешь

И однако же Зайцев летал тогда в губком не вхолостую: Так сказать, оправдал. Во всяком случае, в фазе дебюта. Следует напомнить и ещё об одном, специфически-одесском обстоятельстве-21. Одесситам, даже и привыкшим к мысли о краже всех плавсредств знаменитого Черноморского государственного морского пароходства, всё же не просто представить пустынную гладь от горизонта до причальных тумб нашего пота. Ни лайнера, ни дредноута, ни шаланды. Всё, что плавало, было угнано Врангелем в Крым. А оттуда – в Бизерту. Естественно, всякое перемещение по воде привлекало внимание одесситов. И «Моряк» нередко воспевал рейсы старого херсонского дубка, возвышенно именуемого шхуной «Паванна». Летопись революции в виде чекистских документов поясняет: сие корыто было формально приобретено торгашами Бывальченко – Павлом и Анной. Отсюда, кстати, и название плавсредства. Но имеются оперативные сведения о том, что за ними стоит некто Френкель. Совершили они сию негоцию заради каботажа «Одесса-Херсон», с заходом в Садовск и даже сам Мариуполь. Официально шхуна числилась дровянной. Возила дрова, то есть.

Нужно Вам заметить, цивилизованый мой читатель, в те лета – главным же бразом, в зимы – дрова считались валютой валют. Одно полено было контрамаркой в театр или цирк, за вязку дров давали две-три буханки хлеба и пяток камешков для зажигалки. А кубометр обычной сосны и вовсе открывал лучезарные перспективы натуробмена. Можно себе представить роль дредноута «Паванна» в одесской жизни того исторического этапа. Особенно лютой была первая мирная зима Одессы. Обычный нередкий гость города, знаменитый одесский норд, зимой двадцать первого был особенно навязчив. В сочетании с голодухой и общей суровостью режима — холод ледяным ужасом сковывал души горожан.

Вот что и как вспоминал об этом первом мирном годе наших предков Константин Паустовский:

«Зима 1921 года выдалась в Одессе нордовая, штормовая. Холод ощущался тяжелее, чем, скажем, в Москве, потому что ноздреватый камень «дикарь», из которого построен город, легко пропускал пронзительную сырость морской зимы. Дома и мостовые покрылись плёнкой льда и блестели, как эмалированные. Ветер гулял в улицах, обращённых к северу, и нагонял тоску. Только в поперечных переулках он сбавлял свой напор, и там можно было ещё отдышаться. Снова у всех начали опухать и кровоточить суставы. Море замёрзло до Большефонтанского маяка. Льды затёрли у входа в порт болгарский пароход «Варна».

…Ничего картинка, верно? Впечатляет. И отвечает на вопрос за интэрэс города к какой-то «Паванне». Три-четыре полена тогда в Одессе означали – жизнь. Павел и Анна привозили в город немного жизни. Хоть и не безвозмездно, конечно. Но что могло быть дороже огня в железной бочке с прорубленной в боку духовкой и с коленчатой трубой, выведенной в окно. Всё это вместе устанавливалось посреди помещения, иногда – весьма изысканного интерьера, с мебелью барокко, рококо, карельской берёзы и морённого дуба, заведомо обречённых на сжигание в этой самой бочке. Она называлось печкой-буржуйкой. И те, кто умел из обычной железной бочки сделать печку, считался в двадцать первом обеспеченным человеком.

Между прочим, «Паванна» имеет прямое отношение к скандалу, о котором – речь. Благодаря этой задрипанной лоханке, дело при раскрутке втянуло в свой водоворот и человека из другой, так сказать, оперы. Можно сказать, из русской классической литературы. Я убеждён в том, что вы хоть как-то отреагируете на одну из фамилий, фигурировавших в следующем протоколе:

«Установлено, что плавсредство «Паванна» приобретено у гр. Достоевского Фёдора Фёдоровича, который приходится родным сыном контрреволюционному писателю Достоевскому Ф.М., не рекомендованному наркомпросом. Гр. Достоевский злоупотребляет спиртным и по-крупной играет в карты. Любимая игра – двадцать одно. Нередко фиксируется наружкой в компании гражданина Френкеля Нафталия Ароновича, (по другим документам – Ааронович), подозреваемого в крупных спекулятивных операциях ещё до войны. Наряду с российскими олигархами, проходил по делу фатюшинской комиссии. Эмигрант. Вернулся в двадцать первом, с приходом НЭПа»

«Дубок продал гр. Достевский вроде бы для покрытия долгов. Возможно, хозяева – подстава, деньги известного дельца Френкеля. И шаладна в его расположении. Френкель организует промартели (ремонт и пошив одежды, пудра-помада, бельё), подозревается в крупных взятках должностным лицам соввласти. Пытается сблизиться с чинами чека и милиции. Просматриваются связи с контрабандистами и… журналистами Одессы».

Продолжение здесь, по ссылке.

Автор Ким Каневский