Часть 7

В ТРЁХ КНИГАХ.

КНИГА ПЕРВАЯ

КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…

(Продолжение. Начало: «Перед романом», «1», «2», «3» «4» «5» «6»)

9.

…Теперь – наконец-то: revenons à nos moutons. То есть, вернёмся к нашим баранам. Или, как говорилось на Молдаванке (когда там ещё жили, главным образом, одесситы), вертаемся взад, к Ване Горобцу с Сахарного посёлка. А потом, даст бог, и на Пересыпь, к Сахарному заводу и моим ближайшим предкам. Иван, по мнению автора этих правдивых строк, был хлопцем в своём роде. Человек по всем статьям окраинный, поселковый, но крайне жизнелюбивый и горячо протестующий против личных неудач. И от довоенной жизни ждал он большего, и вторая мировая его не очень-то побаловала. Хоть не убила до смерти, не покалечила, но с тем румынским зятем петрушка вышла. Тревожно было и с бегством оккупантов – и голодновато, и не пришлось бы за вернувшуюся сестру отвечать. В армию мирного времени не попал, будучи феноменально здоровым мужчиной. Как, каким образом – не знаю и врать не буду. Со временем на мои расспросы отвечал туманно-уклончиво, жестикулируя при том самым замысловатым образом. В двух словах: вышел в кадровые рабочие швейной фабрики, обзавёлся семьёй, в порядке квартирной очереди переселился в новейший пятиэтажный дом на Молдаванке. И стал вполне горожанином. И техникум потом закончил. Заочно. Так сказать, без отрыва. И даже в сорок три года от роду идейно созрел – в партию вступил. Заканчивались странноватые шестидесятые годы, своеобразно веяло от семидесятых. И даже кадровики при приёме на работу уже не интересовались – находился ли на территории, временно оккупированной противником. Кучка стал социально рости, выходил в небольшое начальство. Постепенно. А тогда, сразу после войны и в наскоро мною воспетом коловращении, он – всё ещё там, на Сахарном посёлке.

 Помнится, расстались мы с Иваном, любезный читатель, в разгаре его духовной жажды, интеллектуальных метаний и творческого поиска – в направлении оптимизации личной жизни. Её он, как уже доложено, напрямую связывал с юной соседкой из приличной семьи. Но парень был по-своему неглуп: сообразил, что по доброй воле Пеньковы… ну, ни при какой погоде не отдадут за него драгоценную Аглаю. Не для такого кормлена-поена, обута-одета, приданым солидно снабжена, хорошо воспитана и музыке обучена. И что надежда на подобное – просто кощунственная трата драгоценного времени. В общем-то, классика. Каковая не раз-два приводила и в литературе, и в истории к тайному присвоению родительской собственности (кража) в виде дочери. И подсказывала потомкам подробности.

 Вряд ли, впрочем, Горобец вдохновился на сей подвиг героями, скажем, пушкинской «Метели», толстовских «Войны и мира» и тому подобной классикой. Просто — годы шли неопределённые и муторные. Сорок шестой — сорок восьмой едва не уморили. «Я макуху жрал!» — много лет спустя рычал он мне в ухо. Да так злобно, будто в его негараздах был виноват лично я. И вправду – жрал макуху. Справка для сытых читателей ХХ1 века: это – жмых. По науке – продукт , получаемый после отжима прессом семян масличных культур. Компонент концентрированных комбикормов для сельхозживотных. Кроме всяких шуток – настрадался. Но страдали, практически, все. Да не все на таком основании вносили весомый вклад в дальнейшую жлобизацию общества. Ваня – вносил.

 Сорок восьмой, вроде, отпустил подпругу. Но для Кучки мало что именилось. Брат-партизан, избранный депутатом райсовета, определил его на швейную фабрику имени товарища В.В. Воровского. Его и впрямь золотые руки оказались незаменимыми. Технику знал и любил. Но платили копейки. И возможности опять не совпадали с потребностями. Поприятельствовал там с Келой Баковым, сошлись в убеждениях. Вместе кое-что тырили. Бельишко, особенно – женское, — было в дефиците и, соответственно, в цене. Выносили на себе и на Аглае, определившейся туда же на процесс вдевания резинки в трусы. Разумеется, очень скоро вляпались. А в ходе разбирательства всё свалил на Келу, отделался товарищеским судом и испытательным сроком. По убедительной рекомендации начальства (руки-то, помните, золотые!), здоровый рабочий коллектив взял его на поруки. Подруги вообще это не коснулось. Баков же отправился по Владимирке, в полном соответствии с Указом «Семь-восемь». Так блатные называли Постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года. Каковое впервые в советском праве обозначило социалистическую собственность, как основу государства. И ввело в правовой оборот понятие «Хищение социалистической собственности». В скобочках: (государственного, колхозного и кооперативного имущества). А также установило жестокие меры за подобные преступления.

 Что и имел в виду Жиглов, обращаясь к Ручечнику и его подельнице: «Так что по десятке вам, граждане. По десятке на душу населения». Помните «Место встречи…». Сценаристы забыли вложить в его уста уточнение: «А при отягчающих обстоятельствах – исключительная мера наказания, расстрел. И конечно же, с конфискацией лично принадлежащего имущества. И ещё: осуждённые по этому Указу не подлежали амнистии.

 Иван, от души радовался такому исходу. И конечно, сочувствовал другу, как мог. Но свобода сама по себе его не вполне устраивала. Её хотелось посвятить тому, что Свирид Петрович Голохвостый называл развязкой своего существования. А у Пеньковых уже опять едали не на газетке и клеенке – на белой отутюженной скатерти. И вилки-ложки были не солдатские, алюминиевые, нетушки – тусклые и тяжелые. Столовое, что называется, серебро.

 Особенно подхлестнули его воображение поселковые слухи о том, что Мирон всё же решился – выкопал отцовский саквояж, завещанный на самый крайний случай. А Кучка ходил в дранном довоенном пиджаке, в галифе, купленном на барохолке у какого-то отчаявшегося дембе6ля – за две бутылки беленькой. Он матом при всех ругался с мамашей и сам себе был противен. Да, и не забыть бы: при всём при том, Аглая сама по себе была, в общем и целом, симпопончиком. Оно конечно, Ботичелли не писал бы с неё Венеру, рождающуюся из пены. Но, по поселковым понятиям, во всяком случае, аппетитной была вполне. Так что, по правде говоря, помимо вульгарно-прозаических мотивов, имелся у Кучки и лирический. Ничто человеческое и ему, так сказать, не было чуждо…

 А тут ещё она, ни с того, ни с сего, вдруг забеременела. И однажды, в студеную зимнюю пору, вышибла оконце в девичьей своей уютной спаленке. И побежала замуж – на кривых послевоенных ногах, раздутых в икрах и высохших в голени. Так что дело, вроде бы как, выходило на мази. Однако же результат этой самоотверженности озадачил Ивана до глубины души. Обоих молодых, по-своему нарядных и счастливых, не пустили даже и на порог. Пришлось проситься к ванькиной малокультурной мамане. А такой номер в расчёт не входил, поскольку сама по себе Аглая почти никакой социальной ценности для Ивана не представляла. И лирика, хоть и игравшая в данном случае некоторую роль, безусловно, тушевалась перед грохотом бытовой аварии. И не пытаясь совладать с гневом праведным, Кучка стал есть молодую жену поедом – громко, чтобы дошло до единоутробных родителей. Дабы хоть дочку-то пожалели.

 Дойти, положим, дошло. И очень скоро. Дело поселковое. Но пожалели предки именно одну только Аглаю – подарили тёмно-синее пальто с каракулевым воротом, такую же тёплую муфту и некоторую сумму отечественных дензнаков в придачу. В ярости Ваня деньги отобрал, все – до копейки. И выдрал у пальто правый рукав. После чего избил Аглаю-жену, как поселковую собаку. И в дальнейшем, окончательно утратив надежду на гастроном номер один, в каковом Мирон уже дослужился до завскладом, Кучка мстил обманщице-жене глубочайшим презрением души, беспощадным истреблением семейных сумм и вульгарным мордобоем. Я это всё – к тому что Аглая, между тем, родила мою будущую жену. Мать моего будущего сына. Такая, значит, выходила генеалогия…

 Последний акт, впрочем, давал бедному Ивану некоторую надежду на примирение и опору. Так что Кучка даже стал меньше пить и вечерами всем, так сказать, семейством прогуливался по главной поселковой улице. По той самой Химической. Но судьба определённо не любит тех, кто желает её надуть: тёща Анна Осиповна, уже будучи бабушкой и замучив всех жалобами на ранний климакс, вдруг и сама забеременела. И родила Аглае сестричку, а будущей моей жене – тётку Кристинку. Тётка оказалась на три года младше племянницы. Мирон и супруга, молодые родители, послали окончательно к чертям собачьим беспутную старшую дочь и зятя. И все силы души бросили на воспитание нового чада, у которого и врямь (казалось), всё было впереди. Иван же окончательно махнул на всё рукой и стал жить-поживать, как предки его жили-поживали. Пил, то есть, мёртвую, дрался на улице и был бит нещадно, считал ночлег дома необязательным, лупил смертным боем быстро опустившуюся жену. И, вроде, не пытался более надуть всесильную планиду.

 Впрочем, был момент: когда Аглая ждала ещё одного ребёнка – Ваня вновь встрепенулся, похвалялся будущим сыном и поступил заочно в техникум лёгкой промышленности. Но вместо сына на свет Божий родилась дочь Маринка. И всё пошло-поехало себе дальше – вплоть до моей женитьбы на Нельке. Так причудливо змеились те дороги, так переплетались и расходились. И снова убегали в неизвестность, чтобы где-то там, когда-нибудь потом схлестнуться, свести очень похожих и притом совершенно разных землян, понятия не имеющих о том, что они – лирические герои…

 …И вновь обещанным образом повторим уже пройденное. Повторение – какая-никакая мать учения. Хотя некий наблюдательный остряк заметил: оно не может быть матерю. Поскольку среднего рода. Но у нас ведь разговор – и в шутку, и всерьёз. И потому припомним вкратце: в те же, примерно, времена и не слишком далеко от тех мест, жили-были родные будущего моего отца и он сам. Люди, конечно, тоже всякие. Как говорится, не дворяне. Но пересыпьская вольница была, всё же, несколько иной, нежели та, сахарно-поселковая. Само собой, и здесь не кончали Высших Женских Курсов. Грубости хватало. Но Исаак Бабель не спроста для своих наблюдений и будущих рассказов выбрал Молдаванку, а не Пересыпь. Среди вопросов, роящихся в голове всю жизнь, есть и такой: а что было бы, если бы действие одесских его рассказов проистекали на Пересыпи?

 Здесь раскручивался неумолимый маховик индустрии, заводские трубы-атланты не просто подпирали небо – казалось, приподнимали его за мостом, над Московской улицей и далее, аж до Ярмарочной площади. Индустриальный люд даже внешне отличался от молдаванского и поселкового, то есть фабричного, кустарного и криминального. Тон здесь задавали металлисты, мастера, граждане маловпечательные, неглупые и относительно культурные, нанятые хозяевами на приличных условиях – для точного и бережного обхождения с умными и дорогостоящими машинами иностранного производства. Неспроста демократическая интеллигенция вела свою разъяснительную работу именно здесь и не совалась на Молдаванку. Окромя экстренных случаев, когда нужно было ховатся от шпиков и жандармов – зажавши носики, пламенные рэволюционэры снисходили до воровских малин. Даже официальный истпарт не отрицал того факта, что первый куръер ленинской «Искры» Ваня Загубанский прятался у паханов на Мясоедовской. Увы, очень поздно подумал я о том, что в детстве отцу моему досталась более чем своеобразная обстановочка — излёт сотрясений русско-японской войны и, соответственно, первой русской революции девятьсот пятого, нервное затишье перед следующими бурями…

 Подумать только: пятилетним мальчишкой батя от души радовался яркому празднику трёхсотлетия Дома Романовых, семилетним приветствовал демонстрантов в честь объявления великой войны с немцами. Так что «На Берлин! На Берлин!» он слышал и сам орал в жизни дважды, в детстве и потом, в сороковые. В десять лет узнал об отречении царя, поаплодировал Временному правительству, помахал шапкой на бесчисленных митингах Соборки и в цирке, куда с утра бегал с другими мальчишами из-за моста весной и летом семнадцатого. Среди ораторов он нередко видел-слышал знакомых и соседей — Мишку Шнайдермана, который по-партийному прозывался Виктором Крайним. Кто же на Пересыпи не знал этого юного марксиста-очкарика, который заседал в райкоме по соседству, на Московской пятьдесят семь. Известно было, также, что с началом империалистической его с позором выгнали из гимназии за агитацию против военного займа. И арестовали. Вскоре, правда, выпусти, но в гимназию не впустили. Рядом с ним на митингах батя замечал свою сестру Анну (в семье – Нюся), старших братьев Мишку и Матвея (в семье – Мотя, Мотька) и их товарищей – Игната, Ларского, Крамова, Югова, Калюжного-старшего и Мосю Кангуна. Кто там ещё…

 Вскоре среди них появился и сосед Сенька Урицкий, торжественно уехавший на фронт в начале пятнадцатого года и вдруг обявившийся – в длиннющей драгунской шинели, лихой фуражечке с синим околышем и в унтер-офицерских нашивках на крыльях погон. За мостом говорили: Сёма самодемобилизовался. Кто мог подумать тогда, что он со временем будет комкором (три ромба в петлице, по-нонишнему – генерал-полковник) и начальником «Шоколадного домика» — главного разведуправления генштаба РККА. И что Зорге и Маневич будут его агентами. И что именно поэтому после его расстрела Сталин не поверит в их информацию о близкой войне. Да Семёну всё это и самому тогда в голову не приходило. А кому приходило…

 Осенью услыхал о перевороте в столице. В декабре бегал с пацанами на Пантелеймоновскую: курень Центральной Рады укреплялся в железнодорожном вокзале. На Пушкинской видел, как сечевики стреляли в санитарную машину: оказывается, это была разведка Красной Гвардии. И среди трёх убитых оказался брат Кангуна. А сам Моисей уже прославился, как начштаба Одесской Красной Гвардии, правая рука самого Макара Чижикова. Вскоре загрохотало Январское восстание. Один из куреней Центральной Рады долго оборонял вокзал, но потом всё же бросил это дело и ушел на поезде. Потому что с рейда жахнули по ним «Ростислав» и «Синоп», через весь город. Погибших с двух сторон было много, в особенности пострадали атакующие. Их похоронили торжественно – сбоку Куликового поля, в братской могиле. Там по сей день лежит его отец — тот самый машинист заводской ветки, мой дед.

 РПТ: Всё это и многое другое в том же роде мы было, хоть и без деталей, известно с детства моего золотого – буквально из той редеющей мглы, в которой почти ничто не различимо. Ничего подобного я не знал, не слышал о материи. Вероятно, отсюда обаяние фигуры отца — жизнь началась и потянулось под прапором огромной любви к отцу и не меньшего уважения к нему. Это был мой комиссар (именно так, я знал, называлась в разные годы его должность), мой вождь. Мой кумир. Безоговорочный авторитет, надежда и опора. Биография, личность. Историческая личность. То есть, повторим: самым главным, генеральным кумиром тогда был, конечно, Сталин. В нём, казалось, природа сочла ум, силу, красоту, талант, надёжность и высшую мораль. Но он витал где-то там, недосягаемо высоко. А здесь таким для меня – и, как я довольно быстро сообразил, для очень многих других, — был папа. Тем более, как и Сталин, он обычно носил военный костюм. Мундир с нарядными золотыми пуговицами, с едва заметными на плечах следами погонных петель, и орденскими планками в два ряда. Или суконную гимнастёрку с широченным ремнём, звёздной пряжкой комсостава и с неизменным ослепительно-белым подворотничком. Иногда на нём было то, что называлось сталинкой – черный или хаки однобортный пиджак, похожий на френч, с отложным воротником. И неизменные кавалерийские штаны, которые мама называла «Галифе», а папа – «Бриджи», широченные до колен, далее заправленные в чудесные, как зеркало, сапоги. Осенью, зимой и весной эта прелесть вставлялась в чёрные калоши, которым не позволено было жить в комнате — тоже блестящие и ворсистые малиновые внутри. Очень красиво…

 Он представлялся мне красивым и сильным, военным до мозга костей, участником событий, в которые мы, дети Победы, так скверно и так бездарно (о, я это чувствовал!) играли во дворе. Он видел Великую революцию, был ещё пацаном на гражданской войне, комиссарил в ЧОНе, тряс нэпачей, дрался с басмачами в Туркестане. Его слушаются другие, он отвечает за целую фабрику. Он выступает и заседает. Он депутат….

 Я это всё, в данном случае, к тому, что знал тогда об отце, его родных и его временах очень в общем и очень мало. Да почти ничего. И уж, во всяком случае, не от него. Что-то подслушивал из-под стола, вкруг которого сиживали гости. Что-то перехватывал от соседей во дворе. Бывало, от мамы или Мики. Очень многое пришло ко мне после его смерти — с единственным, почитай, наследством в виде семейного архива. И из моей переписки с выжившими чудом участниками событий – при работе над пьесой «В огне и тревоге» и книгой «И Молдаванка, и Пересыпь…». Для завершения личного знакомства читателя с этим авторским древом – попробую конспективно. Вкруг отца в его детстве-отрочестве завертелись чудеса вроде Одесской Советской Республики. Уже помянутый мной Виктор Крайний стал заместителем премьера этого демократического государства, предсовнаркома и наркома труда Старостина, а родной батькин брат Михаил – его помощником. Вообще в революцию фамилия наша довольно быстро замелькала-загремела в городе по партийной, советской, комсомольской, профсоюзной и чекистской линиям.

 Недолго, впрочем, эта музыка играла: весной – по Брестскому договору – пришли немцы. Старостин с золотым запасом Одессы вышел в море на транспорте «Афон», где и был убит при обстоятельствах, до сих пор толком не выясненных. То же касается и судьбы указанного золотого запаса (ежели чего — читайте мой рассказ «Дело» Петра Старостина» в книге «И Молдаванка, и Пересыпь…»). А Михаила с Крайним и партактивом он отправил накануне поездом от полуразрушенного вокзала.

 Как я выяснил впоследствии, они были интернированы немцами на станции Лиски. Эшелон целиком и полностью передали, всё по тому же по Брестскому договору, российским советским властям, после чего они оказались в Москве, на совещании в «Метрополе». Откуда отправились всей одесской гоп-компанией почему-то на Северный Кавказ. Виктор Крайний моментально стал председателем крайкома партии, зампредом ЦИКа Северо-Кавказской республики — была такая (иногда историки называют её Кубано-Черноморской) и членом реввоенсовета одиннадцатой Красной армии, которой командовал знаменитый Сорокин. А брат отца Михаил при Крайнем – для особых поручений и работы с молодёжью. Матвей же остался в Одессе, ушел в глухой подпол, в распоряжение подпольной партийной контрразведки под командой Южного-Горенюка.

 Ну, конфликт главкома Сорокина и новой партийно-советской власти не ускользнул от историков. И даже попал в классическую литературу. Интересующихся отсылаю к прекрасным книгам — трилогии Алексея Толстого «Хождение по мукам» (именно – книга вторая, «Восемнадцатый год»), к экранизациям этого произведения, и предсмертным запискам Юрия Олеши «Ни дня без строчки…». Поскольку с Мишей Шнайдерманом (Виктором Крайним) он учился в гимназии, из которой тот был с позором изгнан в начале империалистической войны, как большевисткий агитатор и пораженец. Да, и к роману Аркадия Первенцева «Кочубей» и его экранизации — замечательному одноименному кинофильму, где и конфликт советского главкома Сорокина со своим же советским правительством, и его трагический финал показаны художественно-ярко и документально-точно. Есть ещё книжка «Красный флаг над Одессой» некоего Коновалова – одного из тех писателей-краеведов, которые тёрлись в приёмной у секретаря обкома по идеологии Максименко и с которыми отказался встретиться И.Э. Южный-Горенюк, охотно общавшийся со мной. Что принесло автору этих строк немало неприятностей.

 Заметка на полях: Юрий Карлович Олеша дезинформировал читателя, утверждая, что Крайний был комиссаром на Дону и его убил один из бандитских атаманов. При всём моём благоговении перед поэтической прозой Юрия Карловича Олеши, вынужден официально заявить: никогда на Дону Крайний не был, из двадцати возможных девятнадцать с половиной лет он прожил в Одессе, и только полгода на Северном Кавказе, в Екатеринодаре и Пятигорске. И разобрался с ним не бандитский атаман, а очень даже назначенный членом политбюро ЦК ВКП (б), наркомвоенмором и предреввоенсовета Республики Труда Львом Троцким командующий героической одиннадцатой Красной армией товариш Сорокин. Каковой к этому моменту получил мандат главкома всех вооруженных сил Республики на Севкавказе. За подписью, само собой, отнюдь не Деникина. В октябре восемнадцатого отношения советского главкома и советского правительства республики зашли в тупик. Герой кубано-черноморского казачества Сорокин и одесский гимназист-недоучка Крайний очень многие вещи понимали противоположно. Необычное время подсказывало и своеобразие методов разрешения такого конфликта: двадцать первого числа, ночью, конвойцы Сорокина взяли с постелей, тёплыми, в кальсонах, советское, партийное и чекистское руководство края и армии, вывезли их к подножию Машука (ирония судьбы – совсем рядом с местом дуэли Лермонтова) и попросту расстреляли к чёртовой матери. Под ту раздачу попал и Михаил – помощник Крайнего, мой родной дядя, старший брат отца. Ему было чуть за двадцять…

 В те времена, да и в дальнейшем конфликты внутри советской власти решались просто и быстро. Странная и страшная эта история уже в конце октября была известна в Одессе и Москве, разлетелась миллионными тиражами газет и листовок с проклятиями изменнику Сорокину. Каковой вскоре и сам был расстрелян – по устной рекомендации Москвы и постановлению чрезвычайного съезда народов Северного Кавказа. На месте злодейской казни установили стелу с именами героев, их же именами в Пятигорске назвали улицы и переулки.

 Сейчас, вероятно, всё уже переименовано. А стелу снесли? Не знаю. У меня она имеется лишь на фото, которую прислала сестра Крайнего, Эмма Рихардовна Лубоцкая – эту фамилию одесситы и туристы видели на мемориальной плите фасада Одесского горуправления милиции: она , её подруга Раиса Барг и сестра Раисы Полина при Деникине проходили в этом здании на Преображенской по знаменитому «Процессу Семнадцати». Их взяли на проваленной явке. Полина была казнена, Эмма и Раиса получили по восемь лет каторги и вскоре были освобождены Котовским. И в следующий раз сидели уже в советской тюрьме по пятьдесят восьмой статье, как враги народа (десять лет без права переписки, плюс восемь ссылки) с тридцать девятого по пятьдесят седьмой). Реабилитация, конечно. Мол, ошибочка вышла. Неувязочка. Санаторий «Авангард» в Крыму. Переписка со мной в семидесятые. Оттуда я, значит, родом. С некоторыми вытекающими…

(Продолжение – следует…)

Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua