В ТРЁХ КНИГАХ.
КНИГА ПЕРВАЯ
КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…
(Продолжение. Начало: «Перед романом», «1», «2», «3», «4», «5», «6», «7», «8», «9»)
12.
Что? Довольно о пустяках? Так ведь – пустяки ли? Таааакие личности! Таааакие исторические фигуры! Не о том ли самом Shakespeareвском театре речь, который – весь мир? И в которомвсе мы — актёры? Ну, почти все. Или, во всяком случае, очень и очень многие. Увы, они — слишком разные по изначальным данным и логике прихода за кулисы и на авансцену. И где, по Юлию Киму, бездарные гримёры, коварные суфлёры – мы сами, мы с вами. Да, сказано: о, если бы нам хотя бы не путать амплуа. Оно конечно – хорошо бы. Но как не сложно мастеру правды искусства заявлять: «Пускай блондина играет блондин И никогда — брюнет, А то перепутаем все, как один, Черный с белым цвет. И пусть врача играет врач И никогда — палач, А то — чуть запор, Он хвать за топор, И нет живота, хоть плачь! Пускай корона венчает того, Кто в самом деле лев, А примутся уши расти у него — Тут же заприте в хлев. Не дайте шакалу сыграть овцу, Копейке лезть в рубли, Но дайте певцу — и только певцу! — Считать, что он пуп земли…».
Прелестно. Чего уж лучше. Да, господибожемой, как это просто и ясно! Блондин – это блондин. А брюнет – это именно брюнет. Белый – не чёрный. Врач – не палач. Хотя и без обоих невозможно, но они – разные, поскольку различны их призвания и миссии. Льва от осла отличит и пятилетний ребёнок. Примерно то же – с шакалом и овцой, копейкой и рублём, в котором, как всем известно с детства, сто копеек. И певцов предостаточно, хотя и тоже – разных. Но ведь ни словечка о том, как сие сделать. Нц, в смысле, чтобы не путать амплуа. Уж не потому ли сие умолчание, что автор прекрасной этой идеи и сам понятия не имел о путях её осуществления. Да и косвенная ссылка на Уильяма нашего Шекспира — не наивна ли? Ведь эклектику жанров, во многом определяющую дисгармонию общества, замечали ещё в древности.
Тогда же и изогнулся вопрос «Как это сделать?». И размышляли, и писали об этом. И нам завещали. Прокрутите рулоны исторических чертежей. Пусть даже в калькированных копиях. О, сколько полемических копий сломано в борьбе за это. Не говоря уже о пото-крови-пролитии. Сколько их, сердешных, гармонизаторов жизни общества, посвятили такому благородному и занятному делу единственные свои отдельно взятые жизни! В том числе и в эпоху, на подробности которой автор потратил и ваше время. Но сколько бы их ни было, остальных много больше. И они, остальные, к дисгармоничным моментам жизни всегда относились по-разному. Частью – адаптировались от самого вступления в жизнь и вообще не воспринимали их негативно. Частью как нечто неизбежное и свойственное обществу, к чему приспосабливались и с чем уживались. На тех или иных этапах их убеждали или заставляли подниматься на борьбу за гармонизацию жизни. Собственно, перманентное это действо и составляют человеческую историю. И почти весь мир, который – театр, — нередко становился театром военных действий. И анатомическим театром. Не позволили зрелищные эти храмы оставаться в роли зрителей и моих лирических героев, и их прототипов.
В моё поле восприятия этой драматургии, так уж сложилось, попадали довольно примитивные сценарные основы, режиссура и сценография, грубые грим и игра. Что всегда было свойственно провинциальным театрам, воспетым классиками. Читайте на сей счёт Островского, Чехова и Куприна. Собственно, с тех пор ничего принципиально не изменилось к лучшему и в этом плане. Да, особенно в провинции, которая уже давно больше походит на захолустье. Что особенно обостряет контраст восприятия.
А.Н.Островский (Снимите шляпы!) устами персонажа «Бесприданницы» не случайно так представляет своего спутника: «Это, господа, провинциальный актёр Счастливцев Аркадий». Не «Актёр», а именно – «Провинциальный актёр». У драматургов такого класса случайностей не бывает. Захолустье уже очень давно ощутимо напирает на провинцию. Которая, в свою очередь и в полном соответствии с принципом «Домино», давит на университетские центры и столицы. А где-то там, у исторических истоков этой тенденции – сельская экспансия в город. Знаете, у меня некогда была в телеэфире беседа с одним из знаменитых одесских экс-мэров. В конце концов заговорили об этом явлении и его последствиях для культуры города и общества в целом. Вовлёкся мой собеседник в тему – видно, не пустой это был для его сердца звук. Но во-первых, совсем уж в конце он как-то встряхнулся. И заявил определённо: менталитет нашего города, более чем своеобразного и исконного культурного центра большой страны, переработает поступающий в него снизу человеческий материал, поднимет его к должной высоте. А во-вторых, после передачи за рюмкой кофе попросил настоятельно… не давать этот материал в эфир. Я тогда и не дал. А теперь подавно не дам — нет у меня более никакого эфира. Материал есть, а эфира нет. Такое, понимате ли, «До-ми-но»…
Если развивать образность в сторону театрального и доминошного принципа, то Сэмэн Дукельский в том ряду был не первым и не вторым камнем «Дубль-пусто». И на сцену истории выходил не в амплуа «Кушать подано». Потратим ещё немного времени-места, помянем незлым тихим словом его предшественников. Например, товарища Шумяцкого Бориса Захаровича. В той же Большой Советской Энциклопедии вы запросто узнаете: государственный и партдеятель, революционер, участник гражданской войны – и не где-нибудь, а в Сибири и на Дальнем Востоке. Может быть, краем уха слыхал читатель о такой себе ДВР, Дальневосточной Республике? Ну, о той, которую придумал Ленин для спасения Государства Труда от японского нашествия. Будущий маршал СССР Блюхер был в ея правительстве военным министром. А Шумяцкий – председателем совета министров и министром иностранных дел. Между прочим, журналист. Что и толковать, житие покруче Семёнсемёныча. И автор считает уместным его здесь помянуть тем или иным словом потому, что в ряду разнообразных назначений он однажды – и тоже в духе времени – стал самым главным киношником страны. Кино – театральный отпрыск. И классик мог сказать, что весь мир – кино, если бы жил в ХХ-ом веке. Под чутким руководством тов. Шумяцкого советская киноиндустрия произвела на свет такие ленты, как «Чапаев», «Весёлые ребята» с Утёсовым и Орловой. «Юность Максима» с Чирковым и Жаровым, и что там ещё? А, лента «Тринадцать», о борьбе с басмачами в Туркестане, страшно нравившаяся папе и значит – мне. Ещё – «Цирк» — тоже с Орловой. Некоторые киноведы связывают с его именем экранные успехи СССР на мировой арене.
Мечтал ещё до конца тридцать седьмого года о советском Голливуде в Крыму. Но в январе-38 в центральной прессе стали появляться материалы о его склонности к пустословию и парадной шумихе, обманывавшей правительство и народ. И даже о связях Шумяцкого с вредителями в кино. Зимой той он вообще был арестован, как террорист и шпион. До весны как-то продержался-запирался. А летом пошел навстречу следствию, признался во всех смертных грехах. Хотя в конце июля всё равно расстреляли. И само собой, в пятьдесят шестом реабилитировали. Не виновен. Но в нашем случае тут что особенно важно: его омрачённый кабинет занял товарищ Дукельский.
Да что там – «омраченный»: просто мрачный. Какое-то проклятое местечко. Главой Госкино страны был вознесенный революцией до небес Ян Эрнестович Рудзутак – шутка что ли: заместитель председателя совета народных комиссаров (совет министров) страны, председатель центральной контрольной комиссии ЦК ВКП (б) и нарком рабкрина. Расстрелян в тридцать восьмом. Ну, такое место пусто не бывает: возглавил искусство и индустрию кино Мартемьян Никитич Рютин, известный крупный партийный и советский работник. Тоже того-с… Расстрелян…
Страсти-то, страсти—то какие! А! А вот Семёнсемёныча всё это и многое другое в этом роде, кажется, не смущало. Партия считала необходимым его использовать в кинематографе – значит, так надо и так будет. Дальше будет видно. Рождён он для этой стихии, нет ли, а только взялся он за кинодело всерьёз. Как, собственно, за всё, что ему поручали.
А что же дальше… По всей видимости, партия у власти, да к тому же – единственная в стране (с лета-18 другой попросту не было, вышли все), не могла долго использовать такого масштабного товарища столь узко. Да и, между нами, до самого верха доходили его художества в кинематографе. Что не день – то анекдот. В видах экономии места-времени воздержусь от цитирования воспоминаний известнейших кинематографистов о своих встречах с Сэмэном. Читайте сами. Уверяю вас, будете довольны. Подтвержу только, что однажды он был переведен на другую работу. Именно: назначен… министром (наркомом) водного транспорта СССР. Может быть, ещё и потому, что служил в одесской чрезвычайной комиссии – и стало быть, с морем знаком.
Между прочим, это кресло тогда ещё, в свою очередь и опять-таки, не было лишено мрачной ауры. Оно хранило тепло ещё одного его предшественника. Да и какого: сталинского железного наркома Внутренних Дел Николая Ежова, совмещавшего эти самые внутренние дела и госбезопасность с мортранспортными. Некоторое время, до самого ареста и расстрела. Железный сталинский нарком, о котором сочиняли стихи и песни, и о котором говорили – Ежов держит врагов в ежовых рукавицах. А вот поди ж ты, тоже оказался сволочью. Ну, как сговорились, ей богу… Александр Сергеевич Яковлев, авиаконструктор и замнаркома авиапромышленности, вспоминал о том, как ворчал вождь: мерзавец Ежов, лучших наших людей загубил. Звонишь ему на Лубянку – говорят, в наркомфлоте. Звонишь в наркомат – говорят – дома. Посылаешь за ним домой, а он пьяный валяется. Мы его расстреляли…
В своём роде, что и говорить, обстановочка была в этих верхах. Победившая и удержавшая власть революция, подобно известному мифическому существу, продолжала пожирать своих детей уже пачками. Как его, бишь… Кронос, кажется. Его родителями считались Уран и Гея, сестрой – Афродита. А детьми – Посейдон, Зевс и кто-то там ещё. Не помню. Почему жрал своих деток? Вроде как из страха, что они его свергнут. Что-то толковалось так, что он питался силой будущего. Пожирание настоящим будущего? Своего настоящего, в будущем предполагаемого нашего с вами. Его будущее – наше настоящее. Сказки, конечно. Но ведь настоящее и впрямь иногда представляется кем-то съеденным. Не так ли? Подумаешь, что греческая мифология вышла из пищеварительного тракта Кроноса. И что, если далеко не исчерпаны в этом смысле его тенденции и потребности? Эстафета поколений…
И всё же, всё же, всё же большой специалист по кинематографу, государственной безопасности и мореходству, Семён Семёныч без особых треволнений пережил и своего предшественника по Одесской ГубЧК Дейча, и центральный свой патронат (Дзержинского, Менжинского, Ягоду, Агранова, Ежова и Берия), и даже самого товарища Сталина. Говорят, в хрущёвскую оттепель он чётко отвечал на вопросы комиссии по реабилитации репрессированных. И отпускали его с богом. Говорили, с большим интересом Сэмэн читал материалы ХХ съезда и очень любил кинофильм «Карнавальная ночь» и телефильм-оперетту «Белая Акация», этому форуму посвященные. Но принципиально не встречался с выжившими и оправданными сотрудниками ВЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-КГБ. А с дядей Васей и дядей Лёней при случае общался охотно. И последний уже в семидесятые рассказывал мне о нём в тёплых тонах. Дукельский основательно подорвал здоровье в борьбе за гармонизацию общества на разных фронтах. И в ЧК-ОГПУ, и в кинематографии, и на морском транспорте. А при персональной пенсии союзного значения приезжал оздораваливаться в Одессу. Я был незаметным участником одной из их встреч у Фабриковых — в доме на Маразлиевской, со странным балконом, нависающим над прохожими на высоте вытянутой руки, напротив парка Шевченко. За столом тогда закусывали и пили чай из деревянного китайского сервиза папа, дядя Лёня, тётка, дядя Вася Романов и Сэмэн – совершенно лысый, страшно худой очкарик. И вообще страшный. Ну, как есть Кощей Бессмертный из кино. Артист. Он даже сел к фортепиано – что-то довольно уверенно наигрывал. Взрослые пели. Говорили, что в детстве и юности он не только учился музыке, но и был исполнителем. Тапёром в синема. Определённо – артист.
Современные кинозрители уверены в том, что реплика «Семёёёнсемёёёныыч» родилась и распространилась благодаря гайдаевской «Бриллиантовой руке». Но старые чекисты и кинематографисты знали истину. И я помню. Громко живший в громкое время, Дукельский тихо себе скончался в оттепельном 1960 году, когда автор этих строк пошел в седьмой класс. И хорошо помнит, как дядя Лёня и другие старые чекисты (в том числе и погоревшие в 30-е, 40-е и 50-е, но живущие дальше) говорили как-то низкой актавой: «Умер Сэмэн…». И качая головами, мычали нараспев: «Семён Семёныч…». Уж не означало ли это мычание —«Qualis artifex pereo». Какой артист помер!
В его анкете сказано: в партии с семнадцатого года, председатель Одесской ЧеКа и губотдела ОГПУ Екатеринослава и Воронежа, зампред ОГПУ Белорусии. Начальник Главкомитета кинематографии. Народный комиссар морского транспорта СССР. Покинул строй после автокатастрофы – персональный пенсионер Союзного значения. И вот – нате вам: отечественная энциклопедия почему-то не акцентировала на других видах его служения народу. Загляните, сказано кратко и просто: советский государственный деятель, министр морского флота СССР. Того, дескать, и довольно…
— Да, а что же дядя Лёня ?
А дядя Лёня верой и правдой служил трудовому народу в Воронеже. И даже вишнёвой эмали ромб носил в тёмно-синей петлице. Комбриг войск ВЧК-ОГПУ. У них с тёткой были дочь Инночка (по пачпорту – Интерна) и сын Валера, один из кумиров моего послевоенного детства. Воронежский край ставился Центром постоянно в пример по результативности разоблачения врагов, арестов, следствия и приговора в отношении подпадающих под знаменитую пятьдесят восьмую статью. Иностранные шпионы, завербованные ими соотечественники, диверсанты, бывшие чины жандармского корпуса и полиции, белогвардейцы. Лица, прямо или косвенно содействовавшие им во время гражданской войны и интервенции. Диверсанты и их пособники. Скрытые троцкисты, эсеры и меньшевики. Носители контрреволюционной агитации и пропаганды. Ну, и ЧСИР, члены семей изменников Родины, конечно. На груди его френча имелись знак Почётного чекиста, орден Красной Звезды и в малиновой розетке – орден Красного Знамени.
Но с расстрелом Ежова и приходом Берии дела пошли как-то странновато. «Правда» поместила передовицу о ретивых не в меру чекистах, которые заради удобств работы нарушали (видите ли) революционную законность. Московская комиссия отправилась почему-то именно в Воронеж. Побеседовала без свидетелей с арестованными. И вскорости были сняты с работы, исключены из партии и арестованы председатель Воронежского ОГПУ и два его зама – в том числе исполняющий обязанности начальника следственного отдела, товарищ Фабриков Леонид…
В семидесятые он охотно рассказывал мне, как на суде обвинялся в избиении подследственных. И нисколько сие не отрицал: бил, бью и буду бить. Потому как, во-первых – враги, во-вторых – время суровое. В-третьих, на Западе коммунистов в тюрьмах ещё не так бьют. А главное – на сей счёт имеется прямое и недвусмысленное указание оттуда (четыре пальца в кулак, большой – вверх).
— Председательствующий, помню, мне тогда сказал: но вот вас же, арестованного, не били. А я ему: а попробовал бы меня кто-то ударить!
И верно: сильно здоровенный был. Даже в старости. И если допрашивающие и судящие «врагов народа», по воспоминаниям выживших, демонстрировали к подследственным и подсудимым явную антипатию, то к дяде Лёне иже с ним, осуждаемым за битие тех самых «врагов», откровенно демонстрировали самые тёплые чувства. Ну, ромбы с петлиц, и награды с груди — само собой, долой. И партбилет – на стол. Но о пятьдесят восьмой статье не было и речи. Дали три года. Без конфискации и дальнейшего поражения в правах. За нарушение социалистической законности. С оглашением во всех частях, подразделениях и учреждениях системы ОГПУ. Дабы неповадно было.
Трудно сказать, какое практическое значение имела такая огласка дела. Во всяком случае, по документам госкомиссии, исследовавшей преступления эпохи культа личности, подследственных и подсудимых били и в тридцать девятом, и в сороковом и сорок первом. И, тем более, в войну. Да и после неё. И даже после судьбоносного оттепельного ХХ-го съезда, когда Хрущёв и Ко достреливали тех, кто кое-что знал об их собственных художествах тридцатых-сороковых…
Словом, во враги народа и прочие изменники дядя Лёня не попал. Тётка с детьми – Инночкой и Валеркой Фабриковыми – оставалась в Воронеже, на прежней квартире. Свободно переписывалась с осуждённым. Продолжавшие службу сотрудники мужа окружали её заботой и вниманием. Понимали. Сочувствовали. Вероятно, по принципу – «Сегодня ты, а завтра – я». После приговора и при отправке в лагерь, в эшелоне дядю Лёню назначили старшим вагона. В лагере – старшиной блока (три барака по восемьдесят заключенных). Такой чин получили ещё трое осуждённых чекистов. А потом, довольно скоро началась война – подались они добровольно на фронт. Рядовыми, конечно. Был он ранен и контужен. Искупил, так сказать. Смыл кровью.
Но в органы почему-то не вернулся. Или – не вернули? После войны, по воспоминаниям знакомых, с тремя бывшими коллегами образовал ядро коллектива «Фруктовый пассаж» на одесском «Привозе». Один из его товарищей — дядя Вася Романов, был по-чекистски молчалив и угощал меня, маленького, чудесными мандаринами. И советовал корочки-очистки не выбрасывать, а отдать отцу. Батя от подаренных мне фруктов отказывался, а корочки принимал охотно. Он их измельчал и пропихивал в горлышко графинчика с водкой. А в шестидесятые, когда вдруг возник интерес интеллигенции к белым пятнам на карте отечественного прошлого, Василий Иванович и дядя Лёня отказывали журналистам в интервью. Категорически. Кстати, о журналистике: тесен мир: я потом приятельствовал с его сыном Димой, ставшим известным одесским журналистом. Он учился в станкостроительном техникуме с Валеркой Фабриковым, сыном дяди Лёни и, таким образом, моим двоюродным братом. А в семидесятые и восьмидесятые мы с Дмитрием Васильичем работали в прессе, в здании издательства «Черноморской коммуны». Я – на седьмом этаже, в «Комсомолке» вёл отдел сатиры и юмора «Козлотур», а Романов – на восьмом, в «Вечёрке», с Лившиным и Лошаком – вели четвёртую полосу, «Антилопу-Гну». Само собой, мы часто-густо общались – и отнюдь не только на служебно-творческом уровне. Он и Ирина Пустовойт, моя приятельница по молодёжке и спутница его жизни, относились ко мне очень тепло, где могли – помогали.
Однажды, к примеру, меня в наглую не приняли на заочное отделение Университета. То есть, при единственной пятерке по сочинению на потоке, плюс две чертвёрки и трояк по английскому. По конкурсу, дескать, не прошел. Хоть шел я, газетчик, как говорится, по профилю и конкурс меня не касался – вполне достаточно было четырёх трояков. Ну, само собой, послал я наш университет и все остальные кембриджи-сорбонны-оксфорды куда подальше. И обида это была не первой, не сто первой. И утешился мыслью о том, что у Максима Горького не было даже и моих одиннадцати классов. Дима и Ирина возмущались, призывали меня к разбирательству. Мол, это – наглость, хамство, и наше дело – правое. Я, под горячую руку, помнится, нагрубил и им. И они, по секрету от меня, встретились на сей счёт с ректором и секретарём университетского парткома. Поднялся скандал, кое-кто получил крепенько по шее. Мне объяснили: дело в том, что при сдаче документов на поступление я не предоставил справку с мета работы. А я её и впрямь не предоставил, поскольку дал характеристику-рекомендацию с места работы, за подписью главредактора. И там все мои подвиги были прописаны. «Тут вы не правы, — пояснял председатель приёмной комиссии, — на документы мы посадили девушек-студенток. И они не вникали. Есть справка – документы клали в папку «Вне конкурса», нет справки – в другую – «По конкурсу». Ну, принесли извинение. И зачислили в студенты уже после установочной сессии. Ирина и Дима добились этого без меня.
Тоже ведь примета обновляемого времени. Были и другие. Но на разломе времён, когда потрескивало уже весьма внятно, мы – как бы это выразиться – разошлись с Ириной и Димой в богословском споре. Я пытался устоять, помня присягу — на традиционных позициях (сдавать их, брошенных уже очень многими, мне казалось просто неприличным); А Дмитрий и Ира оказались на гребне современности. Спорили. Я нервничал, дерзил. Мы расстались и почти не общались. Простите меня, ребята. Но это, как говорят наиболее продвинутые мои коллеги, уже совсем другая история…
Да, едва не забыл: в эпоху позднего реабилитанса дядя Лёня обратился в Инстанцию. На предмет восстановления в партии. Тогда многих восстанавливали. Но ему отказали – на том основании, что осуждён он был не как враг народа, не по пятьдесят восьмой статье, а за нарушение процессуальных норм (избиение подследственных), что, мол, судя по сохранившимся судебным бумагам, он и сам не отрицал. И сталбыть, жертвой культа личности считаться никак не может. Партбилет не вернули. Но, с учётом искупления кровью и беспорочной трудовой деятельности, разрешили вступить в партию ещё раз. Без сохранения партстажа…
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua
One thought on “Часть 10”