Хороший читатель не шапочно знаком с литературным творчеством Александра Бирштейна. Касается это и хорошего читателя нашего журнала. Известный писатель, автор многих книг и давний добрый друг нашего журнала, сотрудничал сотрудничает он с изданиями весьма выборочно. Так что его произведения публиковались в «Вестнике Грушевского» не случайно. Как и закономерным считаем наличие их в редакционном портфеле нашего журнала. Некоторые из них предлагаем Вашему высокому вниманию.
МЫ ВСЕ ПОД ПОЛУДЕННЫМ СОЛНЦЕМ
(Воспоминания и эссе)
Смотрите первый выпуск по ссылке.
*РЕБЕ
У меня над столом висит симпатичная картинка. Ослик, на нем собака, на ней кот и сверху, конечно, петух. Веселые такие… Эта картинка нарисована специально для Берты Яковлевны Барской, моей тещи.
И снизу:
- Познавший сущность, стоит выше печали.
Подписи нет. И так ясно – это ребе.
Так его называли все. И сослуживцы по родному театру музкомедии, и люди из других театров. В театре Станиславского в Москве, в БДТ, в Минске у купаловцев, в Киеве, Харькове, Свердловске. В Ташкенте! Представляете, ребе в Ташкенте! Даже в «Современнике»…
Помню эпиграмму Гафта после постановки рощинского «Эшелона».
Миша, Ивницкий, Хася и Ося,
Вам «Эшелон» довести удалося.
Все хорошо, только жалко немного,
Что все это черти не нашего бога.
Ивницкий – это он. По фамилии назван, потому что они с Рощиным тезки.
Михаил Ивницкий – замечательный театральный художник и человек!
Михаил Борисович Ивницкий стал главным художником театра музкомедии в 1968 году и проработал там до 1996 года. До своего последнего дня…
А сейчас? Его нет уже 20 лет, но он есть! А вот, смотрите – отрывок из программки.
ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ
Режиссёр: Семен Штейн, заслуженный деятель искусств России, народный артист Беларуси
Режиссер-постановщик – Владимир Фролов, народный артист Украины
Музыкальный руководитель и дирижер – Вадим Перевозников, заслуженный деятель искусств Украины
Художник-постановщик – Михаил Ивницкий, заслуженный художник Украины
Художник по костюмам – Зоя Ивницкая…
Все, как тогда…
А ведь тогда еще были спектакли… Столько спектаклей…
Как мне жаль, что вы никогда не увидите сценографию «Человека из Ламанчи» в музкомедии, «Царя Федора Иоанновича» в русском…
«Царь Федор Иоаннович»! Оформление спектакля было необыкновенным. Целый мир. Мир, где живут и царь – Иннокентий Смоктуновский, и его антагонист Борис Годунов – Борис Зайденберг. Вы представляете, сценограф был на уровне гениальных актеров!
Михаил Борисович был тихим человеком. Он делал свое дело, очень его любил, как и любил своих близких, коллег… Его мастерская всегда была открыта. К нему шли со своей бедой, за советом – ведь он же ребе! – или просто погреться.
Какое счастье было сидеть с ним за одним столом! Это всегда был мирный стол. И ненадолго все в мире становилось справедливым.
Несколько лет назад в Литературном музее была выставка работ Михаила и Зои Ивницких. И это было потрясение.
Жена Михаила Борисовича Зоя Александровна Ивницкая, дочь Ира жили в Америке. Он летал к ним, жил там, но всегда возвращался в Одессу, зная, что как только выдастся свободное время, улетит к близким опять.
Однажды, когда он поехал в американское посольство продлевать визу, ему в ней отказали…
Михаил Борисович Ивницкий был не очень здоровым человеком…
Он был другом, советчиком, творцом, мудрецом…
И знаете что: ТАКИХ БОЛЬШЕ НЕТ!
ЛЕТО, ОДЕССА, ДАЧА
Как только выходишь из дачной калитки и делаешь несколько шагов по Шампанскому переулку, сразу начинаешь понимать, что июль – это таки да жарко. Асфальт чуть впитывает твой башмак, не спеша с ним расстаться. Так и идешь, слегка выдергивая ноги из дорожного покрытия. А навстречу те, кто проделал десятки, сотни, а то и тысячи километров, чтоб соприкоснуться с желто-зеленой, горячей, дурно пахнущей лужей, именуемой море на пляже «Дельфин».
Жарко…
- Пекло, пекло по всей земле… — про себя уродую Пастернака.
-
Ты не забыл? – встречает меня у калитки сосед и друг, режиссер театра Дома офицеров, Иосиф Львович Беркович.
– Вечером приедут Зорик и Додик!
Ох, эта летняя привычка полузажиточных одесситов снимать летом дачу! (Зажиточные дачу имеют. Им легче!). А тут ютись в одной комнате вчетвером. Одно в жизни удовольствие – преферанс по вечерам.
- Не забыл! – радуюсь я.
Зорик Аврутин, завлит и режиссер театра оперетты и вообще на всю голову театральный человек – наш третий в преферансе!
А Додик Макаревский, актер, КВНщик и… инженер – болельщик. В преферанс он не играет, а просто сидит и смотрит. Мы его любим! Хотя… Глупость сказал! Додика любят все!
Зорик приехал один. Додику надо было куда-то пойти с папой. А это святое!
За пулю сели часов в десять, когда домочадцы уже почти угомонились. Стол под абрикосом, лампа на длинном шнуре свисает с ветки, лист бумаги… Ручка у каждого своя. Она – часть фарта. А кто станет делиться фартом во время карточной игры?
- Что играем? – спрашивает Беркович.
-
Сочинку! – отвечает осторожный Зорик.
-
Финку! – одновременно выпаливаю я.
Проголосовали. За сочинку двое. Значит, так тому и быть!
Играем по маленькой. Пол копейки за вист. При нашем среднем, но вполне терпимом, уровне проиграть или выиграть можно рубля два-три. Даже меньше! Но! Все дело в процессе. И в общении, конечно! О, общение, как по мне, лучшая часть нашей игры. И Зорик – Зоринька, как называеи его жена Иосифа Львовича Нина Иосифовна – знает массу людей и массу историй. У него толстая записная книжка, перетянутая резинкой, где хранятся адреса и телефоны, наверное, всех людей, причастных к театру. И все его любят.
И Иосифа Львовича, Юзика, как называют его некоторые, тоже любят. Он добрый и светлый. И спектакли у него добрые. Интересные и добрые.
Сидим, шлепаем картами, разговариваем, ругаемся. А как же! Вон Зорик под играющего с туза пошел! Разве это можно простить?
Нам приносят чай, бутерброды. Едим, пьем, играем…
Пулю заканчиваем часа в два ночи. Пока расписали – пол третьего. Уговариваем Зорика остаться ночевать. Но он, ни в какую.
- Мама будет волноваться!
-
А еврей любит маму! – в который раз шучу я.
Беру с собой литровую банку, и мы идем провожать Зорика.
На Французском, а тогда Пролетарском, бульваре ни одной машины. Если не считать двух – газика и жигуля – у проходной завода шампанских вин.
- Затариваются! – понимающе переглядываемся мы.
-
Зорик! А по шампанскому?
Зорик задумывается, но появляется поливальная машина, и Зорик машет ей обеими руками. Поливалка останавливается, и Зорик вступает в переговоры с водителем. Потом садится в кабину и прощально машет рукой. Поливалка уезжает, а мы с Иосифом Львовичем остаемся на пустом бульваре. Потом плечо к плечу переходим через дорогу.
- Что надо? – вопрошает сонный сторож завода.
Вместо ответа, протягиваю ему три рубля и банку.
- С газом или без газа? – добреет сторож.
Какой же дурак станет пить шампанское с газом?
Возвращаемся на дачу. Лампа все так же освещает стол и расчерканный лист пули. В углу стола кружки от чая. Почти чистые. Споласкиваю их небольшим количеством вина. Садимся за стол, наливаем. Вино холодное и очень-очень вкусное. Не станут же сторожа торговать всякой дрянью. Клиентов растеряют!
Сидим. Пьем. Медленно и тихо разговариваем…
Огромные, мохнатые звезды, свесившись сверху, наблюдают за нами. И подслушивают! Порой, их забавляет то, о чем мы говорим. Тогда они шутливо подмигивают.
ЗЮМА
В 1954 году, если не ошибаюсь, в Одессу после долгого перерыва приехал МХАТ.
Ажиотаж! Разговоры!
- Вы уже ходили на МХАТ?
-
Ходили…
-
И как там Тарасова?
-
Ой, я вас прошу, обыкновенная Тарасова…
Да-да, Тарасова, Андровская, Яншин, Кторов, Грибов, Ливанов…
Какие имена!
И среди всех этих громких – и заслуженно! – имен, тихое-тихое тогда имя – Елизавета Ауэрбах.
Корифеи жили в Лондонской и Красной, актеры поскромнее в Спартаке и Центральной. Остальным сняли квартиры.
Елизавете Борисовне Ауэрбах сняли на Садовой комнатку совсем завалящую. Узкая комнатка без удобств, теснота, тараканы… Елизавета Борисовна приехала с сыном Мишей. Жить в таких условиях было невозможно.
Семья моей будущей жены жила на даче, квартира пустовала. Работники СТД попросили мою будущую тещу, Берту Яковлевну Барскую, приютить актрису.
Нельзя сказать, что новые жилищные условия были идеальными. Разве что было просторно. Но раз-два в неделю с утра приезжал мой тесть Борис Александрович Шайкевич. Он собирал строго по списку вещи, которые ему приказано было привезти, а потом хватал мухобойку и будил гостей громкими хлопками.
- Вас мухи не беспокоят? – спрашивал он внезапно разбуженных гостей.
Квартира наша была коммунальной. С приездом Елизаветы Борисовны один из соседей стал чрезвычайно чистоплотным и мылся – представьте! – каждый день. Его жена негодовала:
- Сёма! Погубит тебя эта чистоплотность!
Шутки шутками, но с тех пор между нашей семьей и Елизаветой Борисовной возникла дружба, продолжавшаяся до последних дней большой артистки.
… в Одессу мне всегда хочется. Хочется к вам… Но «Подвиг Одессы» молчит и гастрольбюро Москонцерта. А как я еще могу приехать?…
Мне всегда хочется писать – и это моя отрада, но ужасно хочется хоть немногое увидеть в печати… а на этом фронте или полный отказ, или обещания, и не знаешь, что лучше.
Да, Елизавета Борисовна писала короткие, теплые, очень родные, а иногда и очень смешные рассказы. В 1955 году она стала читать их с эстрады.
- Родные одесситы!
Спешу поделиться с вами маленькой творческой победой. Впрочем, маленькой, можно было бы поставить в кавычки. Я читала в ВТО свои фронтовые записки (55 минут) т.е я их рассказывала так, как это делает Андроников. 1-е отделение читала Чехова, 2-е свои рассказы. Работала много, но самостоятельно, устала, но удовлетворение есть.
22.12.55 г.
Вскоре она ушла из театра. Жизнь работника Москонцерта бросала ее из города в город. Ей очень хотелось в Одессу!
- Я очень несчастна – ведь я жила близкой встречей с вами…
Пишу из Ленинграда и должна была потом ехать в Одессу – правда спланировано все было довольно нелепо: последний концерт в Л-де 16, после концерта на поезд, 17 утром в Москве, а в Одессе концерт, кажется – 18?!!!
Я-то, уезжая на гастроли сначала в Калининград, потом в Л-д, думала, что я прямо из Л-да еду или лечу Одессу. Но сегодня мне позвонили из Москвы, что Одессу отменили.
Огорчению моему нет границ, хотя я уверена, что все же в этом году поездка состоится, потому что этого хочу очень. …
Представляете, а как я жаждал встречи с ней. Когда она все-таки приезжала на гастроли в Одессу, мы ходили на все ее выступления. Уже живя в доме жены, я без конца слушал миньоны с ее устными рассказами, читал ее тоненькие книжки с удивительными дарственными надписями. Кроме книжек были рассказы, отпечатанные на машинке, пьесы, удивительные письма. А фотографии! Какие она присылала фотографии!
Когда-никогда Госконцерт был милостив и Елизавета Борисовна приезжала на гастроли.
Да, забыл сказать, у нас в доме ее называли Зюма.
- Я в Харькове, значит, скоро мы увидимся. Так как вы можете меня не узнать, я опишу вам свои внешние показатели. Рост тот же, но шире. На мне будет коричневое – не пальто и не шубка, а как сказала бы моя мамочка – «полупердончик». Затем вязаная, коричневая же шапка, такой же шарф и, как говорят очевидцы – такая же улыбка.
Все остальное шибко «не то». В общем, увидите, но вообще все вышесказанное не имеет никакого значения, для меня во всяком случае, очень хочу скорее к вам. …
Она приехала. И мы познакомились. Это было очень смешное и очень болезненное (буквально!) знакомство.
Дело в том, что летом 1984 года я попал в аварию. Результат – два сломанных ребра. И вот с этим «багажом» я вернулся в Одессу. Как-то передвигаюсь по квартире, но больно. В общем, сижу я, читаю, ни о чем хорошем не думаю. А тут звонок в дверь. Бреду открывать. На пороге Елизавете Борисовна. Решительным шагом вошла она в гостиную и провозгласила:
- При переломе ребер надо накладывать жесткую повязку!
Оказывается, ей все уже доложили.
С этими словами она бросилась к Прониному креслу. Пронино кресло – это было кресло нашего кота Проши. Дело в том, что кот иногда разочаровывался в людях. И немедленно устраивался в это кресло писать. Кресло покрыли пленкой. Но на пленку Проша писать не хотел, предпочитая гостевую обувь. Щадя гостей, пленку покрыли старым вафельным полотенцем. И все разрешилось к общему удовлетворению. Вот это-то полотенце и схватила Зюма, вознамерившись бинтовать меня. Полотенце, мягко говоря, пахло. Так что, я бинтоваться не хотел. Пришлось бегать от нее вокруг стола. Это было больно. Поэтому я заскочил к себе в комнату и защелкнул дверь. С той стороны бесновалась Зюма обзывая меня ретроградом и неблагодарным. Потом все стихло. Это пришла Берта Яковлевна. Она объяснила Зюме назначение полотенца.
Когда я вошел в гостиную Зюма сидела в другом – людском – кресле и демонстративно читала «Литературную газету», впрочем, держа ее вверх ногами.
Мне очень приятно было прочесть строки из ее письма Яне, моей жене.
- … Твой Саня мне понравился. Раз ты его любишь, то и я его люблю! …
Я заходил к ней в Москве, где в те времена бывал часто. Звонил. И слышал в трубке:
- С удовольствием слушаю вас!
Она отвечала так на все звонки! Кто бы ни звонил!
В августе 1995 года, позвонив ей, я услышал в трубке чужой голос…
Елизавета Борисовна Ауэрбах умерла 25 июля 1995 года.
- … Жизнь московская для москвичей тяжела. Темп и ритм бешенный и далеко не всегда день прошел с пользой, но устаешь безумно. Москва для меня полна близкими сердцу людьми – и даже с ними видимся мельком, урывками или совсем не видимся. Или узнаешь, что их уже нет…
Я УЧУСЬ, САША!
Он говорил:
- Тезка, в том дворе таки жили приличные люди. Папаша Ильф с сыновьями, сын мадам Бланк…
Я недоуменно смотрел на него.
- Да-да, — продолжал Саша, — Дмитрий Ульянов тоже там жил. И я тебе скажу, соседи говорили, что вел себя хорошо.
Это я задал Саше вопрос насчет населения дома № 9 по Малой Арнаутской.
- И Бялик! – добавляю я, стремясь показать эрудицию.
Саша Розенбойм легко соглашался.
- И он… В бельэтаже, во дворе… Его туда пристроил издатель Иегошуа Равниций, он тоже там жил. А за их гостей тоже надо два слова сказать. Заходили тут М. Дизенгоф, М. М-Сфарим, С. Фруг… Ну, конечно, В. Жаботинский – лучший переводчик стихов того Бялика на русский язык.
Саша блестяще говорит и пишет по-русски. Его книги написаны прекрасным языком. Но в разговоре со своими, он слегка утрирует, приближая свою речь к старой одесской.
- Хаим Циклис – отец известного одесского врача Ильи Ефимовича Циклиса. А хозяином дома был Моисей Хаимович Вольф.
Я приходил к Саше в общинный центр Мигдаль, где он работал. Приходил на минутку, что-то выяснить, узнать, а застревал на часы.
Во-первых, я получал анекдот. Он знал их невероятно много. И все они были хорошими.
Во-вторых, я получал историю какой-нибудь очередной Сашиной находки.
В третьих… В третьих мы просто трепались. Разве это плохо?
Лет десять назад мы стали регулярно видеться на вечерах и вечеринках Всемирного клуба одесситов. Там у нас была своя тайна-уговор. При каждой встрече Саша должен был рассказать мне новый анекдот. При каждой!
А я… Ну, ладно, теперь можно. По кодовому слову, которое знали только я и Саша, я должен был принести в курилку рюмку водки. Но тихо-тихо, чтоб Сашина жена Мила не заметила! И приносил. И не замечала! Вот какие мы замечательные конспираторы были.
Я вот что подумал. Ну, прочтет кто-нибудь то, что я написал, и решит, что мы ничем, кроме анекдотов и выпивки не занимались. Не так это, дорогие граждане-гражданочки, далеко не так!
Саша, Александр Розенбойм, писатель, краевед, журналист, писавший под именем Ростислав Александров, — слышали? — написал много прекрасных и очень нужных книг.
Как он успевал? Работа в Мигдале, работа в благотворительной газете, экскурсии с такими непутевыми одесситами, как я… И книги, книги, книги…
О Сашиных экскурсиях поговорим еще, а сейчас о книгах.
Раз-два в году получал я по электронной почте сообщение:
«Вышла книга. Саша! Имею заверить, что при первой, заранее оговоренной встрече — книга за мной, сиречь, у тебя! Привет, С.».
Ага. Тот случай. Стану я ждать. Оговоренная встреча, может, через аж три дня произойдет. И я звонил, договаривался, встречался, получал анекдот и вожделенную книжку. Вожделенную? Конечно! Все Сашины книги были, как в Одессе говорят, очень даже по-делу. Они были живыми, содержали море новой, увлекательной информации.
Я тогда только осваивал прогулки по Одессе. Выбирал улицу, а ней дома, искал историю этих домов, имена необычных жильцов, их биографии…
Сашины книги были просто бесценны. Очень скоро они становились похожими на ежей, столько закладок торчало из них.
Ну, и конечно, я задавал вопросы по электронной почте. И непременно получал ответы.
- Саша! Что ты знаешь о Бунина, 28?
Ответ приходил вскоре:
- Саша! Ничего не известно, окромя того, что в 1907 году он принадлежал некоему Джермани К.П. Если не ошибаюсь, там на лестничной площадке парадной со стороны улицы были барельефЫ, ИЗОБРАЖАЮЩИЕ ВЕСЬ ПРОЦЕСС ПРИГОТОВЛЕНИЯ ВИНА, НАЧИНАЯ СО СБОРА ВИНОГРОАДА И ДО ПРИЕМА ВНУТРЬ!. КАЖЕТСЯ, в этом доме. Но — могу ошибиться. Привет — С.
-
Саша мне очень нужны слова песни «Прощай моя Одесса, прощай мой карантин…». К. Паустовский пишет, что она была любимой у Сашки-музыканта. В интернете не нашел. Помоги!
Я тогда вместе с Игорем Лучинкиным писал пьесу по повести К. Паустовского «Время больших ожиданий». И хотел вставить сцену похорон Сашки-музыканта. А когда его хоронили, завсегдатаи «Гамбринуса» якобы пели эту песню.
- Саша! Я никогда этой песней не интересовался, поелику понимаю, что К.П. по своему обыкновению придумал, что она была Сашкина любимая. Но, слушай сюда. Посылаю тебе имя сайта, войди, там черное окно появится, включись и послушай. Там в старой записи каторжная песня «Погиб я мальчишка» , длинная, поимей терпение и дождись интересующих тебя строк. Похоже, что это именно она, но название ее классическое. Можешь записать с голоса столько, сколько тебе нужно. Попробуй!!!!! Если все получится и тебе подойдет, то и мине будет приятно. Твой С.
Подошло! Еще как! И я сообщил об этом Саше. И тут же получил ответ.
- Саша, поверь, мине приятно то, что тибе полезно!!!! А.
Повторяю, если кто не понял. Саша прекрасно и литературно знал русский язык. Но любил так прикалываться. «Мине», «тибе» — нам можно. Мы ж свои, одесситы!
Я обожал прогулки с Сашей. Он выбирал такие маршруты, чтоб суметь максимально поделиться изюминками – информацией, которую он трудами своими добыл, но не жалко отдать «в хорошие руки». Сашины рассказы о домах, людях, их поступках и взаимоотношениях я запоминал сразу. Более того, что поймал себя на том, что, когда вожу своих гостей по городу, сохраняю не только Сашины маршруты, но и интонации.
К концу прогулки мы оба уставали. Отдых был необходим. Захватив бутылку беленькой, селедочку, что-то еще мы шли к Боре в «Оптимум». «Оптимум» — это издательство, а Боря его директор. Селедка, лучок, вкусная водочка… Что может быть лучше?
Но было, было, было лучше! Это когда приезжал из своего Любека на месяц Марк Соколянский. Наш друг. Наш четвертый. А раз четвертый, был и третий, конечно. Аркаша Креймер, как без него?
Без него… Ох, как плохо без него! И плохо без Саши! Так плохо…
А тогда все были на месте. Выпивали, конечно. И так сладко говорили! О чем? Да обо всем! Вы знаете, какое это счастье иметь друзей, с которыми можно говорить обо всем!
Я издал «Воспоминания» Владимира Федоровича Лазурского, доктора филологии, основателя кафедры зарубежной филологии в Новороссийском – ныне Одесском – университете. Конечно же, я немедленно презентовал Саше эту книгу. Вообще у нас была добрая и важная традиция дарить свои книги друг другу. Саша обрадовался подарку. А на следующий день я получил от него письмо по электронке.
«Дорогой тезка Саша! Сказать спасибо — ничего не сказать!!!! И ишо то, что ты сам знаешь: великое дело ты делаешь. Ты вернул Одессу 1892 года! Теперь ты вернул Одессе Лазурского, причем, не какой-то опус «за него», а от первого лица достойного и приличного, как говорили в Одессе, человека. Это — долг памяти, это святое дело потомков! Тебе зачтется!!!!! Твой С.».
Ох, Саша! Ты был добр. Так добр. Я просто, как мог, учился у тебя. Учился, гуляя с тобой, читая твои книги, чего греха таить: и выпивая с тобой. Ты был мудр, щедр и, повторюсь, очень добрым.
Я помню тебя и никогда не забуду. Я читаю-перечитываю твои книги.
Я учусь, Саша, учусь!
(Продолжение — следует).
Автор Александр Бирштейн.