Хороший читатель не шапочно знаком с литературным творчеством Александра Бирштейна. Касается это и хорошего читателя нашего журнала. Известный писатель, автор многих книг и давний добрый друг нашего журнала, сотрудничал и сотрудничает он с изданиями весьма выборочно. Так что его произведения публиковались в «Вестнике Грушевского» не случайно. Как и закономерным считаем наличие их в редакционном портфеле нашего журнала. Некоторые из них предлагаем Вашему высокому вниманию.
МЫ ВСЕ ПОД ПОЛУДЕННЫМ СОЛНЦЕМ
(Воспоминания и эссе)
Смотрите первый выпуск по ссылке.
*ПО ВЫЖЖЕННОЙ РАВНИНЕ…
Лет …надцать назад Марина Влади, приехавшая в Одессу на киносъемки, надписала мне свою книжку «Владимир или прерванный полет»… Стояла суровая зима. В «Лондонской», где она жила не топили… Кофе в баре был полутеплым. Съемочной группе тогда не заплатили. Деньги закончились. И Марина Владимировна отдала коллегам свой гонорар…
Владимир Высоцкий, надеюсь, тоже подарил бы мне книгу с автографом, но… При жизни для него было несбыточной мечтой увидеть свои строки в книге, изданной на родине.
Я хорошо помню, как я с ним познакомился. А вот когда я впервые услышал его строки?
Наверное году в шестьдесят пятом, когда мой друг Юрка Хащевацкий спел:
– Красное, зеленое, желтое, лиловое,
Самое красивое – на твои бока…
Вообще, Юрка тогда пел много песен, чьих авторов мы и не знали. Потом оказалось – кто сомневался? – что вкус у Юры отменный. Это были Бродский, Галич и Высоцкий.
– Что же ты, зараза, бровь себе подбрила,
И чего надела, падла, синий свой берет…
Блатняк. Ничего особенного. Но задевало чего-то. Потом оказалось, что не только меня. Андрей и Марья Синявские, обожавшие и собиравшие блатные песни, частенько затаскивали к себе Высоцкого. Чтоб пел. Он и пел песни, чужие… А однажды, стесняясь, спел совсем новую, свою, совсем не блатную песню. Первую!
– Зачем мне считаться шпаной и бандитом –
Не лучше ль податься мне в антисемиты:
На их стороне хоть и нету законов, –
Поддержка и энтузиазм миллионов…
О, это было что-то совсем новое! Если для них, для Синявских новое, то для меня вообще откровение!
А потом мне купили магнитофон «Днепр-11» и мой товарищ Боря Вайн добыл для переписывания огромную катушку песен Высоцкого. Качество? Ужасное. Сквозь треск и какое-то шипение едва прорывалось:
– В далеком созвездии Тау Кита
Все стало для нас непонятно,-
Сигнал посылаем: «Вы что это там?»-
А нас посылают обратно…
Но… На этой катушке были военные песни!
… – У штрафников один закон, один конец —
Коли-руби фашистского бродягу!
И если не поймаешь в грудь свинец,
Медаль на грудь поймаешь «За отвагу»…
Я никогда не был штрафником, никогда не воевал, но почему-то от этой песни такая гордость поднималась в груди. Романтик я безнадежный, да? Пусть! Все равно, даже сейчас, когда сижу у компьютера и выписываю строки из синенького двухтомника Высоцкого, в глазах слезы.
…. – Я уж решил — миновала беда,
И удалось отвертеться…
С неба скатилась шальная звезда
Прямо под сердце…
Потому что, наверное, и я, и такие, как я, будь такая беда, прошли бы через то, через что прошли герои Высоцкого. Прошли? Ох, не все, не все… Мой папа прошел! А сколько его друзей полегло…
… – На братских могилах не ставят крестов,
И вдовы на них не рыдают,
К ним кто-то приносит букеты цветов,
И Вечный огонь зажигают…
Я все думаю: а отчего это я так полюбил военные песни Высоцкого? Наверное, потому, что победа в той страшной войне была последней победой, которой можно было гордиться. Потом были Корея и Вьетнам, Будапешт и Прага, позор, вечный позор Афгана… Нет, это был не позор парней, отдавших свои жизни по приказам подонков. Это был позор этих самых подонков, которые тогда правили нашей несчастной страной.
А сейчас страна у нас другая. А подонки… Что ж… Они есть и там, и там. И снова гибнут люди. Ничего не изменилось! Идут, идут по нашей земле чужие! Топчут…
И наверное, Владимир Высоцкий давно предчувствовал это, иначе не прозвучала бы со сцены театра на Таганке эта песня:
– … А перед нами все цветет,
За нами все горит.
Не надо думать — с нами тот,
Кто все за нас решит…
По выжженной равнине –
За метром метр —
Идут по Украине
Солдаты группы «Центр».
Нет, имел ввиду поэт не солдат группы «Центр», а, наверное, палачей и убийц.
А потом мы познакомились на съемках фильма «Служили два товарища»…
И у меня появились совсем другие, записи Владимира Высоцкого. Чистые, с разговорами, тостами. И песни, песни… Веселые, грустные… Кстати, упоминание о будущей жене Высоцкого Марине Влади прозвучало задолго до их знакомства.
– … «Я платье, — говорит, — взяла у Нади —
Я буду нынче как Марина Влади
И проведу, хоть тресну я,
Часы свои воскресные
Хоть с пьяной твоей мордой, но в наряде!»…
Вот уж воистину «… чем слово наше отзовется».
А еще его песни беспокоили. И звали, звали…
– В холода, в холода
От насиженных мест
Нас другие зовут города, —
Будь то Минск, будь то Брест, —
В холода, в холода…
И, наверное, тогда, именно тогда появились уже и песни, которые можно и нужно назвать политическими. И первой из них для меня была и остается песня «Попутчик».
… – Я не помню, кто первый сломался, —
Помню, он подливал, поддакивал, —
Мой язык, как шнурок, развязался —
Я кого-то ругал, оплакивал…
И проснулся я в городе Вологде,
Но — убей меня — не припомню где.
А потом мне пришили дельце
По статье Уголовного кодекса, —
Успокоили: «Все перемелется», —
Дали срок — не дали опомниться.
Знаете, даже сейчас мороз по коже пробирает. Правда-правда!
14 февраля 1966 года Владимир Высоцкий написал песню «О процессах над А. Синявским и Ю. Даниэлем». Песню, которая делает огромную честь его гражданскому мужеству и порядочности. Он, пожалуй, громче всех сказал об этом процессе, о своем неприятии подлости, насилия и клеветы, которыми окружили писателей.
… – Вот и кончился процесс,
Не слыхать овацию —
Без оваций все и без
Права на кассацию…
……………………………….
Но сказали твердо: «Нет!
Чтоб ни грамма гласности!»
Сам все знает Комитет
Нашей безопасности.
………………………………….
… Если это, так сказать,
«Злобные пародии», —
Почему б не издавать
Их у нас на Родине?
И на том поставьте крест!
Ишь, умы колышутся!
В лагерях свободных мест
Поискать — отыщутся…
Он очень дружил с Андреем Донатовичем и Марией Васильевной. Приходил и в Москве, и в Фонтен ля Роз, пел…
А потом был фильм «Вертикаль». И песни, многие из которых стали шлягерами. И это не обидно. Обидно, когда шлягером становится какая-то попсовая дрянь. А у Высоцкого гордые и красивые песни. И радостно, что их поют до сих пор.
… – Кто захочет в беде оставаться один,
Кто захочет уйти, зову сердца не внемля?!
Но спускаемся мы с покоренных вершин, —
Что же делать — и боги спускались на землю.
И еще. Листая страницы книги, я вдруг наткнулся на вещую песню. У Высоцкого вообще много вещих песен. Но эта…
… – Погибнуть во цвете —
Уж лучше при свете!
Наш путь не отмечен…
Нам нечем… Нам нечем!..
Но помните нас!
Спасите наши души!
Мы бредим от удушья.
Спасите наши души!
Спешите к нам!
Услышьте нас на суше —
Наш SOS все глуше, глуше, —
И ужас режет души
Напополам…
Курск!
«Среди людей моей профессии принято относиться к поэтам-песенникам с некоторым, мягко говоря, отстранением, предубеждением. До Высоцкого моё отношение ко всем этим бардам было именно таким, но, начав не столько читать, сколько слушать, я понял, что мы имеем дело, прежде всего, с поэтом. Более того, меня в некотором роде и не устраивает, что всё это сопровождается гитарой… Потому что это, прежде всего, как текст совершенно замечательно. Это гораздо лучше всяких там Кирсановых, Маяковских, я уже не говорю о более молодых людях, вроде Евтушенко и Вознесенского. Он пользовался совершенно феноменальными составными рифмами. Они действуют таким образом на публику благодаря не столько музыке и содержанию, но бессознательному усвоению этой языковой фактуры. В этом смысле потеря Высоцкого – это потеря для языка совершенно невосполнимая» (Иосиф Бродский из интервью для фильма «Пророков нет в отечестве своем»).
А я попытаюсь, если получится, рассказать о великом – что бы ни говорили посторонние! – актере Владимире Высоцком.
Ох, помню, помню, как мы с друзьями мерзли под Таганкой, пытаясь ухватить хоть один – один!!! – билетик на «Гамлета». И какое это было счастье, когда попали! А после спектакля говорили, говорили…
С тех пор я видел Гамлета еще трижды.
Странно, но только сейчас захотелось сформулировать впечатления от увиденного.
«Гамлетом из подворотни» — назвал Высоцкого какой-то дурак.
Э, нет!
Высоцкий – Гамлет-боец!
Именно под впечатлением его игры я начал свой перевод знаменитого монолога не «Быль или не быть?», а словами; «Быть или умереть?». Потому что, Гамлет Высоцкого не хочет жить в этом времени, среди грязи, бесчинства, предательств. Потому что, отмыться от этого мира уже невозможно. Его надо победить!
… Я видел: наши игры с каждым днем
Все больше походили на бесчинства.
В проточных водах по ночам, тайком
Я отмывался от дневного свинства…
И… Послушайте! Высоцкому-Гамлету все равно: праведен ли его путь к цели. Он! Считает! Что! Цель! ПРАВЕДНА!
Дело не в троне. Гамлету не нужен трон.
…Я Гамлет, я насилье презирал.
Я наплевал на датскую корону.
Но в их глазах — за трон я глотку рвал
И убивал соперника по трону…
Дело не в замужестве матери, хотя думать и говорить о нем больно! Даже с презрением.
Дело даже не в том, что его не понимают, высмеивают…
ЗА ОТЦА НАДО ОТОМСТИТЬ!
Любой ценой!
Даже если цена эта – жизнь.
Жестоко и целенаправленно отсекается теперь все, что может помешать. Любовь, дружба, привязанности… Все! И стоимость человеческой жизни все тает, тает, тает…
…Но гениальный всплеск похож на бред.
В рожденье смерть проглядывает косо.
А мы все ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса…
А теперь – уж больно хочется! – приведу строки другого великого поэта, со стихотворения которого и начинается таганковский Гамлет.
…Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить — не поле перейти…
Да, конец пути неотвратим. А сам путь, невзирая на его физическую длину, может быть и коротким и длинным. Сколько вытянешь, сколько успеешь, каким запомнят.
В середине семидесятых мне невероятно повезло. Приятель Юрка Матвеев дал мне пароль на Таганку. Приходишь, говоришь… – нет, не скажу кому! – этот пароль и… ты в театре!
Представляете?
Я посмотрел на Таганке все! И по несколько раз!
Конечно, больше всего притягивали работы Высоцкого.
Хлопуша… Ох, как легко критикам говорить, что в этой роли Высоцкий показал самого Есенина. Соблазнительно даже! Тем более, что схожа мгновенная легендарность судеб.
Фигушки! Высоцкий сыграл… Нет, прожил жизнь, совсем другого человека. Есенин вкладывал в уста Хлопуши слова:
… Я три дня и три ночи блуждал по тропам,
В солонце рыл глазами удачу,
Ветер волосы мои, как солому, трепал
И цепами дождя обмолачивал.
Но озлобленное сердце никогда не заблудится,
Эту голову с шеи сшибить нелегко…
– завидуя ему!
Да-да, именно! Хлопуша Высоцкого – человек с озлобленным сердцем. Сильный человек своего класса и своего времени.
«Он отдал спектаклю то, чем владел в совершенстве, и, благодаря «Пугачеву», выявил чем, собственно, владел» — так сказала о Высоцком-Хлопуше Наталья Крымова – лучший, как по мне, театральный критик того времени.
Сильный человек и Свидригайлов.
Я смотрел премьеру спектакля «Преступление и наказание» 2 октября 1979 года в изумительном и любимом городе Тбилиси. Там Таганка была на гастролях. А Высоцкий подарил мне билет…
Итак, Свидригайлов. Подлейший человек – по мнению литературных критиков. Нет! Это роман подлейший! И написал его подлейший человек! Сидел без копейки, на все был готов ради денег. И роман написал. И послал слизняка-Раскольникова женщин убивать. Но Раскольникова простили! А как же? Ведь он покаялся! В той-этой стране главное – каяться!
А Свидригайловы не каются!
Высоцкий играл Свидригайлова именно таким – не кающимся! Любящим, на все готовым, верящим, как и Гамлет, что цель оправдывает средства.
Русский Гамлет? Быть может…
«…Я считаю, Свидригайлов — его лучшая роль. Любимов тоже так говорит всегда. И это последняя его роль. Он был такой Свидригайлов, какого никому не снилось.
Высоцкий всегда играл очень точно. Единственная его роль, которую я не любила, — это Лопахин. Но я вообще не люблю этот спектакль — Эфрос поставил «Вишневый сад» так, что даже Высоцкий там средне сыграл…». Так пишет автор книги «Из воспоминаний актриссы» Татьяна Журавлева.
Я согласен с первой частью ее пассажа, но категорически не согласен со второй. И дело не в том, что Анатолий Исаевич (Васильевич) Эфрос мой любимый режиссер. Мне кажется, Т. Журавлева не доросла ни до Чехова, ни до Эфроса. И уж тем более до Лопахина-Высоцкого.
Вот, кстати, более авторитетное мнение. Мнение Натальи Крымовой. Если кто не знает, кроме того, что она была выдающимся театральным критиком, она была и женой Анатолия Эфроса.
«И была работа над «Вишневым садом» — это было замечательно. На репетициях я не была — болела и жила тогда в Переделкино. Толя приезжал туда и рассказывал, как поразительно все изменилось, когда в спектакль пришел Высоцкий. Как он замечательно слушал, как он точно все делал. Вообще, я могу вам сказать, что работа Высоцкого с Эфросом — это совершенно отдельная глава, потому что это было прекрасно. Из всех актеров, которые работали у Толи, Володя, вероятно — идеальный случай, потому что было полное взаимопонимание. У Высоцкого был такой слух — не только музыкальный — а слух с большой буквы: мгновенное понимание любой мысли, любой трактовки. Это происходило чрезвычайно быстро. По-моему, как Володя играл в «Вишневом саде» — это лучшее, что у него было в театре».
Действие спектакля, происходит практически на кладбище. Вот дом, вот сад, вот могилы… И Лопахин в белом, рубящим рукой каждое слово. Хозяин! И… безнадежно и давно любящий человек. Кто Раневская и кто он? А, все равно. Не дотянуться. Тогда сгодится и паллиатив – Варя…
Но вот Раневская приехала. И… Лопахин снова любит, любит, любит! Он готов на все! Он – купец, барышник! – дарит идею спасения сада Раневской и Гаеву. А тем наплевать. Для них сад – это слова и воспоминания. Так славно и тепло болтать о прошлом.
И Лопахин покупает сад! Все! Нет, не было и не надо любви! Не захотели! Не поняли! Не увидели!
О, только тупой человек и дурной зритель не вздрогнул, наверное, от победительной – победительной ли? – пляски Лопахина.
И при этом…
Лопахин – кулак!
Лопахин – нувориш!
Лопахин – предтеча нонешних «новых русских»!
Нет! Не предтеча. Потому что у него есть совесть.
Высоцкий показал нам высокого и сильного человека. Человека, который мог бы изменить Россию. Мог бы… Но в 1917 году к власти пришли недоучившиеся Пети Трофимовы. Судьба Лопахиных была решена.
Вот, вот, что поставил Анатолий Эфрос, а сыграл Владимир Высоцкий.
Да, он играл в лучшем из театров, да он часто ездил за границу, да… Но он всю жизнь свою шел по «выжженной равнине». Ведь мы, надежно упрятанные за железный занавес, не знали, как нелепо, плохо и страшно мы живем. А он знал… И пел. Для нас. Пел так, что мы становились сильней и веселей. Он поддерживал каждого из нас. И шел, шел, шел… За метром метр…
*ОБ ОЛЕГЕ СОКОЛОВЕ
Порой, когда настоящее становится невыносимым, а прошлое – притягательным и приятным, достаю из шкафа толстую папку и, медленно перелистывая картины, заключенные в ней, уношусь туда, в начало шестидесятых. На каждой картине внизу стоят магические для меня буквы ОС – Олег Соколов. Олег был, да и остается легендой нашего города. Легендой, которую каждый, знавший его, рассказывает по-своему. И я не стану исключением и попробую рассказать свою. Их уже много, пусть будет еще одна.
В начале шестидесятых я мечтал о двух вещах: во-первых, познакомиться с Олегом Соколовым, о котором наслышан был немало, а во-вторых – напечатать хоть где-нибудь свои стихи. Причем первое казалось много несбыточней. Еще бы! – в доме Олега, по слухам, собирались практически все поэты, художники, композиторы, известные в нашем городе. И не только они! Туда обязательно «заворачивали» все приезжие знаменитости. Попасть в дом Олега – это как бы шагнуть много вверх по невидимой, но такой значимой лестнице.
Однажды, бродя по городу с новым приятелем Геной Барыгиным, поэтом-бомжем, дивного таланта человеком, в перерыве между взаимным чтением стихов я заикнулся о своей такой неосуществимой мечте.
– Хочешь познакомиться с Олегом? – удивился Генка. – Так пошли к нему!
Дело, помнится, происходило у Первого гастронома на Советской Армии угол Дерибасовской. Произведя ревизию карманов и убедившись в том, что даже бутылка красного гибридного по 77 копеек нам недоступна, пустились в путь. По Садовой до Нового базара, по Баранова вниз до садика на Комсомольской, дальше вниз по Ольгиевскому спуску до поворота направо. Вошли в ворота, потом во двор, снова повернули направо и поднялись на второй этаж. Генка позвонил, раздались неторопливые шаги, дверь отворилась, и передо мной оказался довольно старый (Олегу тогда было около сорока) человек с густой-густой черной бородой.
– Извини, что не в среду! – сказал Гена, проходя в квартиру.
– Тебе, Геня, можно! – ответствовал хозяин и вопросительно глянул на меня.
– Вот, привел поэта познакомиться! – проинформировал Гена.
– Олег! – сказал чернобородый и протянул мне руку.
Познакомились…
А после сидели в комнате, увешанной картинами Олега, у его рабочего стола и пили черный-черный чай. Спиртное Олег в то время не употреблял вовсе.
Говорили, конечно, об искусстве. О чем еще?
Когда уходили, Олег сказал:
– По средам у меня собираются интересные люди. Приходи!
С тех пор я приходил в этот дом. Более того, получил право бывать там и не по средам. Это случилось спустя два года, – правда, ценой жесточайших домашних неприятностей. Дело в том, что папа привез с фронта огромную Библию с гравюрами Доре. Как-то я дал ее посмотреть Олегу, тот – поэту Владимиру Домрину, тот… Короче, Библия пропала. Отец очень огорчился и не скрывал этого. Огорчен был и Олег. Но как-то незаметно мы стали действительно друзьями.
– Приходи, когда сможешь! – сказал Олег…
Но это – много позже. А тогда я радостно спешил каждую среду в его дом, зная, что там ждет что-то новое и интересное.
Однажды застал довольно большую компанию, сидящую на полу у разостланного байкового одеяла, уставленного вином и некоторой снедью. Человек со знакомым лицом и копной черных волос пел под гитару.
Много лет спустя, в сентябре 1969 года, встретившись с Булатом Шалвовичем Окуджавой в Баку, мы долго и с удовольствием вспоминали этот вечер, чтение стихов «по кругу», добрых людей, сидевших рядом.
«… Господи! Дай же Ты каждому, чего у него нет!…»
Олег удивительно умел объединить – даже не вокруг себя, а просто объединить – самых разных, но совсем не простых людей. И всем было интересно, и каждый находил собеседников и единомышленников. Даже, помнится, в конце шестидесятых у него на квартире собирались самые настоящие заговорщики. Не помню четко их платформу, но что-то было связано с комсомолом, который надо было переделать, развить… Нет, не помню. Меня это тогда не развлекало. Жаль, конечно. Имена некоторых помню. Например, Миша Малеев.
Миша был профессиональный интеллектуал и не менее профессиональный студент. Учился он в разных вузах лет десять, а то и больше. Когда мы познакомились, он был на третьем курсе политеха, а я – в одиннадцатом классе. Когда я учился на третьем курсе мукомольной техноложки, Миша перевелся туда на четвертый. Окончили институт мы, кажется, одновременно. Внук писателя Арцыбашева, Миша разъезжал на подаренной бабушкой «Волге» и знал столько стихов, что мог читать их ночь напролет. Что однажды мне и продемонстрировал.
Но вернемся к «заговорщикам». Один из самых милых, отзывчивых и приятных гостей Олега оказался полковником (или подполковником, какая разница?) КГБ и долг свой исполнил. Последовали какие-то оргвыводы, но, кажется, такие же несерьезные, как и сам заговор. Однако среды запретили.
Зато я стал чаще заходить к Олегу в музей западного и восточного искусства, где он работал, и мы шли в гостиницу «Красную» – пить кофе. Вообще в Одессе того времени хороший кофе готовили в трех местах: в «Красной», в кафе гостиницы «Спартак» и в Доме ученых. Но «Красная» была ближе всего – метров пятьдесят от музея по Пушкинской. Кофе пился долго, ибо то и дело в бар заходили знакомые, круг расширялся… Иногда, если кто-то из пришедших получил гонорар или продал картину, покупался и коньяк… Рядом сидели фарцовщики, перекусывали проститутки, но это не мешало.
Боже! Со сколькими интереснейшими людьми перезнакомился я благодаря Олегу. Почти все художники тогдашнего одесского авангарда, молодые (и не очень) поэты, композиторы, музыканты, журналисты и просто сочувствующие…
А сколько московских знаменитостей появлялось в доме у Олега и «приживалось» там! Римма Казакова, Олег Дмитриев, Алексей Заурих, Владимир Костров… И конечно, конечно, Инна! Инна Кашежева – друг мой на долгие годы, мой самый лучший тогда редактор, поэт от Бога. Инна правила мои рукописи… Вдруг вспомнилось, как сидели мы с Олегом Сташкевичем на скамеечке на Патриарших прудах и писали Инне поздравление с днем рождения. Было это 23 февраля 1969 г. Инке тогда «стукнуло» 25 лет… Вернее, писал, в основном, Олег, а я, скорее, присутствовал. Он тогда здорово писал! А поздравление Инне до сих пор считаю его шедевром.
Я так хотел подарить ей свои книжки. Искал, изредка бывая в Москве, и не знал, что ее уже нет в живых.
И Олегу Соколову я тоже не дарил своих книг. Подарил Леночке Шелестовой, его жене. И мы с ней снова говорили об Олеге. О светлом человеке в темное время.
Но самое главное: он, как никто, умел внушить каждому, что тот талантлив и неповторим. Именно в те годы Гена Барыгин написал свое лучшее стихотворение, где были такие строки:
… Только самых сильных вечность впустит,
Верящих неистово в себя…
Уверен, что Олег Аркадьевич Соколов – навсегда в вечности!
Автор Александр Бирштейн