Три пути

Известный писатель Александр Бирштейн, полпред поколения младших шестидесятников, предложил редакции нашего журнала ряд своих рассказов. Они были приняты тем более охотно, что произведения этого автора характеризуются глубиной мысли, владением формой и тем внятным нервом, который ощущается в каждой строчке, в каждом абзаце. Это видит и чувствует всякий читатель, неравнодушный к истории, к культуре, к любой возможности остановиться, оглянуться, всмотреться и вдуматься в прошлое – хотя бы потому, что там зарождалось наше более чем своеобразное настоящее и, возможно, закодировано будущее…

«Три тени загромождают пути моего воображения» (И. Бабель «Как это делалось в Одессе»). Да-да, в Одессе в 1919-го и начала 20-х годов началась – простите за тавтологию — история, в которой хочу разобраться. История… Именно история: литературы, города, культуры. Три человека, три писателя, сведенные судьбой в нашем городе.Они вскоре разбегутся, разъедутся в разные стороны и страны. Бунин уедет в эмиграцию, Бабель в Москву, а Паустовский на Кавказ, в Персию, ненадолго — в Москву, но в итоге в российскую глубинку. И жить они станут по-разному. Бунин получит Нобелевскую премию по литературе, а тогда эта награда еще не была формальной.  Бабель, написав «Конармию» и много прекрасных рассказов, будет казнен властью, за которую воевал и заступался. А Паустовский в1926 году вернется в Москву, поймет окончательно, к чему дело идет, уедет, будет тихо жить в своей Мещерской стороне. Купит домик, заведет корову, огород и станет писать свои тихие, добрые рассказы, без единого отрицательного героя. Рядом будет обитать его друг писатель Фраерман, их станет навещать их «третий друг» Гайдар… И, главное, Паустовский будет молчать. Как молчал, когда в Украине уничтожали его друзей, украинских писателей. Казни и процессы пройдут мимо него. Но его подвиг – человеческий, писательский впереди!Впереди так впереди. А пока…Одесса, начало 20-х годов. Бунину, к тому времени уже большому и известному писателю пятьдесят лет.Паустовскому двадцать восемь. Он уже перестал писать стихи – по совету Бунина, кстати! — и пишет свою первую повесть. Правда, рассказы писал и раньше. В гимназии. Некоторые даже опубликованы. Горьки строки его дневника. Он ненавидит красную власть, ждет ее конца. А пока работает в газете…А Бабель? О, Бабель уже успел послужить переводчиком в ЧК, повоевать в Конармии, участвуя в польском походе, ходил под стены Варшавы. Написал несколько отличных рассказов, пришедшихся очень по душе Горькому. Вот интересно: насколько знали ли они друг друга? Хороший вопрос. Вот, допустим, Паустовский и Бунин. Доподлинно известно, что Паустовский писал Бунину, отправил ему девятнадцать своих стихотворений. Бунин ответил открыткой, где несколькими словами советовал обратиться к прозе.Вскоре Паустовский видел Бунина на лекции того о русских писателях.И, наконец, в 1919 году, а это описано в повести Паустовского «Время больших ожиданий», Бунин зашел в редакцию газеты, где работал Паустовский. По словам Константина Георгиевича, это дало ему возможность в повести «Время больших ожиданий» показать именно разговор, в котором Бунин излагает свой путь – полное неприятие новой власти и, в итоге, эмиграция. Поздней Бунин напишет:

• Мы эмигранты, — слово «emigrer» к нам подходит, как нельзя более. Мы в огромном большинстве своем не изгнанники, а именно эмигранты, то есть люди, добровольно покинувшие родину.

А тогда в редакции он сравнивает жизнь при советах со смертью.- В общем — конец!  Дождь, холод, мрак, а на душе спокойно. Вернее, пусто. Похоже на смерть.Он принял решение: — «…Просто неуютно стало на этом свете. Даже море пахнет ржавым железом».Странно! Давая в повести какой-то диалог, Паустовский в дневнике признается, что не вымолвил ни слова. А жаль. Ибо мысли и чувства обоих были более чем похожи.Если читать дневники обоих писателей, то можно поразиться полному совпадению их взглядов. Более того, Паустовский – да-да, Паустовский! — радикальней Бунина!Судите сами.  Можно диалог составить.

БУНИН

• … После прихода к власти большевиков в Москве стало невозможно. Всем существом понял, что такое вступление скота и зверя победителя в город. День темный, грязный. Москва мерзка как никогда

ПАУСТОВСКИЙ

• … Дикая, монгольская, бесстыдная Россия. Позор. Пакгаузы, серая, дождливая Москва…

БУНИН

• А теперь они тут. Сколько среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, — сколько их, этих атавистических особей! Ах, сволочь паскудная!

ПАУСТОВСКИЙ

• Пьяные солдаты. Все гудит матерной бранью — рождается большевизм.
  И еще.

ПАУСТОВСКИЙ

• В нашем положении — выгоднее всего – это ждать смерти.
  Как вам?

Но эмигрировал Бунин. Это был его путь. Легкий? Нелегкий?  Трудно сказать. Это был путь к мировой славе, признанию, Нобелевской премии… И тоски, воспоминаний, боли сердечной. Это был путь «своего среди чужих» и чуждых.И вот. — Просыпаешься под топот матросов, моющих палубу, с отрадной мыслью, что ночь провел, предавшись воле Божьей, возле тонкой железной стенки, за которой всю ночь шумно переливались волны. Одеваешься возле открытого иллюминатора, в который тянет прохладной свежестью, и с радостью вспоминаешь, что Россия уже за триста миль от тебя…

—  …  Если бы даже наш исход из России был только инстинктивным протестом против душегубства и разрушительства, воцарившегося там, то и тогда нужно было бы сказать, что легла на нас миссия некоего указания: «Взгляни, мир, на этот великий исход и осмысли его значение. Вот перед тобой миллион из числа лучших русских душ, свидетельствующих, что далеко не вся Россия приемлет власть, низость и злодеяния ее захватчиков…

А потом….— Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, — всю эту мощь, сложность, богатство, счастье…— Есть нечто совсем особое в тёплых и светлых ночах русских уездных городов в конце лета. Какой мир, какое благополучие!

Осенью 1947 года Паустовский получил открытку из Парижа, шедшую к нему довольно долго. Сначала она попало в редакцию на адрес журнала «Вокруг света», как отзыв на опубликованный там рассказ Паустовского «Корчма на Брагинке». Послал открытку И.А. Бунин. Послание адресовалось Паустовскому, но поскольку адреса его Бунин не знал, то отправил открытку в редакцию. Странно, но ее передали. Там писалось: «Дорогой собрат, я прочел Ваш рассказ «Корчма на Брагинке» и хочу Вам сказать о той редкой радости, которую испытал я: если исключить последнюю фразу этого рассказа («под занавес»), он принадлежит к наилучшим рассказам русской литературы. Привет, всего доброго. Ив. Бунин».

Таков был путь И.А. Бунина. Другой путь избрал Паустовский. «Это — дело совести. Я считаю, что никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя бросать свою страну. И свой народ».

То, что я напишу сейчас, плод моих долгих размышлений. Я не думаю, что сказанное будет встречено овациями. Вопрос у меня появился:

— А какой народ Паустовский считал своим?  Русский, ведь родился   Константин Георгиевич в Москве, жил там до шести лет. Вернулся учиться в университете, прожил до 1917 года… Или украинский?  Он жил в Киеве, учился в гимназии до шестого класса, потом жил в украинской глубинке, работал, крестьянствовал… Или, может, считал, что народ один? Но тогда…

— Такого глухого, чугунного времени еще не знала Россия. Словно земля почернела от корки запекшейся крови. Ухмыляющийся зев великого хама.

— Когда кончилась Гражданская война и началось «мирное строительство», все сразу увидели, что «король голый» и вся сила его – только в войне, в разрушительной энергии злобы, в ужасе. Чтобы создавать, нужна свободная душа, а не прокислый ум, изъеденный, как молью, партийной программой и трехлетним озлоблением. Они – искалеченные, но не огнем, а тлением, распадом, неудачливостью.

Вот как – народ – это великий хам, заливший страну кровью. Кому собирался служить Константин Георгиевич? Для кого собирался писать? Возможно, ответит на этот вопрос другая цитата из дневника К.Г. Паустовского.

—  Бог прислал меня на землю с даром красок. Поэтому — я художник. Я остро чувствую краски и настроения дней, хотя близорук. И в людях я чувствую краски их души. Пишу, и слова ложатся мазками, как краска на холст, и вся моя мысль — в этих тонах, то блеклых, то густо-алых, но больше всего золотых, золотеющих, насыщенных внутренней теплотой. Я мыслю сердцем. Может быть, потому так быстро сгорает жизнь. Часто приходит ко мне желание писать — писать дни и ночи напролет, лишь изредка отрываясь и глядя в туманный зимний сад или спускаясь к черно-зеленому, покрытому льдами у берега морю. И думать о тех, кто прочтет эти строки, написанные мной.

«…Паустовский не торопился расставаться со своими «большими ожиданиями», полагая, что разум и человечность возобладают над звериными проявлениями политического сознания, что крайности нового режима сведутся лишь к болезни роста».

«Характерно и то, что годы спустя многие из тех, кто окружал отца в те годы, подобно энтузиасту-редактору газеты «Моряк» Евгению Иванову, будут репрессированы. Такова оказалась участь «надеющихся».
(В. Паустовский)

Паустовский мечтает о БУДУЩЕМ ЧИТАТЕЛЕ, о новом человеке, который прорастет сквозь кровь и мусор революции и гражданской войны. Он мечтает и пишет для этого читателя. В этом его вера. Вера в будущее.   Можно ли ради этого жить? Неправильный вопрос. Оставшись в России, да-да, сознательно оставшись в России, без этого невозможно жить! Паустовский остается не с государством, а с теми, кто в его понимании должны стать читателями, народом, о котором он мечтает. Остается… А для этого надо идти на жертвы. И, главное, молчать. О, это он умеет. Он в своих книгах молчит об ограблении крестьян чекистами и чоновцами, а организация, в которой он служил и о которой с таким юмором писал, собирала и распределяла награбленные продукты по советским организациям, об украинизации – акции насильственно и кровавой. Стало быть, молчит о судьбе и страданиях своих друзей – украинских писателей и поэтов, казненных советской властью. А ведь среди них был Николай Зеров – его однокашник! Молчит о своем украинском, даже гетманском происхождении… Молчит…

… И не веря ни сердцу, ни разуму,
Для надежности спрятав глаза,
Каждый раз мы молчали по-разному,
И не «против, конечно, а «за».
Но Паустовский все видит, все понимает.

— «Началась новая эпоха – прикармливание интеллигенции, профессоров, художников, литераторов. На горьком хлебе, напитанном кровью, они создадут какой-то нудный лепет – «великое искусство пролетариата, классовой ненависти». Чека им крикнуло «пиль», и они покорно пошли, поджав облезлый от голода хвост. Голгофа. Предсмертная пена на губах искусства. Кто из них потом повесится, как Иуда на высохшей осине? Кто однажды продал душу? Господи, да минет меня чаша сия».

Паустовский продолжает жить в глуши, писать рассказы. У критика  Сергея Баймухаметова я нашел термин  — «приспособился». Не думаю. Просто он сознательно и упорно писал совсем о другом. Я уже замечал тут, что у Паустовского нет отрицательных героев.

Знаете, для того, чтоб писать обо всем этом, нужен, наверное, Аркадий Белинков. Он судил и выносил приговоры Ю.Тынянову, Ю. Олеше… А я? Я уверен, что не судить, нет, осуждать можно только современников. А людей из прошлого судить-осуждать мы не имеем право. Конечно я не говорю о убийцах, палачах, предателях. Я о тех, кто просто хотел выжить, переждать страшную эпоху, чтоб потом напомнить, рассказать, научить.

Переехав в 1955 году в Тарусу, Паустовский начал новый этап своей литературной и человеческой деятельности. Я держу в руках альманах «Тарусские страницы». Поражаюсь количеству имен, возвращенных из небытия. Нет, наверное, перечислю! Смотрите: Н. Заболоцкий, Н. Коржавин, Б. Коргилов, М. Цветаева, А. Штейнберг, и даже очерк Надежды Яковлевны Мандельштам, спрятанной под псевдоним Надежда Яковлева. А еще проза, совсем необычная проза Бориса Балтера, Булата Окуджавы, стихи Н. Панченко – также инициатора этого издания. «Девчонку изнасиловала рота»! Таких стихов еще не знала наша официальная поэзия. Сколько имен людей, возвращенных читателю! Сколько новой прекрасной литературы! Подвиг? Конечно!

На уровне ЦК КПСС альманах был признан ошибкой. Печатанье тиража было остановлено, книга изъята из библиотек. Но несколько тысяч книг уже вылетели на волю, нашли своих читателей.

В 1959 году в журнале «Октябрь» была опубликована повесть К.Г. Паустовского «Время больших ожиданий». Повесть должна была выйти в «Новом мире», но тогдашний редактор журнала А.Т. Твардовский требовал изъять из текста все упоминания об И. Бабеле, что вызвало резкий отпор Паустовского.

В 1961 году повесть вышла отдельной книгой в Одессе. Успех книги был невероятным. Но главное – главное! – нам было возвращено имя великого писателя! Да, в 1957 году в Москве небольшим тиражом вышел бабелевский однотомник. Но после выхода повести, уже в 1967 году книги Бабеля выходят в Кемерово и опять в Москве.

Бабель… Очень большой, огромный даже, писатель. И… Имеется тут соблазн упомянуть пушкинское о гении и злодействе. Но воздержусь. И не гений Бабель, и не злодей.  Писатель… А писателю нужны знания и впечатления. Неразборчив? Это есть. Служил в ЧК переводчиком. Пятно? Пятно! Но сам пишет, что умирал с голоду, был раздет и разут. Там приняли, накормили, обогрели… Служил в банде, именуемой Конармия? Служил. Но именно благодаря ему мы узнали, что Конармия именно банда, сборище людей, ненавидящих друг друга и все вокруг. Мы поняли, откуда появились потом бравые палачи НКВД, бандиты и предатели. Показывал, даже бравировал своей нечувствительностью к страданиям? Но, опять же, жизнь закалила. Помните у Есенина:

Ну,  кто ж из нас на палубе большой
Не падал, не блевал и не ругался?
Их мало, с опытной душой,
Кто крепким в качке оставался.

Душа Бабеля после Конармии была опытной.

Да и сам Бабель многое понял и переоценил… Много лет назад я писал о том, что Бабель в своих рассказах искал альтернативу чекистам. И нашел… в виде одесских налетчиков. Они и защищали от погромов, и, грабя богатых, одаривали бедных. Они были свои в городе, где все друг друга знали…Но скоро, очень скоро Бабель осознал, что защиты от страшной власти нет. И написал об этом. Помните смерть старого налетчика Фроима Грача? Бесчеловечная власть не щадит никого! Перечтите рассказ «Конец богадельни».

Я все думаю… А ведь у Бабеля было два пути. Один – гибельный! – остаться. Второй – сохраняющий жизнь, как минимум, – уехать. Ведь все его родные, в том числе и первая жена, жили за границей. Он выбрал первый путь. Почему? Ведь иллюзий, особенно после смерти Горького, у него не было. Он знал, что Сталин, Буденный и Ко терпеть его не могут. И остался. Почему? Почему? Из-за жены, которая бы погибла, останься он за границей.  Из-за читателей? И это возможно. Питательной средой творчества Бабеля была Одесса и одесситы. Смелое заявление? А вы приведите мне хоть один удачный рассказ Бабеля без одесской «начинки». Разве что «Колывушка». Но это рассказ-размышление о путях. Колывушка ушел, Бабель остался. А может, все проще.  Ведь последний раз Бабеля выпустили за рубеж в 1935 году!

И ведь знал, знал Бабель и цену той власти, которой служил, и судьбу свою знал. В публикации Е. Голубовского (ФБ от 12.07.18) приводятся слова Бабеля из разговора с Филиппом Гозиассоном.

«… Мы добрались на вокзал за час до прибытия поезда. И как раз тогда мы увидели… прибытие молодых фашистов, в униформе с черными рубахами, выстроившихся вдоль платформы.

Мы молчали, Бабель и я, так как в такие минуты лучше держать рот на замке.
А когда поезд подъехал, Бабель посмотрел на меня и сказал:
«Везде все то же самое».
Это глубоко потрясло меня. Я сказал ему:
«Что ты хочешь этим сказать?»
«То, что я сказал. Я имею в виду, что в России, откуда мы, в Германии, и здесь, я вижу одно и то же»
И еще. Оттуда же.
«…Я не вижу разницы между тем, что мы только что видели и что можно видеть дома…

Да, я не могу иначе. Я не могу жить вне России. Но, дорогой Филипп, мы больше никогда не увидимся.

Потому, что после Парижа, я еду в Москву…».

Вот так. Я опять о читателе. Как много он значит для человека пишущего. Для кого писал бы Бабель, эмигрировав? Для таких же, как он, эмигрантов? Для французов? Англичан? Испанцев?… Но я убежден, что Бабель непереводим! Не верите? Попробуйте перевести на любой иностранный язык

—  Беня, —  сказал папаша Крик, старый биндюжник, слывший   между биндюжниками грубияном….

Ну? Попробовали? И? Каждая фраза Бабеля на вес золото. И это чистое золото, но добытое именно в Одессе, на Молдаванке.

Но я не только о Бабеле! Вернее, о Бабеле и Паустовском. Целое лето провели они вместе на соседних дачах Большого Фонтана. Безусловно, Бабель оказал огромное влияние на Паустовского. И во взглядах на творческий процесс, и на литературу, и методологию работы над текстом. А были ли они такими друзьями, как пишет об этом Паустовский? Сомневаюсь. Я просмотрел имена адресатов писем Бабеля. Кому только он не писал! В том числе и писателям-одесситам. Паустовского среди его адресатов нет. Сын Константина Георгиевича упоминает о посылке с детскими вещами. И это все!  Тут два варианта. Первый: уйдя в глубинку, Паустовский оборвал все связи.  Но ведь он писал, печатался. Значит, связи оставались. Скорей всего, для Бабеля совместная жизнь на даче не была таким событием, как для Паустовского. Тем более, в одном не могли они сойтись. Бабель, все видя и понимая, ощущая всегда себя чужим, все же оправдывал советскую власть, был ей предан.  Это был его путь.

Время уровняло их. Более того, К.Г. Паустовский много популярней И.Э. Бабеля. Его именем названы улицы многих городов, ему ставят памятники, создаются музеи и общества его имени, открываются библиотеки… Тираж его книг огромен, я не задаюсь вопросом — почему это так.  Я принимаю это, как должное. И мне горько. Потому что Бабель тоже достоин…

Советская власть замучила и убила многих и многих. Среди них и Бабеля.  И убив, вытоптала, изъяла, отняла у нас имена людей, создававших нашу литературу. Долг оставшихся в живых был в возвращении нам, читателям этих имен. Паустовский – уверен! – свой долг выполнил.

Автор – АЛЕКСАНДР БИРШТЕЙН.