История одной кражи. Из книги “Углы падения”. Часть 2

«Одесса   имеет очень многих таких
вещей, которых не располагает
других городов…»
Булат Окуджава. “Будь здоров, школяр…”

Из книги “УГЛЫ ПАДЕНИЯ”. Часть 2

Продолжение. Часть первая по ссылке.

6.

Вот уж, что называется, судьба играет человеком. В орбиту дела были втянуты и писатели, которым, как сказано, ещё только предстояло прославится. И о которых доси шутят: они стали великими одесскими писателями только тогда, когда покинули Одессу.

«Купленный, таким образом, у гр. Достоевского дубок возит регулярно в Одессу под видом дров контрабанду, а именно: коньяк, духи, презервативы, камни для зажигалок, дамское бельё. Иногда это и золото, серебро, драгоценные камни и часы. Следует обратить особое внимание на то, что регулярно, раз в два месяца матросом в эти рейсы отправляется сотрудник газеты «Моряк» гр. Подбельский, который утверждает, что он племянник Наркомпочтеля тов. Подбельского. Его провожают и встречают сотрудники упомянутой газеты гр. Багрицкий-Дзюбин, Паустовский и Лифшиц. Первый из них поэт, в своих произведениях воспевает романтику контрабанды и борьбы с госпогранохраной. Связь газеты с преступным миром налицо. Не исключены и эмигрантские связи по каналам дореволюционным, когда газета печаталась за границей и нелегально присылалась в Одессу. Необходим немедленный обыск в помещении редакции, который даст основания для ареста всей компании. Что делают в этой компании чекист Воскобойников и сотрудник милиции Шорохов – пока не ясно. Предварительно следует их строго изолировать, чтобы не повлияли на ход дела…»

По сохранившихся чудом документам, операция была поручена двум молодым товарищам. Первый — двадцатилетний субинспектор угрозыска Соломон Эмма, беспартийный холостяк со средним образованием. Он уже успел отличиться при аресте контрабандистов Вартона на Молдаванке. Второй – дорогой мне в дальнейшем Воскобойников Георгий, тогда недавно направленный в губчека. Но о нём – много ниже. В один из воспетых Паустовским ненастных дней – с разницей в полчаса – была арестована команда едва пришвартовавшейся «Па-ванны» и произведен обыск в редакции «Моряка».

Само собой, из дровяного трюма были извлечены беспошлинно перевозимые товары. К традиционному ассортименту почему-то прибавились несколько роскошных изданий Торы, и кое-что из мануфактуры. А в помещении редакции криминала не нашли. Разве что – благоухающая упаковка стёршихся, было, в памяти папирос «Ира», пачка бланков Одесского градоначальника и тетрадь стихов расстрелянного в ЧК поэта Гумилёва. Но в ящике стола техредактора Иванова лежали оттиски ленинской речи на бумаге верже и сброшюрованые кустарным способом вручную – неизвестного назначения.

Гоп-компания весёлых репортёров давала показания целую неделю. И в результате досадную эту занозу из выздоравливающего тела Одессы выдернули. Походкина по старости отправили на пенсию – со строгачом. А «Моряк» попросту закрыли. Разумеется, официально это не связывалось с губкомовским сокрытием от одесситов ленинской речи, ея похищением и нестандартной публикацией в «Моряке». Речь шла об упущениях руководства, обывательских настроениях редакции, непартийном подходе к делу и сомнительных связях.

Основательно перелякавшимся журналистам и в голову не явилось жаловаться. Даже не догадались устроить тёмную Походкину, пригласившему их к себе на дачу по случаю отходняка. Правда, Паустовский уверяет – напившись, они всё же пошумели там, побили посуду, поломали любимый курятник мадам Походкиной, подавили яйца в примусном инкубаторе. Вроде бы и самой хозяйке перепало под шумок по филейным частям. И хозяин одобрительно повизгивал, называл себя моряком бульварного плавания и уверял, что эта квочка (жена то есть), сделала из него штатского дурака. Но воспоминания эти написаны были Константином Георгиевичем в конце пятидесятых, почти через срок лет, лет, наполненных куда более яркими событиями. Что делает все гарантии точности бессмысленными.

Субинспектор Эмма отправился на учёбу в Москву и тоже не болтал лишнего. Чекист Воскобойников, что следует из его рапорта председателю губкомиссии, и сам был за то, чтобы не публиковать ленинскую речь вообще – ибо считал её подделкой. Мол, не мог Ильич так забыться, так предать идеалы революции и гражданской войны. А начальника угрозыска товарища Зайцева это уже вообще не касалось, поскольку вскоре он и сам был арестован ЧК. И совсем по другому «Делу». Лично возглавляя обыскные группы, он попросту присваивал отобранные у бывших людей ценности. И координировал работу банды Волкова, за которой долго и безуспешно охотился возглавляемый им угрозыск. «Волки» после гражданской войны были не менее популярны, чем «Чёрная кошка» после Великой Отечественной. Подключение Чрезвычайной Комиссии дало, наконец, результат, но – неожиданный. Выяснилось, что взять Волкова было физически невозможно, поскольку остроумный Зайцев ежедневно запирал банду в одной из камер ЦАДа (Центральный арестный дом).

7.

Бывший начальник угрозыска особенно не запирался, обещал давать обширные показания. И в один прекрасный день, при сопровождении на допрос, попросту бежал. И хотя был ранен выводным, всё же скрылся. Что вконец встревожило и губкомовцев, и чекистов. И не только из-за неожиданности ареста (Зайцева утверждал губком); он знал всю эту историю с попыткой сокрытия ленинской речи. Да и безработные журналисты могли ославить — вскоре стали подаваться на север, в Москву. Где довольно быстро оказались знаменитыми советскими писателями. Занятно: один из них прославился именно поэмой «Контрабандисты». А другой вообще дружил с правительством и ЦК. Так что принципиальные одесские губкомовцы ещё пару годиков жили, согласно песне – в огне и тревоге. Ах, если бы они знали, что история с ленинской речью о НЭПе всплывёт лишь в конце пятидесятых, в чудесной повести К.Г.Паустовского «Время больших ожиданий», на которую уже имел честь ссылаться автор настоящего произведения.

За всем тем – как-то затерялся в странном этом клубке некто Шорохов, о котором в документах говорится вскользь, но не без акцента. И вроде ответработником угрозыска был. И притом приятельство водил с сомнительными интеллигентиками – писаками из «Моряка». И сам что-то там такое пописывал – под псевдонимом «Кавторанг Ш.». И был арестован. А в конце тридцатых вообще – пустили налево. Расстреляли, то есть…

Завершить этот, мой и Воскобойникова, одесский детектив-21 я позволю себе без собственных комментариев, цитированием одних только документов, которые удалось собрать за очень долгие, и притом быстро пролетевшие, годы работы с кайлом в шахте прошлого.

1. ЭПИСТОЛЯРНОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ

«Я припоминаю Шорохова сотрудником одесской милиции, в начале двадцатых годов. Кем – точно не помню, но был на руководящей ответственной работе. Человек весьма образованный, культурный. Беспартийный. Очень аккуратен и подтянут. Увлекался чтением серьёзных книг, вообще искусством. Сам писал какую-то большую книгу. Очерки и рассказы печатал в местной и московской прессе, под разными именами. Дружил с одесскими и московскими партработниками, чекистами и писателями, которые приезжали к нам в Одессу отдыхать. К нему заходили товарищи Ягода и Рэденс, Катаевы и Багрицкий, Воронский и Ин-гулов, я видел их вместе в Клубе поэтов и художников, на Ланжероне и в Аркадии. Дружил с ним и Нарбут. Я видел у Шорохова письма Маяковского, Славина, Луначарского, Демяна Бедного и Эренбурга. Карточка Максима Горького у него была с автографом. Часто получал письма на конвертах «Комсомольской правды» от редактора Кострова, с которым дружил прежде в Одессе. В двадцать первом он был арестован, но почти сразу же освобождён. Из милиции, насколько я помню, он уволился сам. Кажется, по здоровью».

Это – из письма Бориса Белоусова, ветерана МУРа, в 1920-1921 году – субинспектора Одесского угрозыска.

А вот – письмо Павла Кина, впоследствии Наркома внутренних дел Украины, тогда – председателя Одесгубревкома: «Мы были был в принципе не согласны с рядом принципиальных положений речи Ленина «О новой экономической политике». Мы созванивались тогда с тт Троцким, Бухариным, Томским, другими т. Единства у них не было. Говорили с Петовским и Артёмом. В Харькове тоже колебались. И мы решили не публиковать пока доклад широко в прессе, а издать его брошюрой для партрукодства города и губернии. Несколько сотрудников редакции «Моряк» выкрали набор брошюры в типографии губкома и напечатали речь в виде вкладки в своей газетке. Это было ясно сразу, так как набор был книжный, а не газетными столбцами. Он не соответствовал странице «Моряка» и был напечатан посредине, с большими боковыми полями. Газета пошла в розницу, большим тиражем. Мы оказались в дурацком положении. Но речь шла о краже, и мы поручили дело новому начальнику угрозыска т. Зайченко (так – в тексте. К.К.). Он и его заместитель т. Шорохов сами оказались замешанными в эту историю. Их арестовали, но начугро бежал. А меня перевели в Харьков, потом я уехал на работу за границу. И потому не знаю, чем кончилось дело…».

«Шорохов был, я слышал, арестован в Москве в конце ЗО-х годов. И к несчастью, расстрелян. Он тогда служил в системе главразведуправления Генштаба РККА и проходил по «Делу» военных. Мне уже после ХХ съезда один то-вариш из ЦК ВЛКСМ говорил, что на Шорохова дал показания арестованный по «Делу» военных» комкор Урицкий, его знакомый ещё по Одессе. В губугрозыске Одессы Шорохов не служил. Кажется, работал в политотделе управления Рабкрестмилици на железной дороге. Но говорили, его перед арестом перевели в АХЧ Одесской территориальной милиции. «Кавторанг Ш.» сгорел, по всей видимости, в огне репрессий, пощадившем некоторых из нас, но опалившем всех. Когда я сам вернулся из холодных краёв и возглавил одесскую секцию литобъединения ветеранов партии и комсомола, стал наводить справки. Многие утверждали: погиб в тридцать восьмом или тридцать девятом. Но одна наша старая приятельница мне говорила, что видела его в Магнитогорске во время войны…»

Из письма начальника подпольной партийной контрразведки в Одессе при Деникине, сотрудника Одесской ЧК И.Э. Южного-Горенюка.

«Я, Шорохов Юрий (Георгий) Николаевич родился в 1890 году в Одессе. Мой отец, Шорохов Николай Борисович, потомственный военный моряк, окончил морской кадетский корпус и морское инженерное училище. Службу проходил на Дальнем Востоке и на Черноморском флоте. Капитан второго ранга. Погиб при взрыве на линкоре «Императрица Мария», куда был командирован для ревизии. Моя мать, Гернет Мария Францевна, училась в Одессе, но курс не кончила. Учитель музыки. Пропала без вести при эвакуации армии Врангеля из Крыма в ноябре 1920 года…» (Из автобиографии.)

«Я учился в Одесском реальном училище, в Севастопольской прогимназии и в юнкерских классах морского учебного экипажа. Проходил службу в управлении коменданта Севастополя, в интендантском управлении главной базы Черноморского флота, в чинах зауряд-интенданта, мичмана, лейтенанта…» (Из автобиогра-фии.)

«…Этих талантливых путаников я хорошо знал и любил ещё тогда, в Одессе. Как знал, что станут большими писателями. Конечно, я рисковал, и весьма, когда помогал им добыть матрицы ленинской речи. Костя в книге «Время больших ожиданий» написал, мол, они подпоили типографского сторожа-старца. Между прочим, издательство губкома охранял милицейский наряд. Не с берданом, заряженным солью, а с наганами и маузерами. Сработало не пол-литра водки, а моё удостоверение.». (Из письма)

«Зачем я ввязался в это дело? Ваше предположение насчёт гражданских революционных и, словом, романтических мотивов делают мне честь. Благодарю. Но должен заметить, был ещё один мотив, собственно, главный и основной. В те горячие месяцы двадцать первого и в Москве, и в Харькове шло бурление-кипение. Так дальше жить было невозможно. Но НЭП означал крутой поворот к тому, против чего так долго настраивали партию и комсомол. Словом, в Москве прознали про соломоново решение нашего губкома. Ну, чтобы печатать, но для узкого круга. Ну, и порекомендовали мне такой вариант. От губчека на связи со мной был Юра (так – в тексте. К.К.) Воскобойников, хороший парень комполка гражданской и поэт. Его судьба мне неизвестна. Да, сегодня уже могу открыть Вам это дело. А ребята из «Моряка» долго считали себя инициаторами той авантюры. Я их не разуверял. Тем более, сами теперь понимаете, я имел гарантию того, что ничего особенного в ЧК и милиции с ними не сделают. Как говорится, Москва за нами! Хотя в те времена это звучало иначе – формально Кремль не мог командовать парторганизацией одной из губерний независимой УССР». (Из письма)

«Паустовский путаник и есть, зря Вы за него обиделись. «Время больших ожиданий» я тоже очень люблю, по мне это лучшая книга об Одессе и о том времени. Но истина по-прежнему дороже. Например, он пишет: «…в 1920 году, когда дело Деникина было проиграно.». Но тогда Деникин был уже в отставке и эмиграции. А в Крыму бушевал его враг и приемник, барон Врангель». (Из письма.)

«А Юра Олеша тоже хорош, в чудесной книге «Ни дня без строчки…» написал о Мише Шнайдермане, что он стал коммунистом, комиссаром на Дону. И что убил его один из бандитских атаманов. А ведь известно, что Миша никогда не был на Дону. Погибший в двадцать лет в ранге зампреда Кубано-Черноморской (Северокавказской) республики, члена реввоенсовета 11-ой Красной Армии и секретаря крайкома партии, он девятнадцать с половиной лет прожил в Одессе и полгода – на Севкавказе. И звался он тогда, сохранив по парттрадиции подпольную кличку, Виктором Крайним. Под этим, общепринятым в истории именем, он фигурирует и в трилогии Толстого «Хождение по мукам», и в популярных повести и кинофильме «Кочубей». И убил его вовсе не бандитский атаман. Виктор Крайний, в числе других членов правительства, РВС-11 и ЧК Кубано-Черноморской республики, был расстрелян главкомом всех советских войск на Северном Кавказе Сорокиным. В Пятигорске, у подножия Машука, на месте их казни стоит красивый мо-нумент. Неподалёку от места дуэли и гибели Лермонтова. И одна из улиц Пятигорска носит его имя. Спрашивается: при чём же тут Дон и бандитский атаман? Много и другой путаницы у этих моих друзей, увы.» (Из письма.)

«У Ильфа-Петрова один из героев назван кипучим лентяем. Я думаю, во многом это определение можно отнести к ним самим, равно как и ко всей одесской писательской гоп-компании. Они готовы были на любое дело, действовать могли денно-нощно и круглосуточно. Но были совершенно не в состоянии вовремя являться на службу, на собрания, заседания, совещания. Они притаскивали в газету чудесные материалы всех жанров, видов, родов. Кроме тех, которые им непосредственно поручались». (Из письма)

«У Паустовского врангелевский крейсер «Кагул» летом-осенью двадцатого приходил из белого Крыма и обстреливал советскую Одессу. Так-то оно так. Но ведь «Кагулом» в то время прозывался тот самый крейсер «Очаков», первый на ЧФ наш революционный корабль, воспетый Костей в «Черном море». Как автор такой повести, великий знаток Черного Моря и всего, что связано с Петром Петровичем Шмидтом, мог пройти мимо этого ядовитейшего парадокса истории! Почитайте, шлю копии некоторых материалов моего архива. (Из письма.)

«Говорите – мелкие придирки? Но ведь эти «мелочи» дело всей моей жизни. И ответ на ваш вопрос о странности моего псевдонима. В ту пору они вообще были неожиданными. Появились Зубило, Вагранка, Серп. Ким. ВИЛОр, Марлен. Как имена собственные, их стали родители давать в тридцатые и сороковые. А мы, крещеные при царе-батюшке, придумывали их себе сами. Я однажды и навсегда увлёкся борьбой за Шмидта. Я добивался того, чтобы в советской литературе, в искусстве, в исторической науке Пётр Петрович фигурировал в истинном своём чине капитана второго ранга. Это его законное звание, в погонах кавторанга он в последний раз взошел на мостик «Очакова» и приказал поднять флажный сигнал «Командую флотом. Шмидт». У меня ничего не вышло. Никто и слушать не хочет. Лейтенант Шмидт и точка. Можно подумать, что по пути на крейсер он заехал в военторг, купил двухпросветные погоны и пришпандорил их к мундиру безо всякого права. Но Кавторанг Ш. жил, хотя только в прессе, в подписи под моими публикациями. До тридцать седьмого. В тот год я перестал печататься. Вероятно, все и решили, что я репрессирован…» (Из письма.)

«Дорогой Георгий Николаевич! Ужасно рад, что ты жив и нашелся! И судя по всему, ещё не угомонился. Отлично помню твои одесские художества. Тут теперь были настроения послать тебя с твоими запросами подальше. Но я старых товарищей не выдаю. В ближайшее время мои архаровцы пришлют тебе все имеющиеся материалы. С комм. приветом. Твой Сергей Ингулов, если ты меня ишшо помнишь по одесскому губкому». (Из письма.)

«В реестре кораблей и судов Вооруженных сил Юга России в 1919-1920-годах числился лёгкий крейсер «Кагул» (бывш. «Очаков»), который сопровождал корабли французской эскадры, обстреливавшие советскую Одессу. После бегства белых из Крыма, крейсер был угнан в Константинополь, позднее в Бизерту. Дальнейшая судьба неизвестна.

Нач. 4 отдела штаба Севастопольской базы инженер-флагман 111-го ранга Гонтарь И.П.» (Из справки.)

«Ради общей победы над врагом Черноморский флот клянется хранить братское единодушие офицеров, матросов и работников морского ополчения. Как символ такового, приказываю вернуть имена кораблям, переименованным после 1905 года. Крейсеру «Кагул» вернуть первоначальное название «Очаков». (Из приказа Командующего Черноморским флотом Российской республики гражданина Колчака.)

«Уважаемый товариш Шорохов! Академик Крылов в настоящий момент не работает по болезни. Но Ваше письмо его заинтересовало и я пишу с его слов. Алексей Николаевич вспоминает, в 1924 году предреввоенсовета СССР направил его главой военмортехкомиссии по осмотру русских кораблей, угнанных в Бизерту. Состояние «Кагула» (бывш. «Очаков») исключало переход в Черное Море. Что и определило решение продать его на слом. Адмирал Крылов готов лично письменно подтвердить Вашу правоту: после подавления мятежа на крейсере «Очаков» его отремонтировали и переименовали в «Кагул», а прежний «Кагул» назвали «Память «Меркурия». После гибели генерала Корнилова в 1918 году «Кагул» был переименован и стал «Генералом Корниловым», что потом усложнило документальные поиски. Алексей Николаевич твёрдо обещает, что по выздоровлению официально подтвердит Вашу историческую правоту.

По поручению Героя Социалистического труда, лауреата Сталинской ремии 1 степени, академика, контр-адмирала А.Н. Крылова, кап. 11 ранга Крутин. 24 сентября 1945 года». (Из письма.)

«…с глубоким прискорбием сообщаю Вам о том, что академик Крылов скоропостижно скончался 26 октября 1945 года. За интересующими Вас документами следует обратиться в комиссию по иссследованию его научно-литературного наследства. Кавторанг Крутин».(Из письма.)

«Это глупости, я не был расстрелян. И даже не сидел в тюрьме. И из партии меня не исключили. Но я до сих пор слышу о своей гибели в 37-ом. Нет-с, миновала меня чаша сия. В период репрессий я вообще находился за рубежем, исполнял ряд пикантных поручений. В Одессе был когда-то пустяковый домарест и отстранение от должности в двадцать первом. Кстати, связано сие было именно с той кражей ленинской речи. В Москве тоже что-то в этом роде в двадцать седьмом. Конечно, если бы наши художества начала двадцатых припомнились в конце тридцатых, то не сносить бы всем голов. Но они не припомнились. Вернулся я в СССР только в сорок втором, был направлен на Урал. После войны работал в аппарате, бывал за кордоном. Потом преподавал в академии…» (Из письма)

«Интерес к Шмидту? Да ведь он – Женькин, моего приятеля, отец… И товарищ моего отца по морскому корпусу. Они и мичманами стали разом, и женились одновременно, и по сыну родили в один год. Ильф и Петров, конечно, ребята умные и талантливые, слов нет. Мы ведь в Одессе приятельствовали. Но убейте меня, не пойму до сих пор, какого лешего они решили так неприлично поиграться с Шмидтом и его сыном. Та ли это фигура? Ведь у Шмидта Петра Петровича действительно был сын. Мой друг-приятель Женька. Он был с отцом на «Очакове» во время восстания, под огнём пушек Чухнина. Женька с папой прыгал с борта горящего крейсера, вплавь с ним шел к берегу. Был подобран офицерами, которые били его раненного и обгоревшего отца на глазах сына. И на берегу их долго водили по балкам вдвоём, конвойные заблудились. И мальчик думал, что их ведут убивать, плакал. И отец его успокаивал. И в тюрьме они целую ночь сидели вместе. Что тут за юмор?» (Из письма)

«А почему не пишу книгу? Причина очень проста: я её уже написал. Всё, что видел, пережил, и что я обо всём этом думаю. Зная Ваш искренний и горячий интерес к тем далёким делам, готов выслать Вам экземпляр. 900 страниц на машинке. Но помните, что свет она должна увидеть не раньше, чем я его покину. Это связано с разными вещами и решено твёрдо. А так пожалуйста. Душевно рад помочь, спрашивайте, отвечу». (Из письма автору. Сентябрь 1985 года.)

…Он умер в октябре 1985 года. Судьба рукописи книги, которую писал всю жизнь, мне до сих пор не известна. А Воскобойников пережил его на год. И я общался с ним на тринадцатой Большого Фонтана, в Доме отдыха старых большевиков. Изумительный старик. Всё помнил…

Автор Ким Каневский