Оно конечно, одесситу (– Коль раз он таки-да одессит, а не просто имеет себе одесской прописки в полуторном колене! – встрянется потомок пикейного жилета), если интересны исторические события, то прежде всего в масштабе родного города и сквозь призму его «интэрэсов». Ну, в крайнем случае, Пересыпи, Слободки, пригорода и ближайших районов губернии. Шутка. Поскольку всё же и за этими пределами кое-что происходило в том самом двадцатом ХХ-го. Всего-то 100 (прописью: сто) лет назад. Более того, некоторые историки и политологи диалектического толка утверждают: местные события, в конечном счете, предопределялись именно общим их ходом. В какой же обстановке встретила Одесса 100 лет назад зиму-весну двадцатого года двадцатого столетия и как провела то лето прихода формации, именовавшейся советской властью? Возьмём хотя бы несколько событий, личностей, их совокупностей и явлений, которые обсуждались в те странные дни в прессе, а также на Соборке и в кулуарах родных и враждебных спецслужб. Ибо и в самое тревожные времена января-февраля-марта-20, да и в начале весенне-летнего квартала, не угасал дух гайт-парка Одессы, не бледнели его тени в спецподвалах.
В первых числах февраля по новому стилю зажужжали старички о неслыханном: адмирал Колчак, краса и гордость флота Черноморского, (золотая сабля от императора, труды по минному делу, переведенные на основные языки мира, основоположник современного минного дела и Верховный правитель всея России) … отказался от этого титула в пользу Антониваныча Деникина.
Деникина! Генерал-лейтенанта от инфантерии, о котором вся Соборка бубнила, что он и есть главная причина всех бед Белого ордена. Припомним, ещё с 1919 года даже и пикейные жилеты знали о личной вине Деникина в поражении на Юге. Наиболее темпераментные ораторы категорически утверждали – если бы не бездарность ставки главковерха, не сдавали бы ни Николаева, ни Херсона. К этому под горячую руку приплетали Новороссийск, Симферополь с Севастополем и даже Джанкой и Керчь, хотя эти населённые пункты вроде бы пока что были «в наших» руках. Но, как известно даже и из последующей практики, робость – не лучший друг успеха – ни в поле, ни на митингах. Одно из агентурных донесений контрразведки одесского района свидетельствует о том, что оратор прямо и громогласно заявлял: эта роковая ошибка Колчака всех погубит, потому что у Деникина сегодня простая альтернатива – или он сам передаст власть барону Врангелю, или его убьют свои же, или он подаст в отставку и сбежит в эмиграцию. И уверял собравшихся в том, что сведения – самые надёжные, из штаба самого командующего. И хоть бы кто вспомнил, что всего лишь в незабываемом восемнадцатом те же одесситы поздравляли друг друга с достойным приемником Корнилова и настоящим вождём Белого ордена Деникиным, который приведёт святое воинство в Москву. И вступит в Кремль на белом коне. Под этот… как его, бишь… под колокольный звон. Дырява ты, обывательская память! Впрочем, она много реже подводит нас, чем мы – её.
Живо обсуждалось перекалывание флажков на карте театра военных действий. Толковали: можно называть Рабоче-Крестьянскую Красную армию и голодранной, и голоштанной, и еврейским казачеством, сбродом Троцкого, и как вообще угодно. Но ясно, однако, что она в эти первые дни двадцатого года без видимых усилий занимает и Царицын, и Красноярск, и Ростов-папу. А под Красноярском бывший Верховный правитель вообще того… как бы сказать… расстрелян.
Но – привыкшее к свободному развитию собственных суждений — могло ли сочтёте пройти мимо того гастрономического факта, что ратифицирован, наконец, Версальский договор? Могло ли не охать-ахать по поводу того, что почтенный сей акт породил Лигу? Наций, в которую вступили двадцать девять государств.
А первое заседание этой Лиги в Париже? А быль о запрете алкогольных напитков в Северо-Американских Соединенных штатах (не соизволивших присоединиться к Лиге Наций)? А избрание Президентом Франции Поля Дешанеля? Всё это весьма некстати, но почти всецело поглотило умы одесских обывателей – и они слегка упустили сведения о начале Одесской операции. Между тем, она куда жестче касалась их коренных интересов. Коротко говоря, речь шла об энергичном движении 12-ой и 14-ой Красных армий Юго-западного фронта. Командовал А.И. Егоров, талантище, уже известный красный военачальник, о котором в дальнейшей литературе принято говорить «один из…». Один из старших офицеров царской службы, один из выдвиженцев военного времени. Один из самых одарённых военачальников РККА. Уже покомандовал Юго-Западным фронтом, именно в двадцатом решительно пошедшим на Львов (член РВС фронта – И. Сталин) и также быстро драпанувшим оттуда в метрополию. В 1935-ом один из пяти первых советских маршалов, а в 1937-ом – один из трёх (из этих пяти), расстрелянных за измену Родине. Ну, и один из неподдающихся учёту реабилитированных после ХХ-го съезда. Нет, несерьёзно отнеслись пикейные иже с ними к приближению Южной группы Якира и ко вступлению в город Красной армии в первой декаде февраля-20. Как не заинтересовало сие ни одну журналистскую душу сто лет спустя, в нашем текущем 2020-ом году…
Да-да, милостивсдари и милостивсдарыни, это было ровно сто лет назад. Оно конечно, театры и концертные залы Одессы восьмого числа вовсе не были набиты фраками, смокингами и декольте, как это изображает кинематограф (см. знаменитый до Отечественной войны фильм «Котовский») – наоборот: они были пусты. Слишком уж внятно говорила с пригородом артиллерия, слишком уж разборчив был шрифт подпольных прокламаций.
Тем не менее, можно сказать – всерьёз к перемене режима одесский публикум отнёсся лишь с опубликованием Советского Закона о всеобщей трудовой повинности. Что власть сменилась – дело привычное. Сколько их приходило-уходило… Но тут — ого! Такая новость не могла не отвлечь от обсуждения важнейших информаций закордона. Это уже касалось всех и каждого. Большевики, как и революционеры вообще – от крайне левых эсеров до анархистов – были известны проповедью равенства, братства и, главным образом, свободы. Но чистая одесская публика никак не могла связать воедино свободу и трудовую повинность. Всё казалось, эти вещи также не совместны, как гений и злодейство. Тем не менее, по приличным квартирам зашагали некие товарищи, не оставлявшие калош в прихожих. И пришлось подписывать некие обязательства, на отрывном талоне которых значилось: «…Несёте ответственность по всей строгости революционного времени». Что на эстетически развитых одесситов производило тяжелое впечатление. Тем более, способные к перевалке тысяч тонн словесной руды, они валились с ног от элементарной уборки улиц. И уже безо всякого аппетита читали в обновлённой местной прессе о разных разностях. Например, о том, что в этом феврале создан некий Наркомрабкрин, который возглавил совершенно неизвестный одесситам товарищ Сталин. Или вот: в Москве заседает госкомиссия по строительству трёх десятков современных электростанций. Для всеобщей и полной электрификации. И называется проект как-то прогоркло, переломано: ГОЭЛРО. На Соборке тут же родилось: это значит – всем всё будет до лампочки. Но шепоток этот сгас после изъятия нескольких наиболее остроумных господ такими же молодыми людьми в черной скрипучей коже, с маузерами в деревянных лакированных кабурах.
Дальше – больше: двадцатый год в нашем городе ознаменован явлением, которое впопыхах было названо национализацией городской промышленности. Национализировалось в Одессе всё, включая производство аэропланов и кинофабрику. Торговля моментально отошла в область сладких преданий. Где те ювилирные и музыкальные магазины, депо роялей и арф? Где, я вас спрашиваю, зеркальные окна ресторанов с грудастыми дамскими оркестрами и феноменальными шеф-поварами? Где ателье французских пальто и платьев? Где воскресные гуляния в горсаду – с горящими на весеннем солнце трубами оркестра Херсонской пожарной части (в Одессе имелся и Херсонский район)?
Оркестров, впрочем, было достаточно. Но выдували они совсем другую музыку. И оркестранты выглядели совсем иначе. Кажется, в успех восстановительных работ, не верили и их суровые комиссары. Оно и понятно: за последние два года так часто и так быстро приходилось сворачивать планов громадьё и бежать или залазить в подполье, что во глубинах подсознания у многих засел некий синдром нестабильности, ненадёжности, зыбкости. Константин Паустовский вспоминал: в редакции одесского «Моряка» один старый партиец, слегка повредившийся на конспирации во время гражданской войны, предложил – редакционные удостоверения изготовить на ткани. Чтобы, в случае чего, легче было зашивать в подкладку. Не месяцы, не годы – эпоха! Господи, до чего мощно продвинула она людей наших туда, в жизнь, где много митингов, споров дискуссий, а толку – чуть. Или вообще таковой не наблюдается. В жизнь, где в исконно сытых местах элементарно не было чего жрать. В жизнь, где масса юных и молодых, сильных, работоспособных граждан оторваны от производительного труда и вовлечены по макушку в индустрию разрушения. В жизнь, где эпидемия взаимного истребления вступила в необратимую стадию. И где собственно жизнь человеческая не стоит и ломаного гроша. Эпоха отняла слишком много сил тела и духа, чтобы победители бодро и весело приступили к миру. Тем паче, поднимать его предстояло на развалинах…
Порт. Одесский порт! Отец-основатель города, градообразующий узел. Это ведь он представился некогда всесильной императрице, ткнувшей грешным пальчиком в карту побережья: здесь будет город заложен! Теперь эти слова больше напоминали шуточную надпись-рекламу на одесском ломбарде. Странно и мрачно молчал усталый этот гигант, в акватории которого не было ни одного корабля или судна. Да что там – ни одного плавсредства. Ни шаланды, ни гички. То же – и на внешнем рейде. Всё, что ещё недавно украшало-бороздило морские просторы или хотя бы как-то держалось наплаву, было угнано в Крым. Ни одно поколение одесситов не видело такой водной пустыни: от пирса и берега до горизонта – чисто. Разве что в глубочайшей древности зеваки-созерцатели из скифов да римские политкаторжане и ссыльнопоселенцы могли наблюдать здесь нечто подобное.
Что-с? Мрачновато-с? Но – было. Было! Бурные события империалистической и особенно семнадцатого-двадцатого носили отнюдь не созидательный характер. И нанесли Одессе, следует признать, большой урон. Почти все предприятия и четвертая часть жилых домов были разрушены. Умерла внешняя торговля (это – в городе, который родился, как порт!), значительно уменьшилось население, часть которого – и как теперь ясно, не худшая — оставила Одессу перед приходом к власти большевиков, отправилась в тёплые страны. Это – с Юга-то нашего благословенного. Оставшиеся были скитальцами, всё бежавшими и бежавшими от революционной чумы-холеры и, наконец, частью заброшенными сюда. И впервые обнаружили себя в огромном этом городе (иные вообще впервые видели город, как таковой). Но и наши предки, одесситы с дореволюционным стажем, уже прошли воспетое горнило. Это были другие одесситы. Словом, тоска и остервенение во взвешенном состоянии присутствовали в одесском воздухе победного двадцатого.
Переживший сей год в Одессе, советский классик писал: «Базарные площади – все эти Привозы, Толчки и Барохолки – превратились в булыжные пустыни. Только кошки, шатаясь от голода, неуверенно перебегали эти площади в поисках объедков. Но ни о каких объедках в то время Одессе не могло быть и речи. Жалкие остатки продовольствия исчезли мгновенно. Холод закрадывался в сердце при мысли, что в огромном городе ничего нельзя достать, кроме водопроводной воды с привкусом ржавчины. Водопровод чудом качал из Днестра тонкую струю этой воды». Ничего картинка, верно? Талантливо. Но господибожемой, до чего печально…
Прервусь на личное признание: влюблённый по уши в автора приведенных выше строк и его одесских (впоследствии – московских) друзей-собратьев по перу, я десятки лет не обращал внимания на одну… ну, странность, что ли. Воспоминания их о двадцатом приснопамятном годе, о приходе в Одессу Красной Армии, о людях и событиях первого этого советского периода не только ярки и талантливы – они ещё и оптимистичны, пронзены той нотой гражданского пафоса, который свойственен только людям, одновременно талантливым и идейно убеждённым. В детстве меня нисколько не удивляло, что в шаржах писатель Бабель изображался в виде кентавра в будёновке. И что за гробом поэта Багрицкого галопировал эскадрон кавалеристов. Да-да, нас водила молодость в сабельный поход… И что именно Семён Кирсанов так искренне и ярко воспел оборону Одессы («Родная земля, где мой друг-одессит лежал, обжигаемый боем, недаром венок ему родиной свит и назван мой город героем – У Чёрного моря…»). И что ещё до школы я должен был декламировать стихи Веры Имберг о Ленине. И что в автобиографии при поступлении в рабоче-крестьянскую милицию дворянин Евгений Петров (Катаев) указал на своё рабочее происхождение. За всем тем и многим другим, всему тому подобным – как поздно я решился на вопрос о том, что делали эти революционные советские таланты в белой, сине-желтой и синебелокрасной Одессе до прихода этой самой любимой власти Советов? Власти, так сказать, рабочих и крестьян?
Что-с? Чем не вопрос? Нонича ведь – не конец тридцатых, когда его было бы вполне достаточно для изъятия автора не только из литературы. Я знаю: снобы наши при этих строках уже шикают и обмениваются оскорблёнными взглядами. Но я знаю, также, что настоящих людей правдой оскорбить нельзя. А ведь великие одесские писатели были и остаются для меня прежде всего и главным образом настоящими людьми. Иначе – с какой же стати их отобразило и обессмертило время. Но ведь оно же и заметило: великими одесскими они стали только после того, как покинули Одессу. Да они ли одни. И это тоже правда. Можно быть всесоюзно известным Банионисом, всю жизнь играя в захолустном Панивежеском театре. Но почему-то нельзя быть великим одесситом, оставаясь в Одессе. Впрочем, сейчас – о другом.
Всякий, кто признаёт приведенный вопрос не провокационным и вообще – просто вопросом, в поисках ответа на него очень быстро придёт к общему пониманию ситуации. Любили эти наши таланты революцию, власть советов, большевизм, социализм, коммунизм, Красную Армию, комсомол и проч. т.п., нет ли, у них – в революционной буре – поведенческих вариантов было не много. Как и у простых смертных. С бегством партийной власти в незабываемом девятьсот девятнадцатом они могли уйти в партизаны (катакомбы, жидко-лесистые уезды губернии), в подполье. Уйти с Красной Армией. Поступить на службу к белым, Раде, гетману, петлюровцам, деникинцам, французам или англичанам. Поторговывать. Куда-нибудь устроиться, дабы прокормить себя. Ну, были какие-то еще тусклые и кислые варианты…
Оно конечно, такой выбор ужасен. Особенно для художественно одарённых, высокообразованных и талантливых (то есть весьма впечатлительных) граждан. Но что поделаешь, их не спрашивали. А на войне, как на войне. Чем же они, всё-таки, занимались в период между бурным отступлением большевиков из Одессы в девятнадцатом и не менее энергичным вступлением в неё сто лет назад, в двадцатом? В общем-то, сие – не пещера Лихтвейса. И не бином Ньютона. И всякий, кто более не менее серьёзно интересовался вопросом, в наше время без особых усилий получал нужные сведения. Увы, они никак не выказывали в наших кумирах алчущих идеалов, которые они впоследствии воспели. Никто из них не уходил в партизаны, не залазил в глухой большевистский подпол, не выезжал с бронепоездом товарища Полуянова на фронт и не вступал в освобождённую от белых Одессу сто лет назад – с частями Якира.
Не работали они и в ОСВАГе, не призывали загонять иголки под ногти большевикам (за исключением Алексея Толстого), не воспевали величие Белого Ордена и благородство союзников. Не доносили, конечно же, на подпольщиков – хотя некоторых и знали лично – вообще не марались в братоубийстве. И нередко опровергали правило, гласящее: «Когда говорят пушки – музы молчат». Нет, слава Богу, их Музы не молчали. Остро-индивидуальное, лично-келейное их творчество продолжало давать высокопробную продукцию, которой они обменивались при регулярных встречах друг с другом. И с читателями – на милых добрых и, вероятно, весьма уютных художественных вечерах. Где потребляла их продукцию относительно чистая публика Одессы. Они, таким образом, хранили и сохранили священный огонь искусства, в дальнейшем принадлежащего народу. И это тем более чудесно, что проистекало в ином, куда более жарком огне лютейшей в мировой истории гражданской войны. Да-с, вероятно так и было: за окнами на каждом фонаре висят по три слесаря, а в зале – свечи, рояль. Академик Бунин великолепно читает великолепный рассказ. То же – Алексей Николаевич, анонсирующий, таким образом, начало будущей трилогии «Хождение по мукам» (первую часть, «Сёстры» Толстой напечатал именно в белой Одессе). Публика поглядывает на Валю Катаева – бунинского ученика. У Веры Имбер блузка на груди ходит ходуном, едва сдерживаемая черным шелковым бантиком. Энглизированный, в пидже «Букле» Семён Кирсанов и в косоворотке без пиджака – одесский поэт и птицелов Эдя Багрицкий.
Изучая эти материалы, приходится предполагать: сложись всё – ну, там, за окнами, — по-другому, идеи и темы их дальнейшего творчества также были бы иными. Даже и наверняка… Но всё сложилось, к боооольшой неожиданности многих, именно так. А далее наложились друг на друга три фундаментальнейших закона природы общества: закон истинного таланта, закон найма и закон социального заказа. Так что мудрец Лев Евгеньевич Хоботов из «Покровских ворот» Казакова был тысячу раз прав, непомерно обобщая: «Одни завоёвывают кубки, другие гравируют на них имена победителей». И тут нет ничьей вины. Тут – хаос жизни и закон общества. Да и какие мы судьи? Кому? Так, любопытствующие…
Г.
Историческая статистика подсказывает необределённо: в 1920 году Одесса насчитывала чуть более четырёхсот тысяч горожан. А на горизонте стерегла голодуха двадцать первого и двадцать второго — к 1924 году в городе осталось только 324 тысячи, то есть половина населения довоенного времени. Вот в каком виде, если в двух словах, Одесса встретила сезон «Весна-лето 1920».
Помянутые всуе великие одесские писатели были тесно связаны с местными издательствами. Практически все начинали в ранге средненьких провинциальных репортёров, даже и корректоров. Даже и технических сотрудников. Между тем, революция и гражданская война выработали совершенно особое отношение к тому, что мы теперь запросто называем СМИ. В полиграфическом, главным образом, варианте. Точнее – в газетно-прокламационном. И это понятно: бытовое ТВ и радио тогда ещё являлись в головы только писателям-фантастам. А журналы не были массовыми. И журналистский наш цех, второй древнейший в истории человечества, поднялся над нашим миром во весь рост. Само собой, в поле усиленного внимания попали типографии, скоропечатни, литографии и прочие издательские комплексы.
После окончательного, казалось, установления в Одессе советской власти все они были немедленно национализированы и оказались в зависимости – формально от губсовнархоза, а практически – от губкома партии. Гражданская война, между тем, продолжалась. И всё было, как и двадцать лет спустя, для фронта, для победы. Инвестиций, само собой, ожидать не приходилось. Обещанная революцией отмена денег отодвигалась на самый неопределённый срок. Оборот «Долгосрочные кредиты» вызывал кривую улыбку в центре и на местах. Приходилось считать денежки в столбик. Словом, значительную их часть одесских издательств вскорости закрыли. Всю работу было решено сконцентрировать в десяти советских типографиях, национализированных по постановлению коллегии бумажно-полиграфического отдела Одесского губсовнархоза 21 августа 1920 года. В их числе оказалась и типография южнорусского общества печатного дела, с мая 1919 года начавшая новую жизнь под названием 7-й советской типографии.
Вообще говоря, Францовская типография в Одессе считалась старейшей. В народе её ещё называли Французской и Франковской – так было удобнее и понятнее. Хотя к Франции и франкам она не имела никакого отношения, а просто до революции принадлежала Южнорусскому обществу печатного дела и до конца Х1Х века носило имя своего основателя господина Францова. Сей последний, будучи серьёзным специалистом-печатником и вообще – человеком неглупым, организовал производство ещё в 1848 году. Сам генерал-губернатор Воронцов назначил его на пост первого заведующего городской типографией. С этими фактами напрямую связан и другой: выпуск первого номера газеты «Одесский вестник».
Около двух с половиной десятилетий типолитографское производство Францова размещалось в разных арендуемых им помещениях на Екатерининской улице пока с середины 70-х годов не обосновалась в дворовом трехэтажном флигеле его собственного дома на улице Итальянской, 20 (ныне – Пушкинская, 18). Типография располагала большим набором шрифтов, изготовлявшихся в собственном словолитном цехе, а также некогда выписанных «от Плюшара» – известного петербургского издателя и типографа середины XIX века. Печатная продукция типографии включала в себя разного рода отчеты, каталоги, а также большое количество книг и брошюр на многих европейских языках. Особое место занимали труды одесских историков, такие, как «Биография Одесской железной дороги» (1865) и «Материалы для истории общественного образования в Одессе» А. Скальковского (1867), «Судьбы местности, занимаемой Одессой» Ф. Бруна (1865) и «Одесская старина» Н. Мазуркевича (1869). В разное время выпускались в ней «Новороссийский литературный сборник» и «Одесский альманах с карикатурами»; с 1870 года печатался известный даже за пределами южной Украины «Новороссийский календарь».
Вернемся, однако, в послевоенный 1920 год. В течение четырнадцати месяцев после национализации предприятия полиграфической промышленности могли сравнительно бесперебойно выпускать свою продукцию. Но уже с октября 1921 года полиграфотдел вынужден был сосредоточить все производства в четырех типографиях. Это было вызвано не только истощением запаса бумаги в Одесской губернии, но и предписанием Совета Труда и Обороны и значительном сокращении числа предприятий, состоявших на государственном снабжении, из-за углубившегося к тому времени продовольственного, топливного и энергетического кризиса.
Среди оставшихся была 7-я советская типография, которая стала теперь именоваться 2-й гостипографией. 29 ноября 1921 года газета Одесского горсовета и губпрофсовета «Станок» поместила о ней краткое сообщение, в котором, в частности, говорилось: «Стоявшая около 4-х лет наборная машина «Типограф» пущена в ход. В печатном отделении при 10-ти машинах и 2-х американках работа идет интенсивно. Буквоотливная машина «Монотип» работает нормально. При типографии имеется собственная электрическая станция».
Только условия труда по-прежнему оставались тяжелыми – все те же темные помещения, которые в санитарном отношении оставляли желать многого. И в феврале 1922 года типография была закрыта, но лишь с тем, чтобы ровно через год возродиться как 2-я гостипография имени Ленина. Журнал «Одесский печатник» № 1 за 1923 год сообщал: «Из захудалой, грязной, без окон типографии создана уютная, чистая и теплая типолитецинкография. Море света и воздуха, кругом чистота. Тяжело было в свое время уходить, но зато отрадно было вернуться…»
Как и прежде, типография продолжала служить делу революции. Газеты «Красная деревня» и «Красная Оборона», «Моряк» и «Советская власть», «Станок» и «Красноармеец», журнал «Коммунист» и журнал красной сатиры «Облава» – таков далеко не полный перечень первых советских периодических изданий этого предприятия.
Деятельность типографии имени Ленина прервала Великая Отечественная война. Но незадолго перед отходом наших войск из Одессы в ней была отпечатана ставшая теперь библиографической редкостью книга В. Маяковского «Стихи и поэмы», выпущенная Издательством детской литературы ЦК ЛКСМ Украины. Весь тираж – пятнадцать тысяч экземпляров, не успевший поступить в продажу, был надежно спрятан работниками типографии. Так и не обнаруженные оккупантами, сочинения Маяковского встретились с советским читателем уже после освобождения Одессы в сорок четвёртом…
Что же до газеты «Станок», то ее потом переименовали в «Рычаг», а в начале 1922 года тоже закрыли из-за нехватки бумаги. А в 1928 году появился роман «Двенадцать стульев», в котором Илья Ильф и Евгений Петров назвали «Станком» московскую газету, в редакцию которой попал один из разыскиваемых Бендером стульев: «Скажите, товарищ… где здесь находится редакция газеты «Станок»?..
Ким Каневский
Подписывайтесь на наш Telegram канал: https://t.me/lnvistnik