Жизнь и смерть Братишки-героя
ВСТУПЛЕНИЕ: СНАЧАЛА БЫЛО СЛОВО НАРАСПЕВ…
В известной древнейшей книге, собственно, почти так и сказано. Во всяком случае, автор вполне допускает, что, то самое первое изначальное слово было – нараспев. И великолепно звучало во всеобщей и полной пустоте. Да и с последующими словами, если они чего-нибудь стоили, было так же. Спроста ли эмблемой поэзии (то есть слов в ритм и рифму) и вообще искусств с тех пор и по наши дни является не перо и бумага, кисти и холсты, а прапрапредок гитары – лира. Распевалось почти всё. Даже непосредственно заданное начальством, даже авансированное социальным заказом и выдержанное идеологически. Да-с, древнейшие свои стихи пели. И нам велели.
Кстати, об идеологии: обязан, также, заметить: среда, в которой я получил первые представления о хорошем и дурном, была – хоть и грубовата, но – идеологически выдержана четко, повсеместно и весьма последовательно. Подумайте, в редком жилье не было портрета или бюстика вождя. О фасадах официальных, производственных или учрежденческих зданий нечего и говорить. То же – об их интерьерах. То же – улицы, площади и даже некоторые переулки. То же – книги, газеты, журналы. То же – радиопередачи, спектакли, кино и концерты. Да что там — даже при застолье в честь первых моих дней рождения сначала поднимался тост за товарища Сталина, за Родину и партию, а уж потом… И пели. Пели много и охотно. Причём, принято было почему-то дирижировать вилкой. Иногда на ней корчилась котлета или ломтик колбасы.
Репертуар? В основном и главным образом аналогичный, довоенный и с полей недавней войны. Иногда – задушевный, щемящий детское сердечко. Но чаще победный. И даже, под конец вечеринки, лихо-забубённый и плясовой. Установленный на стульчике, я должен был умилять гостей того же идейно-тематического круга стихами. Это и оформляло среду, было моей, как сейчас бы написали продвинутые публицисты, социально-психологической экологией. Оно конечно, в углу двора, среди сараев и под голубятней, гнездилось исключение – Шурка-дворник (сын, то есть, дворника дяди Васи), обладатель ветхой голубятни и шпанок, собирающий себе подобных. От их мы, Дети Победы – то есть, дети выживших и родивших нас фронтовиков – порой слышали нечто блатное. Но близко подходить к голубятне запрещалось. А на улицу вообще не пускали.
Но вот помер Сталин. И довольно быстро начались перемены. Ещё какое-то время портреты, скульптуры, барельефы и прочие приметы горячей любви творческой интеллигенции к генералиссимусу оставались на местах. И пелось, то есть, говорилось и читалось за столом у нас всё то же. Но как-то менее граждански и более похабно. Появились кривоватые улыбочки. Анекдотцы. Фронтовики припоминали какие-то случаи, прямо не работающие на формирование во мне гражданина. Как-то в пионерском лагере старший пацан после отбоя стал читать нам стихи про какого-то деда, внук которого, «как сука», в лагере живёт. И пишет ему матёрное письмо. Насчёт лагеря никто из нас ничего не понял. Про Гулаг тогда и взрослые помалкивали, а лагерь был для нас домом родным. Но эту печальную историю в стихах подслушал вожатый. И чтец-декламатор на следующий день вылетел без право возвращения. Никто из нас, помнится, не усомнился в логике и морали такого приговора. С какой стати нам, будущим комсомольцам, слушать эту пакость!
Но потом, на пике хрущёвской оттепели и к полёту первого космонавта вдруг посносили памятники, вырвали с мясом барельефы, содрали портреты. Переделали Гимн Страны. И так вышло-совпало – я оказался на улице. Причём, не на родной моей Чкалова, Большой Арнаутской, где портреты Гагарина и членов Президиума (бывш. политбюро) заполняли все пустоты. Нет, свежий ветер эпохи задул меня на Молдаванку. Где в каждой второй подворотне был хлопец с гитарой и аудиторией себе подобных. Где при обидах не принято было обращаться в милицию. И куда сама милиция старалась соваться как можно реже. Особенно – в тёмное время суток. Никакого успеха советский репертуар там мне не принёс. Зато утробный вой блатняка, зато лагерные баллады, зато песенники хаз-малин озвучивали это пространство вполне уверенно.
Почему сей нэпманский хлам востребовался в эпоху Пахмутовой-Гребенникова-Добронравова? Мы пахали целину, мы махали на Луну, мы добирались до сияющих высот! Партия торжественно провозглашала: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Комсомольская номенклатура достигла невиданных количества и мощи. Практически всех сограждан от четырнадцати до двадцати восьми лет от роду включил в себя комсомол. Таким образом, передовой отряд советской молодёжи сравнялся количественно с отрядом советской молодёжи вообще. А в подворотне миллионного города, под носом у райкомов и горкомов партии и комсомола, с нежным жлобством дребезжали семь струн семирублёвой гитары. И – «Бублички…», само собой. И «Искры камина», которые горят, видите ли, как рубины. И «Девушка из Нагасаки…», у которой следы проказы на руках. И «Течёт речка по песочечку – берега крутые…».
Среди нас, конечно, были элементы и социально-наблюдательные. То есть, мы не могли не удивляться живучести этого репертуара. Но в контексте происходящего это не воспринималось так остро. В то светлое предкоммунистическое время страна развернула строительство первого в СССР завода по производству своего, нашего, советского народного автомобиля. То есть, не для маршалов и академиков (для их были «Чайки», «ЗИМы», «ЗИСы», «Волги», в крайнем случае – «Победы» и «Москвичи»), а для слесарей-токарей-литейщиков-кузнецов, для комбайнёров-механизаторов-доярок. Для инженеров-техников и врачей-фельдшеров. И была демократическая новинка: конкурс на лучшее название машины. Выиграл московский школьник. Его предложение: «ВИЛ-100». Мы ведь шли навстречу 100-летию В.И.Ленина. В награду мальчик получил одну такую автомашину. Чисто случайно он оказался сыном первого зама председателя Госплана СССР – но тогда СМИ о сем не распространялись. А уличный шепоток никого не смущал. Да и сам автомобиль, в конце концов, назвали совсем иначе.
Нет-нет, не этому мы удивлялись: слова «Всё – для человека!» нас окружали со всех сторон и новым индустриальным гигантом вроде бы подтверждались. . И однако же народ обратил, внимание: розничная цена единицы такой продукции для него – четыре тысячи хрущёвских рублей. Даже и с гаком. Это… при средней зарплате в стране в восемьдесят пять рублей. Средняя же зарплата заводского рабочего составляла сто двадцать пять. Ну, а когда пошел конвейер, выяснилось: при такой всеобщей бедности народа – так просто «Жигули» не купишь, нужно годами стоять в очереди. И всем всё стало ясно. А тут ещё, как на грех, важнейшее из искусств сменило на экране симпатичного простого трудягу из коммуналки, внука комиссара бронепоезда и сына фронтовика, изящным молодым человеком за рулём собственной машины, в отдельной квартире-модерн. И подружка его была – уже не скромная и величавая славянка с ткацкой фабрики, а спортивно-пестроватая фифа, явно не толкавшая вагонетки «Метростроя» и вовсе не мечтающая о ветре в лицо.
Словом, народ без напряжения услышал шепот сверху: со сталинским аскетизмом покончено! Обретайте машины, квартиры, езжайте на курорты, красиво одевайтесь. Словом, обогащайтесь. Напрягаться пришлось, чтобы услышать популярного тогда Тарапуньку-Тимошенко: «Скажіть, люди хороші, звідки ви на все це берете гроші?». Но даже и перенапрягая слух, ответа народ не получал. И, в конце концов, стал его искать сам..
Зазвенело-затрещало по всей стране. По камешку, по кирпичику, по гаечке, по винтику, по стальному прутику потомки героического рассейского пролетариата стали растаскивать фабрики-заводы. Тем более, в массовом порядке появились загородные участки, для обустройства которых в магазинах ничего не было. И борьба всесильного ОБХСС с несунами и несушками, с невеликими комбинаторами — ближайшими потомками Фунта, Корейко, Бирлаги – только разжигали аппетит. Не говоря уже о том, что в самом ОБХСС служили живые люди, а не бездушные роботы. Да-да, ничто человеческое им не было чуждо. И уже в семидесятые полуграмотные продавщицы гастрономов покупали кооперативные квартиры, импортную обстановочку, эти самые народные «Жигули» себе и деткам. И откровенно сеялись над 110-рублёвыми врачами и 120-рублёвыми инженерами. Случайно ли так совпало, что куда-то вдаль стали отходить военно-патриотическая «Зарница», едва проступившие будёновки и походы по местам революционной и боевой славы. Не только ансамбль Александрова — «Ореро», «Земляне», «Самоцветы», «Пламя», «Аккорд», «Поющие гитары» явно отступали перед напором блата – и коренного, и нового, доморощенного, наскоро сочиняемого в наши дни. Сказались и хвалённые амнистии, и вообще смягчение закона и правоприменительной практики, вытряхнувшие орды блатняка к нам, сюда, поближе к солнышку. Но… постойте-ка: я ведь вовсе не о песнях и блатняке собирался… Господибожемой, просто наваждение какое-то… Или, все же, не случайно завёл автор разговор издалека и вполне невинно -о песне? И не так уж случайны совпадения этих векторов?…
ГЛАВНАЯ ЧАСТЬ: НЕ С ПЕСНЯМИ ЕДИНЫМИ ПО ЖИЗНИ…
1. ДА НЕ О ТОМ РЕЧЬ…
Одесса искони была ещё и месторождением различных напевов. Знатоки и сегодня утверждают, что популярные блатные и приблатнённые вещицы рождались именно в этом богоспасаемом городе, на Малой Арнаутской, Мясоедовской, Степовой и Старопортофранковской. Согласные с этим тезисом в принципе Пересыпь и Слободка, оспаривают его географию. Судить не возьмусь. И вообще – не в этом дело. Но тогда, двадцать лет назад, одесситы слышали и иные мелодии и тексты. И в центре города, на Дерибасовской и Преображенской, Ришельевской, и на обеих Арнаутских, и на соседних улицах. Уцелевшие при гражданской и интервенции стёкла «Пассажа» сотрясали луженные глотки. «От тайги до британских морей Красная армия всех сильней!», «Эй, комроты, даёшь пулемёты, даёшь батареи, чтоб было веселей!». «Красная Армия, марш-марш вперёд, Реввоенсовет нас в бой ведёт!». «Слушай, товарищ, война началась…». И даже «Скакал казак через долину…» и «Чубарики-чубчики, горе не беда!» — не вполне выдержанные идеологически, но бодрые и годящиеся для марша, под левую ногу. Дело в том и речь здесь о том, что именно в «Пассаже» расположились штаб, интендантское управление и особый отдел прославленной пятьдесят первой дивизии. Той самой, которая за Крым получила наименование Перекопской. И командир которой был первым в истории кавалером четырёх боевых орденов Красного Знамени. Причем, одна из этих наград носила номер первый».. Разумеется, ни он, ни его бойцы-командиры, ни вообще кто бы то ни было в мире, не знали, что исторически скоро у него появится ещё один советский орден за номером первым – «Красной Звезды». За Дальневосточные дела. Но в городе заговорили о военном, который во всём – первый. Даже прострелянная, пробитая, прожженная, проспиртованная лютейшей гражданской, неисправимая гордячка Одесса любила такие вещи и по-своему, по-одесски гордилась ими.
— Как это «по своему», «По-одесски…»?
А вот так. К примеру, с передислокацией сюда соединения, по Одессе немедленно пронёсся слух, что начдив – «наш человек». Так на Соборке отреагировали на его фамилию: Блюхер. Причём, ударение делалось на последний слог, что придавало информации известную пикантность. Несколько осложняли дело имя и отчество героя. Прозывался он, волею Божию, Василием Константиновичем. То ли Губком слишком всерьёз принял одесскую эту болтовню, то ли просто совпало, но вскоре в местных «Известиях» появились портрет и биография начальника пятьдесят первой, где указывалось просто и ясно, что он – русский, а фамилия ему досталась от предков, крепостных крестьян барона Блюхера (деревня Барщинка, Рыбинский уезд Ярославской губернии). В отрочестве отправившийся на поиски счастья в Москву, он работал на заводе, бастовал, сидел в Бутырке. И занимался на курсах при народном университете Шинявского. Последнее прошу отметить и запомнить – оно имеет особое значение для того моего лирического героя, с которым познакомлю много позже. Но именно тогда судьба будущего первого маршала СССР пересеклась с судьбой тихого скромного экономиста из Одессы. Так что, внимание: завязали узелок! И пошли дальше. Тем более, мой рассказ – вовсе не о герое уральского похода и Перекопа, будущем маршале Блюхере, в конце тридцатых то ли невинно убиенным, то ли получившем тогда своё. Это – так, знаете, для разгона. Дабы вступить в разговор. И обрисовать контраст обстановочки.
— Да, но… причём тут песни?
— Почти совершенно не при чем.
— Почти?
— Так точно. Во-первых, начдив Блюхер к песням был совершенно равнодушен. То ли братья Покрасы не попались ему на пути, то ли предчувствовал и взлёт свой, и падение. Но даже при исполнении песен о нём самом как-то вяло пожимал плечами.
— О нём сочиняли песни?
— Ещё как! Собственно, о км из героев Гражданской их не сочиняли? И Щорс шагал под знаменем – красный командир, и гулял по Уралу Чапаев-герой. И с нами был Ворошилов – первый красный офицер. И конница Будённого рассыпалась в степи. И Железняк остался в степи.
— А начдив Перекопской?
— Подхватывайте: Винтовку в руки, в карьер, в упор, Товарищ Блюхер, даёшь отпор… Знаменитая Дальневосточная. Правда, после блюхеровского приговора пели «Прицелом точным, в карьер, в упор, Дальневосточная, даешь отпор…» Но все знали: когда-то там было слово «Блюхер». То есть, как командир, он вынужден был считаться с песенной необходимостью. Ведь маршировка по городам и весям была тогда чуть ли не единственным вариантом войскового перемещения. И песня была мерилом ритма шагов. И средством поддержания боевого духа на марше. Но и это – не всё: сменивший его на посту начдива Перекопской и сам был музыкантом-песенником, и всячески способствовал культу песни. Флотская душа и не менее широкая глотка требовали всякого-разного. В том числе и песни. В том числе и в год от Рождества Христова тысяча девятьсот двадцать первый. В том числе и в Одессе.
В то пост-героическое время пехтуре еще далече было до современной мотомеханизации. Маршировка подразделений и частей по центру города с песней, впрочем, ещё долгие десятилетия была обычным делом – к вящему удовольствию пацанов и девушек. Даже для нас, поколения Детей Победы, это были нередкие и яркие праздники. Господи, как билось сердце при звуках духового оркестра! Тем более, праздничны были такие дефиле в послевоенном двадцать первом. Граждане-гражданки застывали в окнах, на балконах, выбегали из ворот и дверей. Прохожие останавливались, подходили поближе к мостовой. Махали платочками и просто – ладонями. Военные и штатские, ежели при головных уборах, отдавали честь. А пацаны и их боевые подружки, только что игравшие в войну, топали рядом или даже во главе боевой колонны.
Зная, что в «Пассаже» сидит сам орденоносец Блюхер, командиры заставляли бойцов при движении близ легендарного начдива шагать в три темпа (нога поднимается на пятнадцать-двадцать сантиметров от земли, вес тела переносится на поднятую стопу, каковая с силой печатает мостовую) и петь советские строевые песни во всё горло. Вообще довольно быстро Одесса стала воспринимать начдива Блюхера, как высшую военную власть в городе. Едва ли это нравилось военному коменданту, Губкому и Губчека. Но герой есть герой, против него не попрёшь. И до тридцать седьмого было далековато. Приходилось молить революционного бога…
И последний однажды, девяносто лет тому, услышал мольбы губкомовцев, чекистов и других атеистов Одессы. Начдив Блюхер был срочно вытребован в Москву. И вскоре объявился военным министром Дальневосточной Республики.
О, удивительная это была республика! Она не значилась социалистической, не входила в состав РСФСР. И, в отличие от последней, имела многопартийную систему и вполне буржуазно-демократический парламент. Даже автор проекта Ленин называл её несколько уничижительно: буферная. Как-зачем-почему на дальневосточной окраине коммунистической Республики Труда и по ея воле вдруг появилась либерально-демократическая страна – разговор отдельный и здесь совершенно неуместный. Интересующихся автор отсылает к куда более серьёзным (хотя, признаться, и скучноватым) источником. Остальные – за мной далее!
Нервный партактив Одессы, надорванный недавней гражданской и интервенцией, глубоко вздохнул. То есть, не то, чтобы не уважали Блюхера. Василия Константиновича. Ну, что вы! Это же такой человек! Но всё же… Нехай его растёт. Вот уже и министр. Рады за него. Дай Бог ему всего того, чего он см себе желает. А одесситы подберут ему достойную замену из коренных своих рядов. То и стало быть…
И опять-таки поторопились. Как это нередко бывает и нынче, на радостях не подумали о том, кто же на самом деле займёт блюхерово место в знаменитом одесском «Пассаже». Три-четыре вариантах, предлагаемые столице пролетарской Украины Харькову Одессой, почему-то повисли в воздухе. Между тем, однажды вакансию занял высокий, плечистый, с мандатом за подписью Наркомвоенмора и выпуклой грудью циркового борца и пудовыми кулаками, с луженной глоткой и пламенным взором военмор. Он равно плохо, но с большой любовью, владел гитарой, гармоникой и боевой трубой. И что немедленно бросилось в одесские глаза — абсолютно черной дворницкой бородой. Имелись аналогичные по цвету вихры и усы. И всё это – вкупе с чёрным бушлатом, черными колоколами-клёш и в тугом рябчике. Скиталец морей. Альбатрос революции. Из тех, что Россию вздёрнули на дыбы. И фамилия ему была подходящая – Дыбенко. Вот о нём-то и речь. И иже с ним, конечно.
— Ну, наконец-то…
— Не скажите. Не набросав образ первого начдива Перекопской, его судебной траектории, непросто будет понять главного моего лирического героя и эпоху, вознесшую их в поднебесье. С тем, чтобы оттуда сбросить в грязный вонючий подвал.
2. ОДЕССА ОБРАТНО ОЖИВИЛАСЬ
— Кто-кто?
Вы не ослышались, читатель милый: Ды-бен-ко.
— Это который? Матрос? Братишка Федьки Дыбенко с Пересыпи? Председатель Центробалта и полюбовник генеральши Аньки Коллонтай с Коллонтаевской?
Оне. Оне самые. Только Анна Михайловна Коллонтай, вопреки одесской легенде, никакого отношения к Одессе не имела. А генеральшей она была в том смысле, что являлась дочерью царского генерала Домонтовича и крёстной дочерью куда более знаменитого генерала Драгомирова, крупнейшего военного теоретика и полководца. Между прочим, сын последнего застрелился из-за безнадёжной влюблённости в Аню. Понятия не имея о том, что ей суждено стать женой матроса Дыбенко. А заодно – и первой в истории страны женщиной-министром и женщиной-послом. Увы, Одесса здесь не причём.
Да, и к бондарю с РОПИТа Фёдору Дыбенко (отзывался на Фроима), известному двухлетней отсидкой за публичное свороченные скулы городовому Ефимову на Московской, наш герой не имел никакого отношения. Хотя, по стечению обстоятельств, и впрямь был младшим братом совсем другого Фёдора Дыбенко, начальника 42-ой стрелковой дивизии: бывшего прапорщика. О нём, при желании, можно прочесть в книге «Путь славных», изданной к сороковой годовщине революции. В сборнике имеется очерк одессита Л. Федоренко, который утверждал – Фёдор считал себя анархистом-коммунистом и расстреливал пачками всех, кого объявлял врагами. Вроде бы во время одного из таких актов застрелили его самого. Но в «Вопросах истории» № 3 за 1965 год Вы, только захоти, прочтёте опровержение: его соратники подписали статью «Правда о Фёдоре Ефимовиче Дыбенко». И утверждают, что его убили при попытке особого отдела дивизии разоружить 374-й полк, самовольно отступивший в тыл.
В общем, дело тёмное. Как, впрочем, и многое другое, связанное с непомерно-героической нашей историей. Как бы там ни было, а житие и одесского Фёдора Дыбенко, и будущего маршала Блюхера, лежит за пределами этого повествования и интересует нас лишь в смысле уточнения: родной брат нашего героя, тоже Фёдор, не одессит. Это – совпадение. Просто, когда в Одессе, за место знаменитого начдива-51, появился не менее знаменитый Дыбенко, Соборка тут же вспомнила нашего собственного Федьку Дыбенко. И приписала его Павлу.
Что до самого Павла Ефимыча, и его житие монотонным никак не назовёшь. С отрочества и до красноармейской пули в лоб его затягивала в водовороты, швыряла в огонь и воду, продувала медными трубами великая революция. Правда, проклюнулся он в историю не у нас на Чёрном море — на героической Балтике, а кончил, было, в Сибири. Но однажды военный бог всё же швырнул его и в Южную Пальмиру. Он сыграл хоть и не заглавную, а всё же по-своему яркую роль в жизни Одессы-21, Тем и да будет помянут на сих правдивейших страницах, читатель дорогой. По его феерическому досье, пройдёмся излюбленным Дыбенко аллюром «Три креста». Это его любимое и отнюдь не флотское выражение, вероятно прицепилось к Павлуше, когда командовал он кавалерийской дивизией. Между прочим, официально в РККА именовалось она «Дикой».
3. НЕСКОЛЬКО СЛОВ БИОГРАФИИ
Родился в крестьянской семье, 1889 год. От Одессы далековато — Новозыбковский уезд Черниговской губернии. Той самой, в которой где-то в это же время унаследовала, после смерти отца-генерала, приличное поместье некая Анна Коллонтай. Ась? Что-то слыхали? Ну, это естественно. Народной школой, в которой он учился, руководила социал-демократка М. Давыдович. Каши она в революции не сварила, но произвела на этого ученика глубокое революционное впечатление. В дальнейшем он признавался, что его тянуло к этой аккуратной грудастой учительнице не только в связи с её идеями. Не тогда ли зародилась тяга коренного плебея к культурным женщинам – завершившаяся гражданским браком с генеральской дочкой?
Трёхклассное городское училище. Пришлось и на девятьсот пятый год. Беготня в толпе учеников по улицам, неприятности с городовыми. Грузчик и строитель в Прибалтике.. Ещё одна мимолётная отсидка. Призыв на Балтийский флот. РСДРП. «(Б)», естественно. Из следующей отсидки освободил Февраль-17. Член Центробалта. Председатель Центробалта.
К Октябрю-17 он был на Балтфлоте уже достаточным авторитетом для такого избрания. Правда, советская история целомудренно умолчал о том, что сия организация санкционировалась Временным Правительством, а председатель Центробалта был на приёме у А.Ф. Керенского, который узаконил существование инстанции своим указом. На свою, так сказать, голову. Но факт популярности этого альбатроса бесспорен. Даже уже будучи в чинах, Павел Ефимович любил покрасоваться перед корреспондентами в матросском бушлате. И с гордостью носил бескозырку, на которой значилось: «Петропавловск». Так назывался линкор Балтфлота, приписанный к порту-крепости Кронштадт. Ирония судьбы: в интересующем нас двадцать первом сей муж командовал бомбардировкой «Петропавловска» на кронштадтском рейде. Причём, использовались газовые снаряды. В Седьмой армии Тухачевского, брошенной на подавление кронштадтского мятежа («За Советы – без большевиков!»), он командовал дивизией…
Во время июльских событий семнадцатого в Петрограде Дыбенко был арестован и содержался в Крестах на Арсенальной. Там же томились Антонов-Овсеенко, будущий наркомвоен, Раскольников (Ильин), будущий адмирал революции, и… Коллонтай, Анна Михайловна, та самая дочь знаменитого генерала и отчаянная революционерка. Господи, как только не рождались революционные браки! Коллонтай, впрочем, вскоре выпустили под залог и поручительство другой революционной пары – Максима Горького и его жены, известной артистки Марии Андреевой. Тем более, пока она куковала в камере, на У1 партийном съезде её избрали членом ЦК. Отсидев два месяца, вышел и председатель Центробалта на волю — с твёрдым желанием сковырнуть Временных. Именно он, по горячей просьбе Ленина, направил в Питер крейсер «Аврору» и спешившийся отряд моряков.. Благодарная тогда ещё революция сделала его морским министром.
4. ОДЕССКИЙ ЗАПОЙ…
В семидесятые годы, когда автор этих строк собирал по крупице память одесских двадцатых, ещё жили и были в своём уме горожане, помнящие пребывание Дыбенко в Одессе двадцать первого. Разные, они по-разному и характеризовали его. Но едины были эти семидесяти-восьмидесятилетние одесситы в том, что речь – об очень высоком, очень красивом, очень горластом, усатом-бородатом и очень… пьяном. Почему-то с этим последним явлением связаны все эпизоды их мимолётных встреч. Возможно, тут срабатывает неизбежная аберрация старческой памяти. Плюс – легенда забубённости, которая тянулась за Павлом Ефимовичем через всю жизнь. Но дыма без огня не бывает. Что убедительно подтверждается документацией. А она свидетельствует о том, что неумеренное употребление спиртного, вообще свойственное этому скитальцу житейских морей, адским пламенем разгорелось в его одесском двадцать первом. Почему?
Простого и исчерпывающего ответа на сакраментальный сей вопрос я не нашел. Но есть гипотеза, к которой я склонился и, конечно же, попытаюсь склонить читателя. Нам, гражданам конца ХХ-го и начала ХХ1-го веков, читающим запросто чудовищные документы Октября-17 (в т.ч. уже реальные биографии вождей) и его последствий, осведомлённым о последующей душераздирающей резне, видящим ясно отдалённые результаты того катаклизма, много проще рассматривать всё это исторически и философски. Или вообще не думать об этом прошлом, никак не связывая его с нынешним своеобразным временем. Дыбенко же безраздельно принадлежал к плеяде беззаветно влюблённых в русскую революцию; он свято верил в неё и ей вручил свою судьбу. В огне сражений, с привычкой к мысли о неизбежной смерти, многое им и ему подобными просто не замечалось. А заведомые душераздирающие мерзости впопыхах объяснялись своеобразием момента. Но он был умён и сердечен. И потому даже тогда в иные моменты ходил… ну, как бы сказать… огорошенный. Со временем этих моментов становилось всё больше и больше. Оно конечно, любовь слепа, но даже сквозь эту пелену он и такие, как он, просто не могли не замечать неожиданных и кровавых «странностей» революции. Иные просто контузили.
Кто же не знает, что наш земляк, матрос-анархист Железняков Анатолий (Викторский) разогнал тот высший орган демократической власти, о созыве которого всю весну, всё лето и всю осень семнадцатого говорил Ленин. Сам он, кстати, присутствовал на первом заседании Учредительного Собрания. Но понял, что большевики там успеха не пожнут. А другой демократии он тогда не допускал и в мыслях. Покидая долгожданный законодательный форум, Ленин велел Дыбенко эту контору закрыть раз и навсегда. Железняков выполнил команду председателя Центробалта. Но сам председатель метался от Центробалта к Смольному и обратно, как обалдевший. Как же так? Ведь Ленин и Троцкий лично ему не раз талдычили: возьмём власть, немедленно объявим мир, землю передадим раз навсегда крестьянам. И созовём Учредительное собрание. Оно и будет высшей законодательной властью в России. И это нужно сделать как можно быстрее, буржуазия и недорезанные дворянчики всячески саботируют созыв такого органа. Только мы, только большевики, взяв власть, обеспечим его. И вот… на тебе: разогнать Учредилку свиньям собачим. Так, запросто и мимоходом. С издёвочкой на уровне попрания. Это… Как хотите…
Коллонтай писала в дневнике о том, что тогда несколько дней не могла не то что увидеться с Павлом – поговорить с ним по телефону. Выяснилось: пил мёртвую. Отыскала его, привела в чувство. И он бормотал что-то вроде того, что, мол, если бы знал глава могущественнейшего Центробалта двадцать четвёртого октября семнадцатого, что так будет… может, и не послал бы «Аврору» в Неву, к Зимнему. И миноноски с матроснёй не отправил бы туда из Кронштадта. А ведь именно эта «краса и гордость революции» определила, в конце концов, Октябрьскую победу.
Между тем, джин вылетел из бутылки. И ни за какие пряники не хотел лезть обратно. Революция раскручивала военную свою шарманку. Уже лилась кровь и иностранцев, соотечественников. И Павел, теперь номенклатурный, вынужден был определяться. В такой ситуации он предпочел внешний фронт, согласился драться против немцев. Командовал матросами под Нарвой. В том самом февральском бою, который породил День Советской Армии и ВМФ, а при демократии – День Защитника Отечества. Отряд, реорганизованный им в 1-ый полк Красной Армии «Пролетарская свобода», как уже не раз отмечалось, расколотили. Немцы аккуратно заняли Нарву. Тоже – и Псков. Несколько менее известен другой факт: за сдачу Нарвы Дыбенко был арестован и, как шуршали его сокамерники-уголовнички, ходил под вышаком. Но революция ещё шла на взлёт — суд его оправдал. И Павел Ефимыч был снова выпущен через два месяца. До тридцать восьмого, когда ему припомнят и это, оставалось ещё почти двадцать лет.
Партия нашла ему другое занятие. Перейдя на подпольную работу в белом Крыму (где его знала всякая собака), Дыбенко был немедленно выдан местным активом, арестован немцами. И обменен на нескольких пленных немецких офицеров. Далее — военком полка. Командир батальона. Начальник дивизии, группы войск (кстати, комиссаром при нём – Коллонтай). Пёр на рожон, лез под пули и на штыки. И всё больше зашибал. Ему подчинялись Григорьев и Махно. Первый орден Красного Знамени. Нарком военмордел Крымской Советской республики, наркомздравом которой был брат Ленина – Дмитрий Ульянов. Начдив под Царицыным. И в искомом двадцать первом вроде как немного поустал. Подумал об активной передышке.
5. ДА ТУТ КТО ХОЧЕШЬ ЗАПЬЁТ…
Уже накопив изрядный житейский и боевой опыт, решил обогатиться духовно-теоретически: собрался в Академию. А тут – Кронштадтский мятеж. Это уже была тяжелая его контузия. Кронштадцы ведь считали его братишкой, в революцию шли за ним в огонь и в воду. Но Троцкий и Сталин – кажется, в первый и последний раз в своих отношениях – были едины: к Тухачевскому под Кронштадт послать Дыбенко. Само собой, и в этот омут чумовой моряк кинулся, заливая пожар чистой души чистым же спиртом.
При подавлении Кронштадского мятежа (я ведь поминал о бомбардировке советского линкора «Петропавловск» советской авиацией и артиллерией) наш герой командовал сводной дивизией. За что получил второй орден и едва не рехнулся.. Назначен комендантом Кронштадта и крепости, по разгромленным улицам-площадям которой несколько часов бродил, как лунатик, за которым на почтенной дистанции недоумённо плелись штаб и конвой.
И наконец, возможность выйти из боёв, как говорят в Одессе – отдохнуть и набраться под нашим солнышком. Весной 1921 года Павел Дыбенко получил назначение – начальником 51-й Краснознамённой Перекопской дивизии. Да ещё и начальником Западного Черноморского побережья (была и такая должность. С чем и пожаловал в наш город родной.
Правда, одна из его автобиографий утверждает: тогда же он сдал экстерном экзамены за академический курс, закончил таким манером военную академию. И был назначен командиром и комиссаром (так маневрировал наркомвоенмор Троцкий для введения единоначалия при сохранении института комиссаров) 6-го стрелкового корпуса, дислоцированного в Одессе. Но знатоки мне говорили о том, что последнее относится уже к следующему, 1922 году. Что же, и в автобиографиях бывают ошибки – тем более, эта была составлена Павлом Дыбенко для Наркомюста при назначении его в 1937 году одним из членов суда над Тухачевским. Тем самым командармом-7, у которого он командовал дивизией, штурмовавшей Кронштадт. Тут ведь, согласитесь и мягко говоря, некоторое волнение неизбежно. И многие отчаянные альбатросы и буревестник революции тогда, в тридцать седьмом, таращились и вертели головами, как птенцы в гнезде. Но в двадцать первом до этого оставались ещё шестнадцать лет. А жизни нашему герою оставалось и того больше – семнадцать.
Тогда же, в двадцать первом он получил от возлюбленной революции ещё одну, может быть, самую тяжелую контузию. По пути в Одессу они с Анной Михайловной коротали время умной беседой на модную тему – сокращение армии. Наркомвоен в «Правде» заявил о переходе к мирному строительству, о замене рекрутской системы милиционной. Ну, и про мощное сокращение РККА. Дыбенко был очень рад этой кампании, означавшей мир, возвращение крестьян в поле, рабочих – на заводы и фабрики. Коллонтай замечала – его захватывает пафос демобилизации. Павел стал много меньше пить, увлёкся разработкой проекта торжеств, посвященных увольнению миллионов красноармейцев и краснофлотцев. Он показывал Анне Михайловне наброски этого проекта – например, развивал план Специальной постоянно-действующей желдоркомендатуры Одесского узла, отвечающей за торжественную встречу и торжественные проводы далее по «Железке» демобилизованных героев гражданской войны. В программе должны были участвовать знаменитые военные, партработники-чекисты, полпреды наркомвоена и других ведущих наркоматов, артисты, представителя фабрик-заводов.
И однако же, Коллонтай, будучи наркомом презрения (социального обеспечения), к этому историческому моменту успела пошептаться в кулуарах У111 съезда Советов. И прислушаться в кулуарных беседах ЦК по тому же вопросу. Положим, сама по себе эта тема революционную черниговскую помещицу и министра соцсобеса РСФСР не касалась. Её уделом были нищие, инвалиды первой мировой, гражданской, труда, старики-старухи, беспризорные. Но горячо любимый человек был военным. И судьба вооруженных сил Республики была его – а стало быть, и ея – судьбой. Коллонтай знала из первоисточника о том, что планировалось шестимиллионную армию довести до шестисот тысяч. Фронты, концентрическими окружностями разошедшиеся от Питера и Москвы, значительную массу воинов к 1921 году держали на окраинных рубежах республики Труда. Как говорится, «…И на Тихом океане свой закончили поход». Ничего из «церррримониальной» части в верхах не обсуждалось. Это просто никого не интересовало. Речь шла только и исключительно о том, чтобы прекратить кормление, одевание-обувание и прочее довольствование нескольких миллионов человек враз. Как уволенные в таком количестве попадут к месту жительства и работы?
— Так я же тебе говорю: по «Железке»! – перебивал её спутник жизни, — с оркестрами на узловых станциях, с митингами, подарками трудящихся. То же – по морю и по реке. В Одессе будем это делать, пока не встретим и проводим последний эшелон. Политуправление округа брошу на это, особистов, милицию. Комсомол. Уже написал Склянскому: нужно изготовить из серебра и золота почётные знаки «Ветеран РККА» и «Ветеран РККФ» — каждому демобилизованному. Каждому!
Продолжение здесь:
Автор Ким Каневский
Подписывайтесь на наш Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
One thought on “Одиссея черной бороды. Часть первая”