Продолжение. Предыдущую главу №2 читайте здесь.
5.
В дальнейшем острота классовой борьбы нередко стимулировала интерес державы к тому, чем занимался тот или иной гражданин (гражданка) до семнадцатого года. И какова тогда была его (ея) фамилия. Помните, Маяковский:
«Сукин сын Дантес!
Великосветский шкода,
Мы б его спросили:
— А кто ваши родители!
Чем вы занимались
До семнадцатого года? —
Только этого
Дантеса бы и видели!».
Разлом времён вызвал ещё и повальную моду на перемену мест, названий и имён. Уезжали, уплывали и убегали люди, меняли документы и отдельные граждане, и целые сообщества, предприятия и населённые пункты. И плавсредства, судьбы которых, как выяснилось, чем-то похожи на судьбы людей. Тем, во всяком случае, и интересны автору этого повествования.
Как же прозывался в дореволюционном миру «Феликс Дзержинский»? Вообразите: «Граф Тотлебен». Он естественным путём родился в лето от рождества Христова 1880. Именно тогда по заказу РОПИТа (Российское общество пароходства и торговли) в Англии, на Лондонской верфи Samuda Brothers был построен товарно-пассажирский пароход. И нарекся в честь того самого графа. Порт приписки – Одесса.
Само собой, после семнадцатого года судно не могло носить имя немца-аристократа. Тем более, граф одно время был даже и одесским генерал-губернатором. То есть, императорской номенклатурой. Пароход нарёкся былинно: «Нестор-Летописец». Интересно, что Одесская «Почта» Абрама Финкеля допустила в его новом имени характерную опечатку: «Лестор-Нетописец». При бегстве из Одессы экипаж, сочувствующий Советской власти, обманул генерала Шиллинга и ушел на Кинбурнскую косу, откуда вернулся уже в красный город. Ещё в мае-21 судно стало подвижным штабом Наркома путей сообщения товарища Ф.Э. Дзержинского, обследовавшего состояние черноморских портов.
Незабываемыми во многих отношениях остались эти полторы декады и для чекистского и партактива пунктов остановки маршрута, и для экипажа. Под весенним вечерним небом на спардеке слушали моряки и речники воспоминания высокого начальства о дореволюции и Ленине. С камбуза непременно приносили тройную уху – в золотых медалях жира, на петухе, с луком-чесночком, с перчиком, морковочкой, картошечкой, со всякими кореньями. Под неё, само собой, шла птицей водочка — божья слеза. Ну, и песни, конечно… Под впечатлением пятнадцати суток плавания сознательный экипаж потребовал присвоить судну имя Феликса Железного. Вот под этим гордым именем и отправились на нём из Одессы в таинственный свой рейс красный украинский премьер Раковский, замнач ОГПУ – начальник следственного отдела товарищ Артузов и будущий нарком обороны СССР, так и не доживший до введения помпезного маршальского чина в РККА, товарищ Фрунзе.
На том мы и расстанемся с этим судном, социальный интерес автора к которому не простирался далее загадок двадцать первого года. Но сама по себе его биография на том не завершилась. И в историческом разрезе вполне символична и назидательна. Может быть, читателю любознательному и склонному к ассоциациям интересно будет узнать, что в середине-конце тридцатых «Феликс Дзержинский» курсировал… между Находкой, Ванино и Магаданом, возил всяких там осуждённых врагов народа и уголовников, входил в отряд судов «Дальстроя». В декабре тридцать девятого он доставил в Владивосток партию зэков. В числе которых был одессит Сергей Королёв – будущий Главный конструктор межконтинентальных ракет-носителей и космических кораблей. Это он возвращался с Колымы в Москву. Осенью-49 (странная история), имея в трюме зэков для переброски из ванинского порта на Колыму, команда… попыталась угнать пароход в Японию. А в 1957 году «Феликс Дзержинский» в Магадане загрузился колымскими власовцами, до которых дошла амнистия.
Не подскажет ли читатель дорогой – какой осёл пустил по миру сплетню о том, что история, мол, не терпит сослагательного наклонения ? Ну, попросту: разговор на уровне «Если бы, да кабы…» якобы совершенно неприемлем в научном смысле и является дилетантской прерогативой. На самом деле очень давно сия наука даже и на лабораторном уровне не только допускает или терпит, но и прямо предполагает это оклеветанное наклонение. Тем более, не обойтись без него в исторической публицистике.
Во всяком случае, это ясно автору, призывающего вас проститься с годом тысяча девятьсот двадцать первым именно такой, самой тёмной-запутанной его страницей. Она-то как раз и оставила нам лишь свою гипотетичность. Причем, надолго – пока развитие свободы-демократии в России и Украине не приведёт к окончательному и полному открытию спецхрана.
Да-с, всё и тогда случилось и вышло именно так, как случилось и вышло. Но сие вовсе не значит, что иначе и быть не могло. Метафизически (от сих до сих, остальное от лукавого) трактовать прошлое есть тьма желающих, я не из их числа. Выхолащивать живую игру сил на рынке жизни – слуга покорный.
Три выстрела из револьвера, свалившие Якова Александровича Слащёва по месту московского жительства, пролаяли в год всеобщего шельмования и накануне высылки из СССР его главного врага по гражданской Л.Д. Троцкого – в двадцать девятом. Роковой год? Но при смете, сформулированной вступлением к этой главе, берусь утверждать: они бабахнули бы где-нибудь в другом месте или их бы не было вовсе, если бы ни тот визит Раковского-Фрунзе-Артузова и Ко в одесский двадцать первый. Вот уж, что называется – очко!
В Слащёва, впрочем, стреляли почти всю жизнь. И в самых разных местах Отечества, которому Яша присягнул ещё в юные годы. Мальчик мечтал пролить кровь за него. Почему? Вопрос логичен лишь в наши светлые времена, когда многие детки-отроки-юноши на подобное недоумённо пожимают плечами. Нашли дураков! Другое дело – наши земляки девятнадцатого века рождения, судьбой заброшенные в начало двадцатого. Они, конечно, также были разными. Потому так по-разному сложился их век, по каковому коридору и натаскали мы в свой двадцать первый столько изнурительных противоречий и предрассудков. Но социальная мода класса, из которого вышел этот наш герой, предполагала усиленное сердцебиение при слове «Отечество».
Иные мальчики, конечно, стеснялись своих слёз. Но просыпались именно от них, когда с груди падала на пол «Война и мир». И раскрыта она была на страницах, описывающих князя Андрея со знаменем на поле Австерлица. «Вот прекрасная смерть!» — наполеоновски звенело в ушах. И заставляло читать – дальше, дальше, дальше!
Яков чувствовал-понимал — с момента, когда человечек хоть что-нибудь, да знает: всё, что предшествовало его появлению на свет, было великой историей великого народа, заплатившего за своё величие тысячами лет лишений, страданий, борьбы, поражений и побед. Его кумирами были Владимир Стольно-Киевский, Александр Ярославич Невский, Иоан Васильевич (который, хоть и варяг, но – Грозный), Шуйские-Воротынские. Ну, и – конечно же – Пётр Великий, Шереметьев, Трубецкие-Волконские. Суворов Александр Васильевич, Кутузов Михайла Илларионович. И все те, чей светлый образ осенял военную историю Российской Империи. Каковая (история, то есть), признаться, вся была военной. Ну, почти вся.
6.
Мог ли он считать себя не-военным! С младых ногтей притык к казарме, фрунту и глубокому презрению к штатским, шпакам, штафиркам. То есть — не военным. Он взрастал в кругу бесед о мундирах-эполетах, о чинах и их производстве. О самом главном в жизни – чести мундира, которая выше всего и даже самой жизни. Он вполне понимал, почему государь император вновь дозволил офицерские поединки. И почему писатель Чехов, человек сугубо штатский, назвал одну из популярных повестей своих именно так: «Дуэль». И писатель Куприн, пехотный поручик, написал популярную повесть «Поединок».
Автор не считает целесообразным подробничать о его военной карьере: историческая фигура, Александр Яковлевич Слащёв доступен любому, кто этим заинтересуется. А читатели и кинозрители знают его, повторюсь, как генерала Хлудова – героя булгаковского «Бега». Точнее, пьесы Михаила Афанасьевича под этим названием и одноименного художественного фильма Алова и Наумова. Вещица ещё в тридцатые была поставлена в МХАТе, где нашего героя играл сам Хмелёв (припомним «Человека в футляре»). Оно конечно, зритель спектакль не увидел – товарищ Сталин не одобрил. Чисто-советский драматург Биль-Белоцерковский (!) от имени пролетарских драматургов к генсеку обратился с протестом. Что это такое! МХАТ ставит – за денежки трудящихся – булгаковские «Дни Турбиных». Да мало того – ставит «Бег» его же белогвардейского пера. И это при том, что Литературная советская энциклопедия квалифицирует автора народу, как типичного представителя … внутренней эмиграции.
Известен и ответ товарища Сталина, который одобрил «Дни Турбиных» — мол, ежели даже такие люди признают большевиков, то почему бы и не пустить произведение на столичной и провинциальной сценах. Вообразим физиогномии чисто-пролетарских драматургов при словах генерального секретаря о том, что … он бы не возражал и против «Бега». Если бы к своим нескольким снам (пьеса, вместо традиционных картин и актов, состоит из «Снов»), гражданин Булгаков добавил бы ещё два-три «Сна». Из которых следовало, что катастрофа белого Крыма связана не с личными отношениями комфронта и Верховного (Слащева и Врангеля), а исторически предрешена сутью природы вещей.
И однако же сама пьеса дожила до наших дней, в чём и всяк сущий имеет возможность убедиться. Но та самая игра судьбы на рынке истории, «…В чины выводит кто и пенсии даёт» – в конце концов привела Яшу в полковники и в генералы. Да мало сказать: он стал командующим корпусом, а по сути — Крымфронтом ВСЮР, лютым владыкой всего, что за Турецким валом.
Таким образом, между ним и господом Богом тогда оставался только и исключительно барон Врангель. Верховный Главнокомандующий ВСЮР. Вооруженными, то есть, силами Юга России. Который, между прочим, именно там и тогда, – к фамилии Якова – прибавил официально и помпезно, от имени богоспасаемого Отечества – ещё одну: «И впредь именовать: «Генерал-лейтенант Слащёв-Крымский». Ну, как, скажем, Сувров-Рымникский. Или Кутузов-Смоленский.
Давняя великорусская традиция – подчёркивать историчность командной фигуры географическим дополнением к ея фамилии. Есть сведения: когда И.Сталин в Отечественную озаботился пафосом авторитета РККА — вернул форму одежды николаевской царской армии (после 1918 года олицетворявшей ненавистных белогвардейцев-золотопогонников), учредил гвардию и ввёл высшие награды на платине, серебре, золоте, с каменьями, размышлял он и о таком варианте. Ну, не присваивать ли фамилиям советских военачальников такие дополнения. Ему советовали. Но – не утвердил. А то, представляете, был бы в истории Ватутин-Карпатский, Баграмян-Прибалтийский. Конев-Померанский. Или Жуков-Берлинский…
Во всяком случае, всесильный Пётр Николаевич Врангель утвердил это предложение высших своих офицеров. Что, согласитесь, несколько сбивает с толку при информации о ненависти Верховного к командующему Крымским фронтом. Ясно, во всяком случае, что проиграл наш герой ту последнюю компанию большевистскому командюжу Фрунзе и ретировался к туркам уже Слащевым-Крымским. М.А. Булгаков в «Беге» об этом – ни гу-гу. Не знал? Не интересовался? Забыл? Тем не менее, так оно в истории и вышло.
— Ммммможет быть… Но Одесса-то тут при чём?
При чём. И очень даже. Иначе – с какой стати, завершая книгу об одесском двадцать первом годе, автор коснулся этой личности! И дело тут не только в том, что штабс-капитан Хоружин (по некоторым документам – Хорузин), офицер оперативного отдела штаба Слащова и отчаянный монархист, в самый напряженный момент борьбы за Крым вдруг оказался одесским чекистом. То есть сначала на проваленной симферопольской явке взяли связника из Одессы. Истязания, в слащёвском духе, сразу же простёрлись далеко за пределы человеческого терпения. Ну, и… А доблестный сей офицер имел отношение к святая святых – оперативному плану обороны. И при том как-то «недоказано замешан» был в прошлогоднем убийстве генерала Романовского, начштаба командующего, Врангелевская контрразведка, уже предвкушавшая выход через него на всю красную агентуру, была потрясена дальнейшим: конвой Слащёва-Крымского, имея на руках письменный приказ комфронта, забрал арестованного Хоружина из арестного помещения, вывез за железнодорожную станцию и расстрелял. И тем самым как бы отрубил одну из самых интересных ниточек финала гражданской войны на Юге. Что не помешало Хоружину в дальнейшем работать в Харькове и Хабаровске. И действительно быть расстрелянным в тридцать восьмом – по делу о бегстве главы Дальневосточного ОГПУ за кордон.
Нужно заметить, сведения Михаила Булгакова о висельных мешках Слащёва, так ярко введенные в «Бег», не есть штрих авторской гиперболизации образа. Военый интеллигент, Генерального штаба Слащёв-Крымский удерживал оборону Крыма не только недюжиным стратегическим и оперативно-тактическим мастерством. За Турецким Валом царили железная дисциплина и стальные кары. Это касалось практически всех. Страшно покидали мир рядовые, унтера, офицеры, статские должностные лица, попавшие под колесо. Трибунал фронта, контрразведки соединений крутили эту мясорубку днём и ночью. Не говоря уже о расправе над подпольщиками и пресечении любого сопротивления в тылу. Вешали всюду – на фонарях, габаритах мостов, козловых кранах и опорах пакгаузов. Собственно на виселицах тоже. На фабричных и заводских воротах тоже. Ну, и на деревьях, конечно.
Зная, что впечатлительный генерал не выносит смертной мимики, вешали в мешках, при расстреле завязывали глаза. Остроумному перу генерал-лейтенанта Слащёва-Крымского принадлежит известный приказ о том, что — поскольку виновные в забытии желдорпутей пассажирскими и товарными составами (что снижало маневровые возможности воинских эшелонов и бронепоезда «Офицер») являются лицами военными, а именно: комендант и начстанции, заменить им обычное повешение торжественным расстрелом. Ну, а при прорыве слащёвцев в Таврию целые волости ходили с драными задницами: командующий фронтом велел пороть беспощадно и свист шомполов быстро вошел в привычную симфонию местности.
«Мешки, мешки, мешки» – не булгаковская выдумка: полуостров был буквально завешан мешками. Ну, и кровищи хватало, конечно. Знакомясь с документами, понимаешь, что многие из казнённых попались совершенно случайно. Так что, если всё принимать за чистую монету, ничего не преувеличивал генерал Чернота, не советуя Хлудову возвращаться в Республику Труда. «…Проживешь ты ровно столько, сколько потребуется, чтобы тебя с парохода снять и довести до ближайшей стенки. Да и то под строжайшим караулом. Чтобы тебя не разорвали по дороге! Ты, брат, большую память о себе оставил». Но тут булгаковский Чернота крепко ошибся относительно сроков: прототип его собеседника именно там прожил целый ряд послевоенных годочков. И был убит, и как бы именно за свои крымские художества, аж через восемь лет после приезда в революционный стан. И не в Севастополе, и не в Одессе, а в Москве. Этого в год написания пьесы (1927) Булгаков знать не мог. Но не мог не знать он того факта, что Яков Слащёв ещё там, в Крыму, пристрастился к общественной деятельности и наркотикам – о чём не сказал автор «Бега». И что косвенно, но ярко выразил исполнитель роли Хлудова Владислав Дворжецкий.
На какой почве в эмиграции мог всё больше и больше конфликтовать грешный Яков с возвысившим его Петром Врангелем? Он шумно обвинял барона в провале безупречной крымской компании. Напоминал о врангелевских интригах, выживших из России Антона Ивановича Деникина, на котором держалось всё Белое дело Юга. И даже, считается, однажды схватил его за грудки. Публично.
“Хлудов не по Булгакову”…
Предыдущая статья здесь.
Продолжение следует..
Автор Ким Каневский