Неторопливая беседа с современницей, год пробывшей в следственном изоляторе по процессу, получившему известность под названием «Дело академика Мальцева». Помощница Олега Викторовича, она – в числе других сотрудников Европейской академии наук Украины, — была задержана, арестована и более года содержалась, как говорится, в местах не столь отдалённых. Недавно решением апелляционного суда двери СИЗО открылись для всех фигурантов этого процесса – кроме академика Мальцева и журналиста Константина Слободянюка. О самом «Деле» уже сказано, показано и написано немало. Так, вероятно, будет и впредь. Сегодня на вопросы журналиста отвечает Марина Николаевна Гебешт.
— Давайте начнём просто и традиционно, для знакомства: несколько слов о себе. Вы — одесситка?
— Да, я одесситка. Родилась в Одессе, всегда жила здесь. Училась, работала. Как и все, собственно говоря. Ничего особенного.
— Увлекались?
— Я, вообще говоря, путешественница. Приморская гражданка, занималась парусным спортом, ходила с друзьями по морям, по волнам. Ещё и много — горным и велосипедным туризмом. И было-то не так давно, а как вспомню, кажется – до нашей эры, на другой планете.
— В детстве, отрочестве, юности Вы думали, среди прочего, о таких заведения, в которых отбывают наказание? Наверняка что-то слышали о них, что-то читали, видели в кино. Как вы представляли, как воспринимали эту сферу жизни?
— Опять-таки, наверное, как все или очень многие. Знала, конечно, что и такое существует. Но если и думала, то очень редко, по случаю. И всё больше — в литературном, киношном плане. Многие литературные герои и исторические личности сидели в тюрьмах, бежали оттуда. Их и уголовников играли любимые актёры. В общем-то, жизнь там представлялась своего рода экзотикой. Близких людей, хороших знакомых, которые там побывали, у меня не было. Шла моя жизнь совершенно отдельно от этой сферы и вдали от неё.
— Но однажды это коснулось ваших друзей, коллег и лично вас. Дело, будем надеяться, прошлое. И воспоминания далеко не из радостных. Но всё же давайте вспомним этот самый момент. Вчера ещё мрачный дом с решетками вас никак не касался и вдруг коснулся. Просто прокрутим сначала эту хронику. Рубрика «Как это было?».
— Мне вдруг позвонил некий незнакомец. Преставился оперуполномоченным. И назначил встречу… для вручения повестки. Полнейшая неожиданность. Даже думалось – розыгрыш. Считайте, как во сне — встретились, приняла повестку, расписалась. В повестке было написано, что меня вызывают в качестве свидетеля. До сих пор в ушах его слова: «Вероятнее всего, через три дня, вам вручат «Пидозру» и возьмут под стражу». Вот честно, как на духу: первым делом подумалось, чертовщина какая-то. Просто чушь какая-то: меня посадить в тюрьму. Меня! Но, конечно, связалась с адвокатом, подтвердившим: такая вероятность всегда существует, а вот откуда у оперуполномоченного такая уверенность в грядущем судебном решении — вопрос интересный. И нужно собраться не только с мыслями – с вещами, подготовиться, так сказать, к переменам. По идее, меня должны были пригласить как свидетеля, а после взять под стражу.
— Говорите, до этого были целых три дня?
— Именно. И в день первый всё ещё не верилось в такую мрачную перспективу. Как там, у Чехова: этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Но далее становилось всё яснее, что шутки кончились. И приближается нечто более чем серьёзное, хоть и непонятное. Можно сказать, душа кричала: нет, не понимаю, не хочу. Душа протестовала. Но разум взрослого человека подсказывал – меня не спрашивают о том, что хочу и чего не хочу. Непередаваемо: надвигается нечто очень сильное, грозное и враждебное.
— Итак: что чувствует человек, когда ему веско дают понять: выхода нет?
— Нет, не возьмусь просто и точно описать тогдашний мир моих чувств. В жизни было, конечно всякое и разное. Но ничего подобного я прежде не переживала. Сказала бы так: это была какая-то туманная смесь из протеста против нелепости, из веры в справедливость, из надежды на неё и лучший исход. И в то же время ощущение необратимости происходящего, наступление чего-то сильного и беспощадного. Нужно заметить, и в дальнейшем это клубилось и сгущалось в уме и душе. Но жизнь там, за решеткой, учила разгонять этот ядовитый туман. Я ведь знала, что никаких-таких «Подвигов» за мной нет. И всё ещё верила в то, что пришедшие вдруг в мою жизнь люди Закона стремятся к истине. Я ведь знала их только по книгам, газетным публикациям. И по кино, в котором их роли, опять-таки, исполняли лучшие артисты. Там ведь — какое знание законов, какая корректность, принципиальность и сколько благородства! А значит, в конце концов, разберутся и поймут. И всё будет хорошо. И что я ещё посмеюсь над этими переживаниями. Вот что творилось в уме и душе в те первые дни.
— И вот, три эти дня, три эти ночи прошли. И…
— Я явилась по повестке к следователю СБУ на допрос. И мир ощущений и размышлений с настроениями стал меняться довольно скоро. Уверенность в том, что слуги Закона непредвзяты, интересуются только и исключительно истиной, стала слабеть; я попыталась им объяснить – мол, тут явно недоразумение, ошибка, стечение обстоятельств. Но допрос шел вовсе не о том, совершала я или нет такие-то и такие-то действия. Вопросов по «делу» никто не задавал, спрашивали – сколько денег и от кого я получала. И кто из наших коллег сколько получал. По инерции я всё ещё пыталась рассказать этим добрым людям о главном. Но очень быстро поняла: нет, моя правда их не интересует. Мне вручили подозрение и ходатайство о взятии меня под стражу без права внесения залога.
— Вам вообще объяснили, в связи с чем вызваны, в качестве кого допрашиваетесь?
— Не сразу. Но наступил момент, когда я узнала, что обвиняюсь как участник незаконного вооруженного формирования для государственного переворота и захвата власти. Вот так. Вы интересуетесь не только фактами, но и миром моих ощущений? Так вот, в этот момент я ощутила падение нижней челюсти. И что-то заклубилось в горле, ёкнуло в груди и провалилось в пятку. Моя миссия в ЕАНУ была хотя и трудоёмкой, но по сути довольно скромной, бесконечно далёкой от науки и, тем более, политики. Это было, по сути, интендантством, я была помощником академика Мальцева по тылу. И если держала в руках оружие, то – острый кухонный нож. Вот, пожалуй, и всё. Да, ещё помогала с собаками. Между прочим, работа серьёзная, ответственная и довольно трудоёмкая. Уставала так, что было не до политики. А тут выходило, я – снайпер. Это с моим-то зрением…
— При этой волнительной встрече вам должны были доказательно разъяснить то, в чём конкретно подозреваетесь и обвиняетесь? Попросту говоря: за что?
— Да нет же, в том-то и дело! Мои «грехи», как и моих коллег и руководителей, до сих пор не доказаны. Более того, в обвинительном акте есть замечательный абзац: прокурор считает, что я представляю опасность — вполне возможно, что могу совершить такое преступление в будущем. И я, конечно, терялась, чувствовала – упираюсь лбом в стену. Хотя, не будучи правоведом, всё же знала, что в правовом обществе и государстве никого не карают за возможные правонарушения. Но мои недоумения никого не интересовали.
— Вас не слушали? Вас не хотели понять? Вам не желали помочь?
— О, нет, были с самого начала и такие тенденции. Ещё когда брали под стражу, по-своему подбодрили: есть вариант. Могут освободить из-под стражи, если я дам «некоторые показания».
— А именно?
— Это был спрос на показания, компрометирующие академика Мальцева Олега Викторовича и нужные следствию. Только дай их. И всё, мол. И лети белым лебедем в родной дом. Будешь только являться самостоятельно на суд, подтверждать «правдивые» свои показания. И говорилось мне это не как-нибудь обиняком и намёками, а открытым текстом. И ещё – если я не скажу под протокол тут и сейчас того, что требуется, сяду на нары основательно. А уж там, дескать, ты скажешь всё. Так ведь лучше здесь и сразу. Вот такой был задушевный разговор.
— Стоит ли нам говорить о вашей позиции в этом вопросе?
— Нет, не стоит. Тем более, говорить особенно-то и не о чем. Во-первых, это большое счастье в жизни – встретить Олега Викторовича Мальцева и работать с ним. Я слишком многим ему обязана, чтобы возводить напраслину и платить злом за добро, даже ради удобства следствия и своего комфорта. А во-вторых… впрочем, достаточно и во-первых. И вообще, враньё — не моя стихия. И раз уж мы с вами касаемся состояния ума и души: представьте, что я должна была думать и чувствовать в такие моменты. Ну, а когда сказала определённо, что ничего подобного просто не знаю, а врать не приучена, не могу и не буду, ответ последовал не менее чёткий: тогда мне место за решеткой. Как в кино «Берегись автомобиля!», помните реплику: «Твой дом – тюрьма!». На том и расстались. Хотя, как ни странно, оформив бумаги, меня без конвоя отправили пешим порядком в Приморский суд.
— Хроника событий: далее?
— Это всё было в СБУ. Да, оттуда я сама отправилась в суд. Вот такая опасная преступница, но не сбежала. А бежать некуда было и незачем. Я ведь всё ещё надеялась на Его Величество Закон. Разберутся. Не могут не разобраться. Это же – наш суд, самый справедливый в мире! Хотя там я пару-тройку часов ждала на улице, пока дошла до меня очередь. И принималось решение.
— Даже там, у суда и в его кулуарах, у вас было время на размышления. Насколько я понимаю, до тех пор вы исходили из того, что невиновны – стало быть, наказаны не будете. Но разве вы не слышали о том, что кара бывает и незаслуженной? По делу известного убийцы-потрошителя были осуждены трое, никакого отношения к нему не имевшие. Один из них был казнён.
— Знаю, читала. Тут, видимо, сработал известный эффект: это может быть с кем угодно, только не со мной. С младых ногтей, к примеру, знала: от сумы да от тюрьмы не зарекаться. Но одно дело – знать, а совсем другое – лично встретиться. И вообще, должна повторить: состояние ума и души было тогда и ещё некоторое время необычным, странным. Даже не знаю, как его сформулировать. Контузия – что ли. А знаете, душа и мозг при таких обстоятельствах ведут себя по-разному. Например, меня всё время сверлила мысль – дома осталась давняя подружка. Кошка. Причём, в возрасте. Если меня, пардон, повяжут – она не выживет. И я звонила знакомым, пристраивала эту сестрицу младшую. Срабатывали и другие, не менее серьёзные обязательства. Пока маялась, ждала решения высокого суда, сосредоточилась на этом. И удивительное дело – в этом направлении мозг работал исключительно рационально, всё удалось решить. Тем более, мне друзья и знакомые сочувствовали, старались помочь. А ведь добряга-следователь меня подбодрил: лишат свободы не на месяц-два, а минимум на полгода. У них, мол, торопиться не принято. Если, конечно, не буду «Умницей»…
— Для таких коллизий есть литературный штамп: «Взяла себя в руки».
— Вообще жизнь моя складывалась так, что распускаться и расслабляться особенно не получалось. Навык держать себя в руках имелся, сказывалась спортивная закалка. Ещё занятно, когда-то тема моей дипломной работы была связана с психологией человека в экстремальных условиях. И те опыты, которые я в ней аккумулировала теоретически, судьба вдруг поставила на мне самой вполне практически. А главное, пожалуй, сработала школа Олега Викторовича Мальцева, который в работе с нами уделял большое внимание вопросам психологической устойчивости, владения собой. Настроения настроениями, а действовать нужно, как говорится, в заданных обстоятельствах.
— Итак, первый в жизни суд…
— На суде следователь зачитал ходатайство о том, что я представляю опасность. И меня просто необходимо взять под стражу. Я опять убеждала законных блюстителей в том, что ничего дурного не делала, не пониманию этих подозрений и обвинений. Но для них это было, видимо, детским лепетом и никого не заинтересовало. Тем более, соответствующие документы уже были готовы. Туда коллеги привезли мне необходимые вещи, кое-какие продукты. Меня опять отвезли в СБУ. Встретилась и поговорила с адвокатом, кое-что прояснилось. Потом провели к следователю. Подписала важные бумаги. Голова кружилась, полной ясности происходящего не было. Но помню, сотрудник стал потрошить рюкзак с привезенными мне вещами и продуктами. Деталь: там были три бутылки минеральной воды – он одну бутылку забрал, другую, третью. Сказал: тебе это не надо, там вода в кране есть. И ещё что-то объявил «Табу». Нельзя, говорит. И рюкзак нельзя, только сумку. Там, дескать, всё, что надо, дадут. И всё, заметьте, на «Ты», хотя видела я этого представителя Закона впервые. И был он на службе, при исполнении.
— И куда всё потом подевалось?
— А я вышла в коридор, вытащила этот ворох вещей и харчей. И воду. Упаковала в сумку – раз рюкзак почему-то нельзя. И очень кстати – всё это «Там» очень даже пригодилось. Вот такая хроника. А почему нельзя воду, некоторые продукты и вещи? Да я как-то особенно настойчиво и не расспрашивала. Ведь мне не отвечали толком и на более существенные вопросы.
— И вот повезли вас в дом, к окнам которого, как писали наши земляки Ильф и Петров – по причуде архитектора приделаны чугунные решетки. Конвой?
— Да, появился конвой. В бронежилетах, во всеоружии. Да ещё и в масках. Впервые мне надели наручники. И черный мешок на голову. Представляете? Я, было, стало объяснять, что в таком мешке дышать тяжело. Но этот лепет никто не слушал. И я прекратила наивные и никому не интересные реплики. И ни о чём уже не спрашивала. В какой-то подвал спускались по ступенькам. И меня очень вежливо поддерживали под локоток. То ли чтобы не споткнулась, не упала. То ли чтобы не сбежала. Это в наручниках и в мешке…
— Так… Ну а подвал зачем?
— Не знаю. Наверное, ждали машину. Следователь сказал – в подвал. Поехали мы уже затемно. Меня ждала камера временного содержания. Там, на месте мешок, конечно, сняли. Пошло оформление документов, осмотр вещей и меня самой – полнейшее раздевание. Круг интересов: нет ли у меня синяков, татуировок. Приседания — не прячу ли что-нибудь… как бы это выразиться… внутри себя. Бюстгальтер, простите великодушно, сняли, потому что в нём косточки, пластинки. Не положено. В штанах отрезали верёвочки и вытащили шнурки из обуви. И в тот момент удивлялась я и тому, что все эти чудеса меня не удивляли. Были и другие чудеса, обо всём не расскажешь. Хотелось, чтобы скорее всё определилось…
— И определилось…
— Ещё как! Меня распределили в камеру, поместили в неё и оставили на ночь. Вот уж во истину – первая ночь. И первая камера в жизни. Потом были, конечно, другие. Но эта – самая первая. Помню, сначала думалось – нет, не уснуть этой ночью. Мысли заедят и доедят. Но бессонница напала совсем иного рода: доедали клопы.
— Клопы?
— Да. Вы не ослышались. Клопы и тараканы. И это – не те рахитики, с которыми встречалась в походах или гостиницах, нет. Насекомые эти в СИЗО – злые, бодрые животные. Они атакуют дружно, грызут и загрызают. Тут и не до сна, и не до грустных размышлений. На данный мне там матрас я просто боялась лечь. Не говоря уже о простыне. Вот так и сидела в одежде до рассвета под их дружное шуршание, а сна не было. Ещё и окно не закрывалось. Высоко, не достанешь. Вот такой она вышла, первая моя тюремная ночь. Кстати, о гигиене. Есть, вы знаете, такое явление – «Гиена огненная». А тут у меня довольно быстро мелькнуло: «Гигиена огненная». Привыкшей к чистоте, меня просто ужасали местные нечистоты. Не поверите, я боялась ко всему прикоснуться. Да что там… даже когда мы ещё только ехали на суд, с нами в машине была девушка. Её взяли из больницы. Закрытая форма туберкулёза. Представляете мой восторг — и я не могу передать вам своего, знаете, внутреннего восторга, рядом сидит гражданка, выдыхающая эти самые ТэБэЦэ, «Палочки Коха». А куда деваться? К вопросу о гигиене огненной в этом государственном учреждении придётся, думаю, ещё вернуться. Но пока поедем дальше.
— Пожалуй. Ехали-ехали, наконец – приехали. Как говорится – и снова утро…
— На смену времён суток, слава Богу, начальство не влияет. Во всяком случае, пока. Утро пришло своевременно. Хотя ночь показалась долгой. Хотелось есть и пить, пригодилось привезенное. Утром предложили подкрепиться, я была уже на казённых харчах. Получила на завтрак сублимированный пакет – тёплая каша с тушенкой и пластмассовая ложка. На это дали, как выяснилось, минут десять-пятнадцать, потом всё забрали. А лекарства, не забыть бы, сразу же отобрали – будут, мол, храниться отдельно, по мере надобности – проси. Как там у Матфея сказано: стучите и вам отворят… С учётом того, что глагол «Стучать» здесь трактуется разнообразно…
— Как бы тогда тяжело не было на душе, а год жизни за решеткой всё ещё в голову не приходил?
— Да какой там год! Думала о месяце-двух-трёх. И даже от этой мысли тошнило и кружила голова. Это же целая вечность! За что? Но была я уже не одна, в камере появилась некая гражданка. Стала рассказывать о себе и о других. Говорила, что не признаёт себя виновной. А заодно деликатно подбодрила: здесь меньше года не сидят. В дальнейшем переселяли меня в другие камеры, появлялись другие соседки-собеседницы. Высказывались, в общем-то, подобным образом. А одна, на редкость общительная и разговорчивая, весьма интересовалась академиком Мальцевым, его личной жизнью и доходами. Но быстро сообразила, что со мной эти номера не проходят. И однако же, становилось всё яснее, что нужно пускать корни, обживаться, это – всерьёз и надолго. Душу кошки скребли. Как говорится, мамочка, роди меня обратно…
— Опять-таки, продолжим: хроника текущих событий.
— Да, хроника: это, видимо, был ещё не настоящий СИЗО – однажды утром появились конвоиры. И приказали собираться. Но и это ещё не всё: я оказалась в таком , как бы сказать, гробике, который называют «Бокс». Будка такая. Помещалась там только маленькая металлическая скамейка, на которой мы с другой гражданкой сидели часа четыре. Впрочем, приходилось и вставать – нас обыскивали, оформляли, определяли корпус и камеру. Выводили для очередного медосмотра и заводили обратно. Всё яснее, что мои настроения, состояния ума и души, здоровье здесь никого не интересуют – окромя таких же удачниц, как я сама. Рассчитывать на доброжелательность (я ведь ещё не осуждена), сочувствие, на сомнение в моей виновности не приходится. И, видимо, врождённые рационализм, трезвость мышления, жизнелюбие, сила воли, самодисциплина помогали если не покончить с радужными надеждами, то обуздать их и прямо посмотреть на вещи. Я, можно сказать, тонула. И нужно было брать себя в руки и рассчитывать главнейшим образом на себя. Как там, у Ильфа и Петрова: спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Слава Богу, знала-понимала, что с нами серьёзные адвокаты. И что неподалёку в тех же условиях — коллеги. Хотя встречались мы с ними в дальнейшем очень редко – в основном на судебных заседаниях.
— Поначалу вы были там «Новенькая», вас не знали и персонал, и арестованные?
— Тюрьма, я и раньше об этом слыхала, всё знает. Когда вдруг арестовали нашего адвоката, я узнала об этом от содержащихся там под стражей. А чуть позже, так совпало, её привели в камеру прямо напротив моей. Кстати, не забыть бы: из этой камеры напротив вдруг выселили арестованных (там сидели иностранцы), всё повыбрасывали, насекомых истребили, устроили образцово-показательный «Шмон». И тогда, я видела всё это, привезли и ввели туда адвоката. Но до того уже все об этом акте знали. Хоть и не сразу поверилось в эту нелепость. А вот когда её вскорости отпустили на волю, и у меня оживилась надежда. Что до моей, так сказать, популярности в этом заведении, вот вам маленькая деталь: при смене одна ответственная дама показывала другой на меня пальцем: «Представляешь, эта – снайпер!». Что было не раз и не два. На непродолжительной прогулке, скажем, встречаются арестованные или персонал – смотрят на меня, как на знаменитость, всплескивают руками: «Ах, это – ты! Вот ты какая! Ну, ты даёшь!» и тому подобный вздор. Понятно – что болтают вокруг. Я, между прочим, никогда вообще не мечтала о славе. А уж о такой – тем более. К слову замечу, женский корпус и в этом отношении болото самое настоящее. Сплетня на сплетне и сплетней погоняет. Но на чужой роток не накинешь платок даже и в тюрьме. Хотя если государственные мужи из прокуратуры поощряют сплетни в прессе и исходят из них в следствии, то что же требовать от заключённых и охраны женского корпуса.
— Вообще это госучреждение призвано защищать государство, общество, отдельных граждан и их сообщества от правонарушителей и преступников. Но оно же обязуется защищать тех, кто здесь содержится. Это ведь граждане, никто их гражданства не лишал. Что-то подобные ощущали?
— Да нет же, какая там защита. Чаще всего смотрят на тебя, как красноармеец на вошь. Мои чувства, настроения, моё здоровье никого не интересовали. Должностные лица пользуются неуставной лексикой и чаще всего не скрывают своего презрения к лишенным воли. Хотя известно, что их должностные инструкции предписывают совсем другое. Да мало ли что предписано. Опять-таки: Право и правоприменительная практика. Плюс так называемый человеческий фактор. О реакции здешних медиков на жалобы по их профилю нужно говорить отдельно. И в другом месте. Хотя – стоит ли? Они ведь не слепые, всё видят и понимают. Однако же протеста с их стороны хотя бы насчёт гигиены, я не видела. В памяти моей это мир, в основном, ржавый, заплесневелый, нарочито неуютный и дурно пахнущий. Да что там, просто – вонючий. Туалет? Имеется, но неспроста называется здесь символически: «Дючка». Дючка и есть. Между прочим, оттуда непрерывно тянет отнюдь не озоном. Дышать нечем. Мало сказать, оттуда нас частенько атаковали здоровенные крысы. Представляете? Это – не случай. Это хроника. И нам самим приходилось затыкать двухлитровыми бутылками из плотного пластика с широким дном. Сначала брали бутылки из-под кока-колы, но они быстро рвались. Перешли на бутылки из более плотного пластика. Конечно, администрация об этом знает, но считает это нашими личными проблемами.
— Так уж устроен человек, что со временем ко многому привыкает. Но в хронике этого рассказа вам ещё до такой адаптации далеко. Вы вступили в терра инкогнита, как древние называли неизвестную, неисследованную землю. Как далее шло привыкание?
— Ну, не знаю, можно ли к этому привыкнуть вообще. Говорят, есть граждане, которым за решеткой лучше, чем на воле. Но я таких не встречала ни на свободе, ни в СИЗО. И уж во всяком случае к ним не отношусь. Разве что – привыкание имело место в какой-то степени; нельзя же страдать и печалиться непрерывно. Но душа рвётся на свободу без перерыва. Может быть, первое время мне по ночам не спалось ещё и потому, что всё происходящее казалось сном. Тем более, и следователь, и прокурор в отношении меня говорили тоже как-то туманно. Может быть, виновата, а может быть, и нет. И на судью была надежда. Но эти реплики сменяли другие: я лично представляю большую опасность.
— Какую? Какую именно?
— Разную. Вооруженный захват правительственных зданий, например. Или вот: могу убежать к недобрым нашим соседям. Словом, интересы государства требуют моей строгой изоляции. Насколько знаю, нечто подобное говорилось и моим арестованным коллегам – в промежутках между уговорами признать свою вину и тем самым облегчить участь. Занятно: обвинение категорически утверждало, что свобода мне противопоказана. Будучи освобождённой даже условно, даже под залог, я могу на воле приобрести опасные навыки. А ведь здесь, за решеткой, человек невольно обретает самые разные навыки, в том числе и скверные.
— Прервёмся на миг, заглянем в «Через год»: вы лично какие там обрели навыки?
— Множество и разные. От того, как обходиться без колющих-режущих-рубящих предметов и из ничего готовить пищу, до защиты своих прав и прав других, в том числе нуждающихся. Что называется, университет. И это уже на всю жизнь. Ведь подумать только: лишенная одного из самых дорогих и необходимых человеку условий — свободы, — так и не получала ответ на главный, простой и совершенно законный вопрос – что я… нет-нет, не собиралась, не намеревалась, не могла, — а реально сделала? Если бы следствие и суд добивались истины – какое тут поле для их сомнений, верно? Конечно, защита Закона, безопасность государства и граждан важнейшие вещи. Но ведь не менее существенна азбука самого Закона! А она в данном случае требует трактовать все сомнения в мою пользу. Но инстанции эти, я видела, не терзаются сомнениями. И всё, похоже, для себя решили заранее и с самого начала. Наверняка в годы изучения науки о праве они получали хорошие оценки – в том числе и за презумпцию невиновности. И дипломы у них в порядке. И аттестации. И чины-награды. Не говоря уже об окладах жалования. А разговаривали со мной, как с преступницей, пойманной с поличным и осуждённой. Вот уж воистину; «Право» — это одно, а «Правоприменительная практика» — совсем другое. В такие моменты я ощущала бессилие. И если не отчаивалась, то только благодаря жизненной закалке и поддержке близких. Да, и ещё – надежде на суд, который должен, в конце концов, во всём разобраться. Последняя иногда здорово тускнела…
— Между нами: было ведь не без слёз? Слабый пол, всё-таки. Да и не любой мужчина со всем этим сладит…
— Да, конечно: было. Но буквально в первые дни я своё отревела, чтобы никто не видел и не слышал. И к этому стравливанию пара больше не возвращалась. Стало ясно, как день – где и как теперь жить, меня не спросят. Нравится, не нравится (а кому такое понравится!), в этот «Монастырь» со своим уставом не ходят. Иное дело – «Молитва», своё отношение ко всему сущему я менять не собиралась. Но понимала, что считаться с местными правилами, в том числе и не писанными, придётся. Было и в прежней жизни всякое. Но всё предыдущее теперь представлялось школой жизни. А здесь уже была школа выживания. Если угодно, это мой Университет – так непохожий на тот, который я в своё время закончила. А слезами и впрямь горю не поможешь. И я сосредоточилась на своеобразии жизни за решеткой – при всей специфичности этих помещений, персонала, соседей и атмосферы, нужно было следить за собой, есть, пить, работать. Отдыхать. Извините, и личной гигиены никто не отменял. А это здесь очень не просто. В душ нас водили два раза в неделю по 15 минут на все про все. Да, но при условии – если есть свет и вода.
— А если нет?
— Опять-таки: это наши личные проблемы. Ну, и приходилось их решать самим, как бы это выразиться … подручными средствами. Даже как-то неловко рассказывать. Людям на воле в это средневековье трудно поверить. Но я говорю чистую правду. Но я с самого начала знала, что останусь сама собой, чего бы это ни стоило. Пригодились походные навыки и многое, чему выучила жизнь. Немалых усилий стоило поддержание более-менее нормального существования, что спасало от горестных и, признаться, бессмысленных раздумий.
Еда, которую мне дали в первое же муторное утро, оказалась весьма кстати — проголодалась основательно. В тёплом пакете, как уже сказано, была каша с тушёнкой, конечно – безвкусная. И в приложение — пластиковая ложка, кусочек запечатанного хлеба. Никто не заставлял есть. Не хочешь – не надо. Но тогда мне это показалось божьим даром. К тому же я не знала, когда смогу есть в следующий раз. Хотя стало ясно, что для нормального пищеварения это вредно. Предложили чай. Но он был уже откровенно не чайный. Ну, вода у меня была – та, которую отвоевала ещё в СБУ. Так как-то всё и пошло…
— Не было мысли – наблюдать происходящее как бы со стороны, записывать? Вести дневник, что ли?
— Нет, об этом не думала. Присматривалась к соседкам по камерам. Ведь менялись и камеры, и соседи. Да, вот – после фотографирования в анфас и профиль, снятия дактилоскопических отпечатков, — меня сотрудник стал расспрашивать о том, кто я и за что здесь нахожусь. Говорю, в бумагах всё написано. А оказалось, спрашивает для того, чтобы решить – в какую камеру меня определить.
На свободе это для нас с некоторых пор уже привычно, но в Доме Правосудия, где все равны перед законом, это показалось странным. Вот где и в чём мы догоняем Европу и Америку. Авось и перегоним. Что касается камер для нас, простых смертных – в моей не было никакого отопления. Ни батареи, ничего. Единственный источник жизненного тепла – твоё тело, сердцебиение и кровообращение. И тут вопрос «Кто виноват?» отходит на задний план, вперёд выступает другой: «Что делать?». Камера была бесплатная, на троих. Нары, стол-общак и окно, немилосердно продуваемое снаружи. И ещё нам выданный уже помянутый чайник. Как говорится, утопающие спасают себя сами. Мы щели окна заделывали от ветра, для чего пригодились, извините, патентованные разрекламированные прокладки. Правда, авторам их реклам и инструкции применения ничего подобного в голову и никуда не приходило. Но ведь не зря говорится: голь на выдумки хитра. Вообще человек бывает очень мудр и изворотлив, когда ему это очень нужно.
И вот, есть свет, есть розетка. Есть умывальник. Да, чайник выдали электрический во временное пользование, потому что у нас ещё не было кипятильников. Девочке дали чашку, ложку и посуду, у неё с собой ничего не было. У меня имелась пластиковая посуда — коллеги помогали собраться. Имеется и туалет приоткрытого типа – что-то вроде общественного, как на пляже. Да, всё тесно, старо, нечисто и дурно пахнет. Хотя… при таких обстоятельствах оно, вроде бы, и ничего. Тогда же стала замечать: мой принцип стремления к лучшему уже сочетался с другим – «Всё могло быть и хуже». Всё яснее становилось, что не только хорошему – плохому тоже предела нет.
— Итак, Страна неведомая всё более познаётся?
— Пожалуй. Загадки постепенно разгадываются. В разговорах и выкриках за дверью я часто слышала слово «Старший». Кто-то старшего называл по имени. И даже по имени-отчеству. Кто же он такой, загадочный Старший. Над кем он старший? Зачем и для чего его зовут. Их имена менялись – поняла, что старших несколько. И тоже разные. Нередко звучало слово «Баландёр», разобралась и с этим. Разносчик баланды. Хотя этот термин трактуется шире. Всё это и многое другое хотелось понять. Можно расспросить баландёров и у так называемой рабочки, которые свободно перемещаются между камерами.
— Как реагировали баландёры на ваши расспросы?
— Разные по-разному. Одна баландёрша вообще не стала со мной здороваться и общаться. Уж я с ней и так, и эдак – ни в какую. А вот парень снизошел, объяснил подробно что к чему. Помог разобраться во многом. Кстати, о старших. Ко мне в камеру как-то пришёл старший. На улице идёт дождь. Ливень. И вот ко мне заглядывает старший, такой развесёлый хиханьки да хаханьки. И с порога: «Тебя тут ещё не затопило?». Таким, знаете, разочарованным тоном. Нет, говорю. А что, должно? Оказалось, и прежде эту камеру затапливало. А теперь на корпусе ремонтировали крышу. И до проливного дождя не успели перекрыть этот угол. Ожидали, что её затопит и на сей раз, но почему-то не вышло. Бог упас. И это обстоятельство его, старшего, ответственного за корпус, и удивило, и развлекло. Смеялся от души. И всё матом, конечно. Как уже говорила – такое тут в порядке вещей. И это я передаю так, с пятого на десятое. Обо всём не расскажешь – тут нужен роман с продолжением. Словом, постижение негласных правил продолжалось постепенно. Как, собственно, и гласных. Вы, конечно знаете: есть валюта отечественная и зарубежная. Значительно меньше известно, что и в СИЗО есть своя валюта. Можно сказать, валюта валют – за нее можно купить практически все. Но это не купюры, а нечто вроде натурального хозяйства. Основные единицы: сигареты, чай, кофе, сахар, шоколад, сгущенка в стиках, кофе в стиках 3в1, вкусные конфеты, вкусные печенья, даже не поверите – семечки.
Довольно быстро я усвоила: когда ты вне камеры идёшь куда положено, ни с кем ни слова, ни вздоха. Хотя вокруг люди, естественно, хочется услышать живое слово. А в камере при сдаче и приёме старшими смены – стой камнем у своей койки и докладывай в лапидарном строевом духе: «Камера такая-то, дежурная такая-то, в камере три человека. Жалоб и предложений нет!». А если есть – высказывать их также просто и чётко, по-военному. Иначе и слушать не станут. Да они при таком посещении и заняты, им не до собеседований. Как заходят, сразу проверяют решётку, могут откинуть матрасы, изучить подматрасное пространство, поднять клеёнку на общем столе, заглянуть в стол и под стол. Могут забрать что-нибудь – мол, не положено!
— Но это должно было вносить некоторое разнообразие в камерную жизнь?
— Некоторое? Пожалуй. Хотя после таких визитов легче на душе не становилось. Но время шло. В конце концов, не ради встреч с так называемыми старшими меня сюда привезли. Какое следствие, кто его видел? Знаете, через сколько времени после здешнего моего новоселья я увидела следователя? Встретились только через шестьдесят суток, через два месяца, когда нужно было продлить меру пресечения. А по-настоящему понять, почувствовать то, как тянется время за решеткой, может только тот, кто воли лишался. И только там можно научиться жизни без холодильника – продукты сохраняются за окном и под дверью, где цемент и здорово дует. И варить прекрасные первые блюда при посредстве кипятильника. Да-да, вплоть до борща. А вы когда-нибудь резали лук или колбасу… крышкой от консервов. А на свечках кипятили воду? Это только наивные школьники думают, что она кипит при ста градусах по Цельсию. Нам хватали меньших. Прекрасно получается! Ну, где ещё, в каком университете могла этому выучится, я вас спрашиваю. О сыром мясе и речи нет, продукты должны быть только и исключительно варёные. Картошка-буряк-морковка и яйца – варёные. Там я позабыла вкус грибов. А каши дозволяются — только и исключительно запаривающиеся. Если из дому, как из пункта «А» передают, скажем, запеченную курицу, она может не дойти до пункта «Б», старшая корпуса наложит табу.
Некоторое, как вы говорите, разнообразие в камерную жизнь вносили поездки в суд. СБУ, конвой, наручники, мешок, подвал. Тесный бокс. Знакомые всё лица, симпатичные и – не очень. На суде мы уже видели друг друга. Светало на душе. Хотя разговаривать нам друг с другом было не положено.
— И так продолжалось целый год? Знаете, фронте в действующей армии год считается за два, а в авиации – за три. Интересно, а как считать этот ваш год?
— Да, год жизни. Я, конечно, не знала о том, сколько времени всё это будет длиться. Получая тюремное образование, узнавала и о том, что иные в предварительном сидели и по году, и по два. И по пять. Как-то со мной в камере была гражданка, сидевшая уже почти три года. И всё конца было не видать. И всё больше понимала я, что собственно истина меньше всего интересует тех, в чьих руках мы все оказались. Что там у них происходило, почему это так мучительно тянется, понять не могла. Меня никто не вызывал, не допрашивал. Адвокаты? Да, они приходили к нам часто, два-три раза в неделю. Конечно, это поддерживало дух. А прокурора видела, как уже сказано, только на суде, раз в два месяца. И всякий раз — насчёт продления меры пресечения. Как будто этот вопрос для правосудия интереснее, чем другой – о виновности и невиновности. А с этим никто не торопился. Да и судебное заседание тормозилось, откладывалось и переносилось по любому поводу. И даже, кажется, без такового. Становилось ясно, что у нас и у тех, кто требовал нашей строгой изоляции от общества, был совершенно разный отсчёт времени. Вот вам хроника: меня посадили, через полгода узнала, что наконец, закончены следственные действия и материалы переданы в суд. И далее редкие судебные заседания сосредотачивались на продлении срока содержания под стражей. Кому-то, как говорили в Одессе, не горит. А мы сидели в этом замечательно доме, в котором если даже ходишь, то всё равно сидишь. И то, что дело передали другому судье, практически ровно ничего не изменило. А условия жизни за решеткой привели к болезням. Бороться с которыми там никто помогать нам и не собирался. Как тамошние медики, присягнувшие Гиппократу, реагируют на наши жалобы – об этом нужно говорить отдельно и в другом месте.
— Говорят, почти в каждом печальном деле есть и свои маленькие радости.
— В той ситуации даже маленькие радости воспринимаются празднично. Вот переселили меня как-то к двум женщинам. Серьёзные гражданки, им под пятьдесят лет. Так вот, они не лезли в душу, общались вежливо и сдержано. И коротали время вязанием, на спицах и крючком. Я присмотрелась, поучилась. И присоединилась. Если говорить о том университете, в расписании занятий появилось и вязание. Ну, как в школе – труд и домоводство. Коллеги, тянувшие лямку по «Делу Мальцева» передали мне всё необходимое (спицы, крючки – только пластмассовые и деревянные). Сработала и привычка к непрерывному труду: связала полезную вещь — шапку. И ещё несколько шапок – для коллег. Потом получились ещё и башмачки, и носки. И свитер. Полезные вещи, между прочим, в холодной здешней жизни, не игрушки. И не дают замыкаться на горестных мыслях и настроениях.
— Прежде вы были знакомы с представителями этой сферы?
— Бог миловал. Это, можно сказать, первые встречи. Ну, что есть на свете судьи, милиция, полиция – я, конечно, знала. О прокуратуре просто никогда не думала. Теперь же узнала в подробностях, что есть следователи и старшие следователи прокуратуры. Есть оперуполномоченные. Есть конвой СБУ. И прочие, тому подобные государственные люди, так сказать, стражи Закона. И это уже были не литература и киношка, а моя жизнь, моя судьба. И никто из них не старался поддержать престиж своей сферы, наоборот – чаще всего это пахло жлобством и цинизмом. Один из первых уроков этой науки я получила, когда сопровождала задержанного Олега Викторовича Мальцева в больницу на обследование и флюорографию. Ехал там ещё и следователь. Так вот, он говорил мне прямо и попросту: получаем информацию, а подаём её так, мол, как считаем нужным. И если нужно, то посадят любого.
— Но ведь лично вы там вообще, так сказать, седьмая вода на киселе. Для чего он это вам говорил?
— Хоть убейте, не пойму. Может быть, так просто. Скуки ради. Дорогу скоротать. Или давил на психику. Я не цитирую, конечно, но честное слово – это очень близко к тексту. Какие там честь мундира, сомнения, какая-такая презумпция невиновности и поиск доказательств! Как в той песне Станислава Пожлакова: «Если надо, значит – надо!». Как вы думаете, что я должна была чувствовать при первом этом знакомстве и таких словах? Кстати, мне никто из них не представлялся, ни один человек. Даже при обыске у академика Мальцева только один следователь назвал себя. А остальные приступили к делу и бровью не повели. А оперуполномоченный, к которому меня привели на допрос (сказали – следователь занят) довольно внятно проворчал, что ему «Всё это и на фиг не нужно!». На деле он выразился, конечно, проще и грубее. Практически никого из них не смущало, что я – женщина и гражданка, что ещё не осуждена и, стало быть, не преступница. Вообще если не все, то очень многие эти, так сказать, слуги Закона совершенно не интересуются ни нашим здоровьем и настроением, ни своим авторитетом в наших глазах. Думайте себе, дескать, что хотите, а власть у нас. Да, почти все – от мала до велика. Ну, вот такая встреча с Законом. И она, такая, была не последняя.
— Неужели большинство так?
— Были и другие, но очень редко. А так, грубо и запросто, говорили и вели себя очень многие всех степеней и рангов. Вот конвойная пятой смены, сопровождая меня к адвокату (у неё одна задача – из пункта «А» в пункт «Б» доставить в целости и сохранности), всё спрашивала: а сколько получал денег академик Мальцев, где и какой у него дом? Где его машина, его «Land Cruiser»? Поначалу и по наивности я объясняла, что нет у него дома, он снимает квартиру. Нет и «Ленд Крузера». Но она сердилась – зачем я обманываю, когда все знают, что есть. Представляете, вся тюрьма знает, а я, его помощница, зам по тылу, не знаю. А сам уровень каков? Тоже ведь, должностное лицо, проинструктированное на все случаи. Да ещё и женского пола. А что в ней женского? И во всяком случае ясно, что плевать ей, извините, на все инструкции. Ну, что толковать, когда некто из смены мне говорил, не мудрствуя лукаво: «Мы сюда идём на службу, чтобы не забрали на войну. Здесь дают бронь». А вы говорите – слуги Закона, честь мундира. В чьих мы оказались руках? Да, встречались такие, которым ничто человеческое не чуждо. Но в моём поле зрения и слуха не они задавали тон. Я, как психолог, называю это человеческим фактором. Хотя в сферах, лимитированных Законом и должностными инструкциями, фактор этот не должен играть такую роль. Однако же – играет. И сколько душ, сколько человеческих судеб оказываются в зависимости от характера служащего, его умственного уровня, воспитания и морали…
— А кому из персонала и официальных лиц человеческое более не чуждо? Женскому полу или мужскому?
— В этом смысле, по-моему, особой разницы нет.
— Скверное состояние помещений, их старение и антисанитария совершенно игнорируются администрацией?
— Бывает, что лучше бы совершенно игнорировались. Вдруг начинается омоложение камер, ремонт и борьба с антисанитарией радикальными методами. И покраска, хлорка, отравляющие насекомых вещества появляются атакой без предупреждения. В результате клопы и тараканы или временно отступают в соседние камеры и вскоре восстанавливают статус-кво. А то вообще не очень реагируют на достижения современной химии. Удивительно живучие существа. Зато у вынужденных обитателей этого уюта головы – кругом. Головная боль адская, дышать нечем. Однажды ремонт рядом длился довольно долго, выполнение его плана форсировали и по ночам . До четырёх, до пяти часов утра домывали, достилали, дотравливали и докрашивали – ожидалась комиссия. Представляете, как спалось и как жилось? А ведь там вынуждены находиться люди. Обыкновенные люди. Они сюда не просились, так сложились обстоятельства. В следственном изоляторе нет преступников. Но даже если бы и были – всё равно это люди и граждане. Их, повторюсь, повторюсь, не лишили звания людей. А по сути отношение к ним, как к… Конечно, всё это незаконно. И при том – традиционно…
— В семидесятые к нам из просвещенной демократической Европы и из-за океана пришли в самые разные сферы психологи. На фабрику-завод, в армию и милицию. Оказалось, что в так называемых развитых странах работают они и с заключенными в тюрьмах. Что-то в этом роде у нас, помнится, рекомендовалось в местах лишения свободы. Вас коснулось это поветрие?
— Именно: коснулось. Наш психолог оказалась молодой девушкой с длинными распущенными волосами, лет двадцати двух, двадцати пяти. Худенькая, стройная. Коллега! Есть о чём поговорить. Но и эта надежда рассеялась, как утренний туман. Она дала мне несколько страниц тестов, чтобы я их прочла и заполнила вопросные графы. Вопросы были свежими и психологически глубокими: как я себя чувствую и не склонна ли к суициду? Хочу ли созваниваться с родственниками? Через пару дней опять пришла, взяла у меня эти свои художества. И больше я её не видела – вот и вся психология.
— Ну, и древняя традиция со времён, достаточно отдалённых. Духовные особы, которые именем Бога милостивого пытаются спасти души заключённых грешников. Или что-то в этом духе. Посещали вас?
— Да, тоже приходили. Это были представители разных конфессий. Это были православные и, протестанты. Баптисты и пятидесятники. Но тоже как-то, знаете ли, пришли, толком не поговорили и ушли – до новых встреч. А новых-то и не было. Меня и наших коллег не приглашали. Да и что ждать от этих встреч? Исповедоваться в преступлениях, которые мы не совершали? Отпущения грехов, которых за нами нет? А проповеди о своих «Злодеяниях» мы раз в два месяца слышали на суде – от прокурора. Хотя читал он по бумажке и так монотонно, гугниво и косноязычно, что разобрать было не просто. Однажды даже судья сделал ему замечание – приглашенный для одного подсудимого переводчик не мог понять и перевести. Но это, как говорилось в «Следствие вели…», уже совсем другая история.
—И наконец… Хотя конец этой истории ещё впереди: однажды с той планеты вы вернулись на Землю.
— Я вернулась домой, как и почти все мои коллеги и товарищи, друзья-подруги по несчастью. Целый год (порой казалось – целую жизнь) говорилось во всеуслышание о том, что мы настолько опасны для государства и общества, что по закону не имеем права жить вне тюрьмы. Хотя долго и часто тоном ниже нам рекомендовали ложные признательные показания в качестве пропуска на волю. Но нам настоятельно рекомендовали не валять дурака и позаботиться о себе самих. Увы, два фигуранта посчитали эти советы полезными. Кто сразу же, при первом лёгком дуновении ветра, а кто и со временем. Эти манипуляции не оставались между нами, как таинство следствия – нет: желтая пресса шельмовала нас публично. И я вовсе не уверена в том, что инициаторы наших несчастий не имели отношения к таким откровениям мудрости и благородства. И конечно же, нужно заметить, что были и есть публикации прямо противоположные – прямо, честно, убедительно и при том корректно указывающие на порочность происходящего.
— Вы стали своего рода знаменитостями…
— Моим врагам такая слава. Я ведь уже говорила, никогда не стремилась к сенсациям. Тем не менее, всё сложилось так, как сложилось. Суд сразу же согласился с обвинением, раз опасны – пусть сидят в СИЗО. И регулярно, раз в два месяцы, в строжайшем соответствии с Законом, продлевал срок строгой изоляции. Ходатайства адвокатов о нашем выходе на волю «Под залог» всякий раз летели в корзину. Не положено! Закон не позволяет! В каком-то смысле можно сказать, что мы к этому привыкли. И душа была на распутье. Обнадёживали и адвокаты, дай Бог им здоровья. А с другой – время шло, шла жизнь. А над нами всё сияло голубое небо в крупную клетку, со всеми вытекающими. И вот однажды, в самый обычный день на самом обычном апелляционном суде вдруг прозвучало: освободить из-под стражи под залог. Оказывается, закон позволял. И мы не так уж опасны для народа. А те, кто добивался нашей зарешеченной жизни и надрыва здоровья, и бровью не повели.
— Спрашивать о мире ваших ощущений и размышлений в то мгновение и в первые последующие не буду. Думаю, поведать об этом сразу не всякому и маститому писателю по плечу. Но вот прошло некоторое время. Как жизнь?
— Сначала, конечно, земля шла из-под ног. За год отвыкла от свободного перемещения и общения с кем хочется. Не поверите – выходить из дома не хотелось. Возымело-таки место некоторое одичание. Замкнутость пространства, а тут вокруг простор, множество незнакомых самых разных лиц. Инерция – это ведь не только физика, но и психология: срабатывала привычка к непрерывному ожиданию неприятностей. Тревожность, как обычное состояние души. Да и здоровье там отнюдь не укрепилось. Очень даже наоборот. Но вы правы, ещё прошло слишком мало времени, чтобы умозрительно охватить перемену жизни. Конечно, при всём притом, это праздник, именины сердца. Но со слезами на глазах. Во-первых, мы остаёмся под судом, следствие и обвинения всё те же. И академик Мальцев всё ещё сидит за решеткой. Как говорится, продолжение следует. Но какое?