В ТРЁХ КНИГАХ.
КНИГА ПЕРВАЯ
КТО СТУЧАЛСЯ В ДВЕРЬ КО МНЕ…
(Продолжение. Начало: «Перед романом», «1», «2», «3» «4»)
…В самом деле, можно ли было тогда Вислу форсировать и сходу? Так сказать, молодецким ударом? А? Темпы наступления были лихими, союзники аплодировали, немцы драпали – пятки сверкали. Что? Огрызались страшно? Но большие потери и прежде Верховного не смущали. Так и Черчиллю в Ялте говорил: «Война без потерь не бывает…». Подумаешь… Ещё в юности-молодости ему своя шейка была – копейка, и чужая – полушка. Если бы в дальнейшей не перегрузка государственными делами и не бросил бы писать стихи, сам до Окуджавы сочинил бы: «Мы за ценой не постоим…».
Но есть обстоятельства, которые тормозят рассуждения автора в этом направлении. Во-первых… Нет, сначала во-вторых. У союзника Черчилля и его королевы под крылом засиделось польское правительство, в тридцать девятом осенью дёрнувшее из страны, когда в пригороде Варшавы уже слышна была канонада. Что-то вроде осени нашего сорок первого, когда немцы были под Вязьмой. А на Таганке шептали – танки-крестовики вышли в Химки. Что делать, у Польши не было города Куйбышева (бывш. и будущей Самары) – пришлось мотать в Англию. Правительство в изгнании. И польская папка вождя содержала свидетельства тенденций лондонских поляков. Обратно! На родину многострадальную! И уже заправлены «Дугласы» для правительственного аппарата. И уже в варшавском подполе шурует его полномочный представитель, генерал Бур (Коморовський). Коба вчитывался в разведматериалы советской агентуры, внедрённой в руководство подпольной Армии Крайовой. И в сигналы из рядов дружественной Гвардии Людовой. И хорошо знал: Варшава разбита на районы и секторы, её древняя и почему-то прекрасно действующая канализация запланирована для маневров. Имеется энное количество оружия, главным образом личного-стрелкового. Винтовки, автоматы, ручные пулемёты. Известный минимум гранат и вообще – боеприпасов. На несколько часов уличного боя может хватить. А по расчётам Бура и его штаба, больше и не потребуется. При условии, конечно, если РККА, сохраняя темп наступления, сходу переправится на этот берег. И что само восстание будет для бошей, готовящих оборону на берегу — спиной к Варшаве, полнейшей неожиданностью. Самолёты правительства сядут на столичном аэродроме. Ну, а далее, как по маслу: от имени народа – горячая благодарность товарищу Сталину и его доблестной РККА. И нехай она идёт себе дальше, на Запад, добивать врага в его логове. А в Польше мы и сами с усами.
И что же? Почитай, всё сначала? Под боком – опять не вполне дружественная Польша? Панская Польша. Та самая, сквозь которую в двадцатом двумя фронтами РККА прорывалась в Европу, неся на штыках мировую революцию. И от каковой Польши летела без оглядки – аж за Киев. И сказал Верховный: стоп. И это означало «Ни шагу вперёд!». Да, за всю войну – единственный приказ такого рода.
На этот раз его взяла: фронт стал, как вкопанный. А Варшава восстала именно в расчёте на форсирование нашей армией Вислы сходу. Даже не считали необходимым согласовываться с ГКО СССР. Или, хотя бы, со штабом комфронта Рокоссовского. Кстати, поляка по происхождению. Просто, как всё гениальное. Перемудрили. Увы, и тут на всякого мудреца оказалось довольно простоты. И вышло всё не так. Вышло всё иначе. Немцы поняли (или… узнали?), что Красная Армия при выходе на водный рубеж форсировать Вислу сходу не будет.
…Варшава истекала кровью. Фрицы утюжили её с воздуха и танками. А зениток у восставших не было. И артиллерии тоже. Крайовцы и участвовавшие в деле подразделения Гвардии Людовой фактически вынуждены были перейти к обороне. Они стали насмерть. Но обречённость свою чувствовали отчётливо. Тут только и догадались их лондонские керивныки потребовать от Черчилля вмешательство русских союзников. В двухтомнике переписки Сталина-Рузвельта-Черчилля варшавской теме посвящены только несколько писем. Думаю, больше и не было. Их тон размерен, умерен, деловит. Что мало соответствует происходящему на том берегу Вислы. Ну, и, само собой, в них — ни слова о моём отце и его товарищах.
«Секретно и лично от премьера И.В. Сталина премьер-министру г-ну У. Чечиллю.
Думаю, что сообщенная вам информация поляков сильно преувеличена и не внушает доверия. К такому выводу можно придти хотя бы на том основании, что поляки-эмигранты уже приписали себе чуть ли не взятие Вильно какими-то частями Краёвой Армии и даже объявили об этом по радио. Но это, конечно, не соответствует действительности ни в какой мере. Краевая Армия состоит из нескольких отрядов, которые неправильно называются дивизиями. У них нет ни артиллерии, ни авиации, ни танков. Я не представляю, как подобные отряды могут взять Варшаву, на оборону которой немцы выставили четыре танковые дивизии, в том числе дивизию «Герман Геринг». (6 августа 1944 года)».
«Личное и строго секретное послание от г-на Черчилля маршалу Сталину.
Я ознакомился с печальной телеграммой из Варшавы от поляков, которые спустя десять дней всё ещё борються против крупных германских сил, разрезавших город на три части. Они умоляют дать им пулемёты и боеприпасы. Не можете ли вы оказать им некоторую помощь, так как расстояние от Италии очень велико? (12 августа 1944 года)».
«Секретно и лично от премьера И.В. Сталина премьер-министру г-ну У. Черчиллю».
После беседы с г. Миколайчиком я распорядился, чтобы командование Красной Армии интенсивно сбрасывало вооружение в район Варшавы. Был также сброшен парашутист-связной, который, как докладывает командование, не добился цели, так как был убит немцами.
В дальнейшем, познакомившись ближе с варшавськими делом, я убедился, что варшавская акция представляет безрассудную ужасную авантюру, стоящую населению больших жертв. Этого не было бы, если бы советское командование было бы информировано до начала варшавской акции и если бы поляки поддерживали с последним контакт.
При создавшемся положении советское командование пришло к выводу, что оно должно отмежеваться от варшавской авантюры , так как оно не может нести ни прямой, ни косвенной ответственности за варшавскую акцию…» (1 августа 1944 года)».
«Срочное и строго секретное послание от президента Рузвельта и г-га Черчилля маршалу Сталину.
Мы думаем о том, какова будет реакция мирового общественного мнения, если антинацисты в Варшаве будут на самом деле покинуты… Мы надеемся, что вы сбросите наиболее необходимое снабжение и оружие полякам – патриотам Варшавы. В ином случае, не согласитесь ли вы помочь нашим самолетам сделать это весьма быстро.? Мы надеемя, что вы это одобрите. Фактор времени имеет крайне важное значение. Рузвельт. Черчлль. (20 августа 1944 года).
«Секретно и лично от премьера И.В. Сталина премьер-министру г-ну У. Черчиллю и президенту г-ну Рузвельту.
Ваше и г-на Рузвельта послание относительно Варшавы я получил. Хочу высказать свои соображения. Рано или поздно, но правда о кучке преступников, затеявших ради захвата власти варшавскую авантюру, станет всем известна. Эти люди использовали доверчивость варшавян, бросив многих почти безоружных людей под немецкие пушки, танки и авиацию. Создалось положение, когдла каждый новый день используется не поляками для освобождения Варшавы, а гитлеровцами, бесчеловечно истребляющими жителів Варшавы.
С военной точки зрения, создавшееся положение, привлекающее усиленное внимание немцев к Варшаве, также весьма не выгодно как для Красной Армии, так и для поляков. Между тем, советские войска, встретившиеся с новими значительными попытками немцев перейти в контратаки, делают всё возможное, чтобы сломить эти контратаки гитлеровцев и перейти в новое широкое наступление под Варшавой. Не может быть сомнений в том, что Красная Армия не пожалеет усилий, чтобы разбить немцев под Варшавой и освободить Варшаву для поляков. Это будет лучшая и действительная помощь полякам-антинацистам. (22 августа 1944 года).
«Премьер-министру г-ну Черчиллю.
Уважаемый г-н Черчилль. Получл ваше письмо от 12 октября, в котором Вы предлагаете устроить военные переговоры 14-го, в 10 час. Вечера. Я согласен с Вашим предложением. Местом переговоров предлагаю Кремль, кабинет Молотова. С искренним уважанием И. Сталин. 12 октября 1944 г.»
И НАКОНЕЦ…
«Г-ну Уинстону Черчиллю, премьер-министру Велкобритании. Москва. Уважаемый г-н Черчилль. В день Вашего отъезда из Москвы прошу принять от меня на память о вашем пребывании в советской столице скромные подарки – для г-жи Черчилль вазу «Рулевой на лодье» и для Вас вазу «Охотник с луком против медведя». Ещё раз желаю Вам здоровья и бодрости духа. И. Сталин. (19 октября 1944 года).
7.
Итак, на просьбу поддержать восставших огнём и маневром, оружием-боеприпасами-продовольствием, а главное – своим наступлением, Верховный отвечал строго-секретно, коротко, спокойно и не без некоторого изящества. Пояснил: для генштаба РККА и штаба фронта это восстание – неожиданность. И, стало быть, авантюра. С нами, мол, его никто не согласовывал. Между прочим, в рядах восставших, по сведениями нашого главразведупра, ширятся антисоветские настроения. А тут… такое дело – высокие темпы наступления Красной Армии растянули фронтове эшелоны, далеко и опасно оторвались тылы и базы снабжения. Большие потери. Так что форсирование Вислы на участке Прага-Варшава (имеется в виду не чешская — польская Прага, варшавский пригород) с Пулавского плацдарма в ближайшее время исключается. Подтянем тылы, переформируем части на предмет пополнения и отдыха – тогда и…
.
Кстати, всё это было чистейшей правдой. И растянутость, и отсталость тылов. И усталость личного состава. И техники. Потери. Просто раньше с этим почему-то никак особенно не считались. Кстати, о потерях: есть мнение – за два без малого месяца варшавяне потеряли убитими… около ста тысяч. Окромя раненных и контуженных. Пришлось сложить оружие. Попросту: Бур связался с Лондоном и отдал соответствующий приказ. Сдался. На фото он, при историческом этом акте, пожимает руку генералу полиции и СС фон ден Баху. Немец определённо доволен. Бур зол и не смотрит ему в глаза. Варшава пала. Как сказано в одной древней книге, никто не спасся, токмо малое число. А потом наши мастерски переправились через водную эту преграду, вышибли немцев из Варшавы. И – вперёд, на Запад…
И ещё одна заметка-оговорка. Почему-то так издавна сложились мои восприятие и понимание мира, что случившееся всегда было не более интересно, чем его причина. Или причины. Те самые мои «Почему?», которые так надоедали взрослым и никак не могли оставить в покое меня. Ещё бесконечно далёкий от теоретизирования на сей счёт, ещё неосведомлённый о непреложности причинно-следственной связи, я уже пристально вглядывался в её цепь. В моём восприятии мира она частенько размыкалась. И тогда возникало то самое «Почему?», звено ответа на каковое должно было сомкнуть цепь. Очень этого хотелось. А разрывы были самые разные. В основном и поначалу – совершенно пустяковые. Почему на ломтиках сыра – дырочки? Почему в стакане чая целая ложечка кажется согнутой? Почему такой быстрокрылый самолёт так медленно пролетает над нашим двором? Почему всё нужно кушать с хлебом? Почему птицы пачкают наш балкон? Почему Сталин – военный, а Ленин нет? Ну, и так далее. И тому подобное. Многое было мимолётным, кое-что уходило навсегда. Со временем вопросная фактура усложнялась? Почему вдруг исчезли скульптуры и портреты вождя? С какой сигареты начинается рак лёгких? С какой рюмки-кружки начинается цирроз печени? С какой оплеухи – драка? С какого выстрела – война? И что было бы, если… Последняя, в данном случае, эта формула пришла давно и осталась навсегда. И всё усложнило увлечение историей. Откуда оно взялось и втянуло на всю жизнь – нет, не пойму. Это – не наследственно. Меня окружали свидетели и соучастники крупнейших исторических событий. Но они не только прививали интерес к этому – наоборот, всячески отбивали его. И помалкивали ооб увиденном-услышанном-пережитом. Во всяком случае – при мне.
Понять этого я не мог. Самое интересное в жизни – царизм, империалистическая война! Революция, гражданская война, интервенция! Двадцатые-тридцатые годы! Вторая мировая! Поговорите об этом! Расскажите об этом! Но на челе этих людей я читал «Было и быльём поросло…» задолго до того, как научился читать вообще. Да, но – почему? Почему именно так? Могло быть по-другому? Не знаю, какой осёл придумал тезис Die Geschichte kennt kein Wenn…». Дескать, история не терпит сослагательного наклонения. Да определённо этого никто не знает. Приписывается фраза немцу-историку Карлу Людвигу Хампе. Ну, и что? Ну, был такой гейдельбергский профессор. Знаток Рима, средневековья и инквизиции. А так ли он выразился, иначе ли? И что имелось в виду? Бог весть. И разве не самые серьёзные историки оставили нам свои размышления о случившемся и сложившемся, как о результате и замыслов, и стечения обстоятельств. Так ли нетерпелива она, матушка-история? Не только терпит это самое наклонение, но даже и включила давным-давно в академическую свою систему Гипотетическую Историю. То есть, отвечающую на вопрос – что было бы, если…
Далеко не все обстоятельства, определившие исторические факты, потомкам известны. Да и общепринято-известные время от времени вдруг либо оказываются неверно истолкованными, либо вообще не имевшими места в действительности. А время наше характерно открытиями, ставящими под сомнение открытия предыдущие и привычные – что вызывает сомнение и в них самих. Ведь может статься, что со временем и эти новости окажутся ошибочными или заведомо авантюрными. С возрастом отдаляясь на значительно расстояние от ясно-понятного, многие видят ошибочность в своей личной истории. Что уж толковать об истории вообще, которая – совокупность отдельных историй. Во всяком случае, нужно быть крайним метафизиком, чтобы уверяться: раз всё случилось именно так, значит только так и могло быть. Никак иначе. И нечего тут, понимаешь ты, умничать!
Увы, мне – присяжному диалектику, такая простата и ясность не дана. С отрочества не принимал метафизику. Ну, ту, которая – от сих до сих, а прочее, дескать, – от лукавого. Нет-с, всё могло быть и иначе. Факты, как факты. Но повторюсь: сколько себя помню, подогревался интересом к причинам. Так ли случившееся-сложившееся фатально? Откедова? Что за механизм? Где корень? Ведь сколько на Земле люди живут, прогрессируют. От пещер до космоса. А ведь, в сущности, живут скверно. Даже самые удачливые. Иначе – никак? Или всё же можно? Очень хотелось думать – можно, ещё как — задолго до того, как изучал «Моральный Кодекс строителя коммунизма». Плохо человеку или человечеству — это девиация. Отклонение. Антинорма. Сталбыть, болезнь. А в чём причина? Какой же уважающий себя врач возьмётся лечить серьёзную хворобу, не интересуясь ея историей. Очень рано меня заинтересовала История Болезни Человечества…
Случалось мне как-то, среди прочего, работать копировщиком. То есть, от руки копировать на кальку чертежи. Тогда ещё небыло нонишней аппаратуры – очень многое делалось руками. И вот, листая странички той самой биографии, припомнил одну из своих профессий. И рукой копировщика, вооруженный линейкой, треугольником, рейсфедером с тушью и циркулем, сфантазировал нанесение на калечку прямых-кривых-точек-окружностей-стрелок и прочих этапных символов своего жизненного пути. А потом наложил её, прозрачненькую, на ватман с общей схемой эпохи, начертанной в оригинале свыше — куда более чистой и твёрдой рукой. На саму, то есть, историю. И оказалось, все эти мелкие, мельчайшие, вроде как сугубо мои личные детали совпали с другими, историческими, сотрясавшими в свой час умы-сердца-судьбы миллионов. И даже миллиардов. И время от времени, но довольно ритмично, потрясающие и сейчас — не дают покоя ни известному большинству никому не известных землян, ни известному их меньшинству – поэтам, историкам, политологам, философам, социальным психологам, публицистам и просто думающим людям — по сей день. Отсюда – и мой мандат на этот роман, санкционирующий допуск к Висло-Одерской операции, Варшавскому восстанию, к боям за Кюстрин, лодзинскому госпиталю и ОПРОСУ – Отдельному Полку Офицерского Состава. Ну, и к себе самому – грешному, которого тогда ещё не было на свете. Хотя, согласно известного закона – ничто не из чего не появляется…
…Бои пошли зверские уже в Германии, Австрии, Венгрии и Чехословакии. Не жалели не только патронов и снарядов. Противник сокращал фронт, уплотнял оборону и дрался отчаянно. Раненых-контуженых было, что называется, несть числа. И на том берегу, в особенности – в Лодзи развернули госпитальную сеть. На что уже намекал автор, для обслуживания каковой мобилизовали местный женский персонал. Мол, обязаны помогать тем героям, которые пролили кровь за свободу и независимость такой братской Польши. Фельдшерицы, медсёстры, санитарки, уборщицы. Прачки. Поварихи. Подавальщицы. Машинистки. Юные, молодые. Здоровые-красивые. Ну, и началось…
…Теперь – ещё ближе к делу. Выздоравливающих офицеров, которым в госпитале уже делать было нечего, свели в тот самый ОПРОС. Отдельный Полк Резерва Офицерского Состава. Там они получали продвещфиндовольствие и ночевали в ожидании назначений. Маялись, конечно. А была победа, была весна. Была жизнь. Грачи прилетели, почки распустились. В самом воздухе повисла такая истома, от которой, казалось, позванивали оконные стёкла и провода. Оставшиеся в живих постепенно привыкали к жизни без войны. Вот и выходило — командиры частей буквально завалены рапортами о женитьбе (по уставу, желающий бракосочетаться военный должен получить на сие разрешение старшего по команде), а особисты – политдонесениями о самовольных долговременных отлучках и беременности многих и многих полячек. Подобное наблюдалось и в других населённых пунктах. Не забыть бы: зарубежные браки тогда, и ещё очень долго, в нашей стране были запрещены. Смотри хотя бы «Варшавскую мелодию» по пьесе Леонида Зорина…
Вообще говоря, там было много совсем молодых, юных ребят. На второй-третий, даже четвертый год войны призывались, ускоренным курсом кончали училище, по кубарю на петлицу,по звёздочке на погон и — вперёд. Так что победу встретили в лодзинском госпитале холостяки в большом числе. У многих это была первая любовь. Сами понимаете… Да-с, но были там и другие товарищи-командиры. И семьи у них имелись в различных городах-весях Союза. И детки. Но это было не кино, не литература, это была жизнь. Для многих – жизнь после смерти. Словом, далеко не всех тянуло из этой Европы туда, домой. Война многое изменила, фронт кое-что вывернул на изнанку. Поотступали, понаступали, поокопничали всласть. Понавалили, пардон, в штаны. Таааакого навидались-нахлебались! По санбатам-госпиталям повалялись. К смерти привыкли. С того света вернулись. Да ещё и в чужих землях побывали, другую жизнь повидали. Не спроста говорилось: «Война всё спишет». Ну, и…
Помните, это всё у автора «Во-вторых». А вот тепер – «Во-первых». Ну, и появилась на письме Берия резолюция Верховного: ОПРОС расформировать, офицеров – кто остаётся в кадрах – по местам назначения, остальных – в распоряжение военкоматов по месту призыва. Для моего отца это означало, скорее всего, – конец новой жизни и возврат в ту, довоенную тошниловку. Только уже – в послевоенную. Ехать из Лодзи в Одессу. Вернуться ко всему, что теперь, после чуть ли не смерти, представлялось ему чем-то очень странным, скверным, бесконечно далёким. Каковой прах он, по одной из версий, отряхнул со своих ног, впервые после Кюстрина очнувшись в Лодзи. И сообразив, что – и на сей раз не умрёт.
Заметка на полях: К лету сорок первого мои родители были женаты уже седьмой год. И, по тогдашнему городскому обыкновению, имели двух детей. Двух мальчиков. Тридцать четвёртого и сорок первого годов рождения. Трудно сказать, что именно сблизило двух таких, совершенно разных, людей до семейной степени. Мало ли как рождаются семьи и по сей день. Но, по некторым данным, уже тогда эта разнополярность давала себя знать. Может быть, и расстались бы они подобру-поздорову, кто знает. Но, опять-таки, калька судеб простых смертних при наложении на ватманский чертёж истории обретает исторический смисл и самый неожиданный вид. Кто-то где-то там, на вершине пирамиды, тайно посовещался. Кто-то улыбнулся в густо седеющие и слегка рыжеватые прокуренные усы. А кто-то и повёл пальцем по карте…
Словом, с началом обороны Одессы отец сдал дела в горкоммунхозе, получил мандат комиссара батальона. Именно: комиссара Первого Ильичевского фортификационного батальона, что следует из документов всё того же семейного архива. Оборонял город, как мог. И ушел на Севастополь в одну из серединних октябрьских ночей со своей частью, на крейсере «Коминтерн». А мать и дети были эвакуированы ещё в первых числах октября – со всеми семьями парторганизации города. Дороги их спервоначала разошлись не надолго: зимой сорок второго отец был опять ранен и в конце концов оказался в тыловом госпитале, в Ташкенте. А после – там же, в санатории. Мать, по эвакоразнарядке определённая с детьми на жительство в посёлке Ханака у станции Пахта Гиссарского района, весной приехала к нему – проведать. И провели они вместе три дня. Три дня второй мировой войны. Вернее, трое суток. Потом она уехала к детям. И в январе сорок третьего родила дочь. А он вернулся в строй и был опять ранен. Лечился на Урале, преподавал в эвакуированном военном училище. И опять фронт.
В марте сорок пятого его связь с семьёй прервалась. Письма больше не приходили. И деньги по аттестату – тоже. Но и похоронки не было. Прибыло письмо его товарища, Беляева. Убит, мол. Погиб геройски, у него на глазах. Под Кюстрином. Написала Беляеву. Пришел ответ начштаба дивизиона: Беляев и сам погиб. Написала начальнику штаба – оказалось, его тоже убили. Я ведь, припомните, поведал о возвращении отца именно — с того света…
Стала писать в разные инстанции. Отвечали: в списках потерь офицерского состава РККА не значится. За дальнейшим следует обратиться (туда-то и туда-то)… Между тем, инстанции, обеспечившие эвакуацию от Чёрного моря в Среднюю Азию, помогли ей вернуться с детьми домой, в освобождённый город. Квартиру в окупации разграбили мародёры, но сам дом номер сто двадцать три по Большой Арнаутской был целёхонек. Счастье? Конечно, ещё какое! Дом напротив, в Треугольном переулке, бомба развалила на мелкие головешки. И угловой, сто двадцать седьмой, тю-тю. Только стены первого этажа с пустыми глазницами окон. Второй и третий завалились внутр.. А наш и следующий, стодвадцать пятый, господствовали над местностью всеми тремя этажами. Что по тем временам было головокружительно.
Как я выяснил после, мысль о гибели отца была печальна. И весьма. Но не потрясала: привыкли – смерть тогда была самым что ни на есть обыкновенным делом. Отсутствие похоронки не давало особых надежд: там, на фронте, всё крутилась мясорубка, воевали миллионы. На живых иногда приходили похоронки. И не приходили на мёртвых. Тем более, стали возвращаться из эвакуации соседи. И почти у всех отцы полегли. Довоенные приятели брата оказались сиротами и вовсе не зацикливались на этом факте. Вот с деньгами было туго – почти всю войну у матери имелся офицерский аттестат. По котрому она ежемесячно получала энную сумму. Его оклад жалованья. Но с марта-45 деньги по нему уже не приходили. Ну, сказано же: исчез…
Её устроила посудомойкой в столовке влиятельная соседка сверху – Реввека Берковна, тоже домохозяйка, но жена (так считалось – подробности позднее), самого Иосифа Захаровича Мехлиса, председателя жилтройки. Сей домоуправительный орган, рождённый, видимо, в эпоху «троек», нёс ответственность перед страной за всё, что имело место в доме. Глава этого органа, что не менее важно, имел ещё один титул: он был родным младшим братом Льва Захаровича Мехлиса.
Заметка на полях: Старший брат моего соседа сверху, одессит Лев Захарович Мехлис, комиссар левобережной группы войск РККА на Украине в гражданскую, правая рука Сталина ещё с двадцатых годов, сменивший Иосиффа Виссарионовича на посту наркомгосконтроля, могущественнейший генерал, начальник главполитупра РККА, гавный редактор «Правды», главный редактор «Красной звезды», в Отечественную войну уполномоченный ставки Верховного главнокомандующего, член ЦИКа СССР, член оргбюро ЦК ВКП (б), депутат Верховного Совета СССР, доктор экономических наук и прочая, и прочая, и прочая. Мало кто знал, что между старшим московским и младшим одеским братьями нет контакта. Зато фамилия в Одессе срабатывала весьма эффективно. И Реввека Берковна могла… ну, если не всё, то очень многое. Спроста ли наш сто двадцать третий номер одним из первых в городе подвергся послевоенному ремонту. Во двор завозились доски и трубы, по крыше шлёпали босиком дембеля-маляры – заляпывали суриком бельё, сохнущее под солнышком на балконах третьего этажа…
8.
Столовка имелась на углу Большой Арнаутской и Ришельевской – ну, там, где теперь роскошный восточный храм. И мать могла приносить домой какие-то объедки для детей таинственно исчезнувшего героя войны. Хотя – сами понимаете, какие тогда оставались объедки. Она хоть и беспризорничала в детстве, но уже попривыкла к статусу жены председателя правления промышленной артели, директора фабрики, заведующего отделом кадров горкоммунхоза, комисссара батальна и заместителя командира дивизиона. А тут – мужа нет в природе, равно как и его оклада жалования. Конечно, тогда она ничего не знала о занятном, весьма масштабном и не лишенном некоторой пикантности явлении, имевшем место на том берегу Вислы и обратившем на себя верховное внимание. Равно как и о тревожном по этому поводу письме Лаврентия Павловича Сталину. И о резолюции – как всегда простой и ясной.
Но однажды (именно – восьмого марта сорок шестого года) её муж, отец её детей, вдруг явился из небытия. Живой и относительно здоровый. Ну, то есть, не то, чтобы вполне здоровый. Побитый-пораненный, кровь проливший. С громадным оврагом на спине, чуть ниже правой лопатки. Изрытый осколками, как оспой. Но руки-ноги, глаза-зубы-челюсти целые. Красивый, сильный. Погоны золотые. Ордена-медали. Партбилет. Новое назначение. Какая там посудомойка! Какая столовка с объедками! Жизнь опять делала крутой поворт. И что-то маме моей будущей подсказывало неуместность расспросов о странном исчезновении мужа в победный год, о ликвидации выплаты по аттестату и появлении в первый послепобедный. Подробности об этом явлении народу, носом чую, воспоследуют также позднее. Я же родился, как уже не однократно и не случайно подчёркивалось, через девять месяцев. И связал двух этих – ну, совершенно разных — людей окончательно-бесповоротно. И не по велению сердца, души и ума. Совести. Нет: по приказу Верховного с подачи Берии. Что, видимо, во многом определило ко мне отношение родителей. Да и судьбу мою, которую с самого начала и по сей день монотонной ну, никак не назовешь…
Да-да, папаша мой. Единоутробный. Помните, я рассказывал? Одессит, пересыпьчанин. Из семьи квалифицированных рабочих и революционеров. Тысяча девятьсот седьмого года рождения. Член ВЛКСМ с двадцатого, член партии с тысяча девятьсот двадцать восьмого года. С 1934 года – семейный. Двое детей до войны. Дочь в войну. И после таковой, через девять месяцев после его возвращения, в последний месяц этого самого сорок шестого и в день Сталинской конституции, родился четвёртый ребёнок. Сын. Я, то есть. Чем не историческая фигура? Макро, микро, всё – одно к одному. Такой, значит, в данном случае он вышел, сорок шестой годик…
Иные знатоки объединяют и характеризуют землян – даже и разных веков жития – по дню и году рождения. Вроде бы дата… ну, не всё, но многое определяет в судьбах людских. Наивно? Не научно? Да, пожалуй. Удобны ли такие размышления присяжному материалисту? Разумеется – нет. Категорически ! И всё же – занятно. Пятого декабря родился поэт Фёдор Тютчев. Да, и Фет – Афанасий ! Честно: очень хотелось связать это с поэтическими моими занятиями. А Константин Коровин и Александр Родченко! Первому я пытался подражать в художке на Преображенской, а второму – когда готовился к поступлению в художественное театрально-техническое училище на Торговой. А об Уолте Диснее нечего и говорить. Получал я жирные двойки по математике – за рисование комиксов на уроках. Валентин Корш был помянут моим первым учителем журналистики в «Комсомолке» – мол, средний публицист, зря я «сдираю» у него. Но ведь я тогда – ни сном, ни духом. Пришлось почитать Корша, родившегося пятого декабря – до того я о нём ничего не слыхал. И сдирать, стало быть, у него не мог. На такой же плагиат намекал Юрий Михайлик и относительно Владимира Таендрякова – в связи с его влиянием на мои каракули. А он ведь тоже родился 5-го декабря. И тоже до слов наставника был мне неизвестен…
На пятый день декабря родился на свет Божий один из моих кумиров отрочества – адмирал Геннадий Невельской. Очарованный его портретом в полной парадной форме (разворот книги, тайком взятой в библиотеке старшего брата и прочитанной от доски до доски), я тогда вырезал свою физиогномию из семейного фото. Наклеил на лист альбома. И дорисовал черной тушью вразмывку такой мундир – ворот под челюсть, золотое шитьё, аксельбанты, шевроны и полная кавалерия. Да-с, в адмиралы не вышел. О чём уже докладывал Вам, читатель незлорадный. Но и в своём чине путешествовал изрядно. И с генералами, адмиралами знался, и за дружеским столом, и в Одесской военгавани, и в Севастополе. И даже на главбазе Северного флота, в Североморске. И камешки кидал с крутого бережка в странную водицу пролива Лаперуза. Почти с того места, откуда – по преданию – тем же развлекался адмирал Невельской. Случайность, конечно. Совпадения. Зигзаги доли. Но всё-таки…
Несколько страничек календаря-46. Девятое мая – рабочий день. Праздничный, но рабочий. И восьмое марта, кстати, – тоже. Карточки на продукты. Победители ан масс голодны, недружелюбны и плохо бриты. Военные одежды у всех – не мосфильмовские, а реальные, все европы прошедшие. Часто – попросту задрипанные. И обувка. Даже у тех, кто не служил в армии. Развалины никто не латает — любимые места детских игр. В развалинах иногда – выстрелы и взрывы: гранаты, снаряды, мины. Патроны. Оружие, в том числе и заряженное, годное к бою. Среди взрослых и пожилых калек — сопливые инвалиды, мальчики-девочки без глаз или пальцев рук. Или вообще без рук. И ног. Всё это – в моём поле зрения, хоть и не подлежащее ещё осмыслению. Увы, кое-что и доси остаётся таковым. Не подлежащим…
Ох, уж эти мне «Шестые» — от сорок шестого до пятьдесят шестого! Вместо привычного «ВКП(б)» — новинка: «КПСС» (при свежайшем ещё проклятии «СС»). Политбюро ЦК теперь будет Президиумом. А генеральный секретарь – первым секретарём ЦК. Ежедневные художества уголовников, при амнистии в честь Победы дёрнувших сюда, на Юг. И их отлов. Беспризорные по дворам поют «Голубку». Между прочим, кубинская народная песня. А о Кубе заговорили только через пятнадцать лет. Встык — начало пятидесятых, ленинградское «Дело». Руководившие обороной Ленинграда стали к стенке – так, между делом, на второй странице «Правды». А чего стоило «Дело» сионистов-врачей и их пособников в Минздраве, МГБ и МВД! Ночные аресты, не обсуждаемые во дворах соседями — вообще говоря, склонными к дискуссиям. Мимолётные прочие казни. Кто недопонял, повторяю: это уже – не конец тридцатых. Это конец сороковых, начало пятидесятых. На моей, как говорится, памяти…
Всесоюзное потрясение смертью Сталина. И по этому поводу новая амнистия (опять блатота – сюда, на Юг, поближе к солнышку, их подвиги и новый отлов). Ликвидация кавалерии, как рода войск – между прочим, воспетого творческой интеллигенцией, любимейшего в народе и у детворы. Элитные жеребцы, часть конского, личного и ветсостава пополнили конную милицию. Остальное – кто куда. Да, реабилитация врачей-вредителей! И осуждение за их муки тех же, кто уже давно сидел за содействие им. Ошибочка вышла. Неувязочка. Оказалось – это не совсем правильно, не очень по-советски – презирать сограждан-евреев. Некоторая растерянность отечественного антисемитья – впрочем, кратковременная. Да, а учёные – генетики и кибернетики, все эти вейсманисты-морганисты, носители евгенетики – продажной девки империализма — провожая коллег-медиков на волю, всё ещё и сами надеялись на таковую. Долго надеялись. До шестидесятых. По воспоминаниям хрущёвского сына, папаша его, лидер КПСС, коммунист, то есть марксист-ленинец и, сталбыть, интернационалист — при напоминании о том, что учёные генетики и кибернетики ещё сидят, рявкнул в сердцах: ничего, мол, нехай эти жиды ещё посидят. Наука, дескать, будет. Вряд ли сынок Хрущёва это выдумал…
Что там еще? Запрет ношения портретов на демонстрации. Получившая стратегическое пополнение красавица — конная милиция. Проекты Лаврентия Палыча Берии – объединение Германии в единое демократическое государство, всемерная поддержка крестьянина. И, о чудо: партия, дескать, пусть занимается партделами и не руководит советской властью. Представляетее? Нет, вы не представляете. Вы не можете представить. Как едва ли трезвый гражданин ХХ1 века вообразит потрясение арестом Берии, судом и казнью. Его, правую руку Сталина – маршала Советского Союза Берии, депутата самого Верховного Совета СССР, Героя социалистического труда, зампреда Совета министров, министра Внутренних дел, секретаря ЦК КПСС и, наконец, главу ядерного проекта! Иже с ним…
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua