Она моя родная тетка, по отцу. Однако нашу фамилию – Кердман – никогда не носила. Эта фамилия появилась только на табличке при ее захоронении в возрасте 93 лет в стене Иерусалимского кладбища: «Ривка Сиван (Кердман). Участница создания государства Израиль». На иврите, разумеется.
Семья Мордехая Кердмана в городе Проскурове была вполне достаточной и проживала в собственном доме на одной из центральных улиц города. Супруги занимались заготовками и отправкой за границу зерна, бобов, подсолнечных семечек, мака и пр. Заправляла делами, в основном, мать семейства, Бела. Она была из рода известного в тех краях раввина Айзека Лившица. Между прочим, невероятного упрямца, согласно семейной легенде, и эта черта передается у нас по наследству. Московская кузина отца как-то рассказала, что моя бабушка в юности писала стихи. И еще, что однажды она, на зависть проскуровским модницам, приобрела в Варшаве потрясающей красоты каракулевую шубу. Относительно ее супруга, дедушки Мордехая в памяти мешпухи сохранилось предположение, что у него могли быть и сефардские корни. Мы, потомки, считаем, что в нас они заметны. Мой отец, Файвиш был старшим ребенком в семье, а Ривка – самым младшим. Разница между ними составляла 14 лет, и за эти годы там родились еще четверо детей.
15 февраля 1919 года, когда в Проскуров вошли петлюровские погромщики, подросток Файвиш, к счастью, обретался вне дома, и так остался жив. Выжила и двухмесячная тогда Ривка, несмотря на троекратный удар штыком в животик: в те времена младенцев туго пеленали и перетягивали свивальником, благодаря чему она не истекла кровью. Остальные погибли. Вся семья. И еще родственник, приехавший из местечка в город по каким-то своим делам.
Тут уместно заметить, что с 1954 года не стало на карте Проскурова: с особой совковой деликатностью этот город, половину населения которого составляли когда-то евреи, был переименован в Хмельницкий, т.е. получил имя махрового антисемита и погромщика. Документальную рукопись о страшных событиях февраля-19 в городе моих предков я получила уже в Израиле, от благословенной памяти Леонида Гуральника, историка-москвича. Она называлась «Большой погром». Шла гражданская война, банды разных цветов сменяли в Украине одна другую, и каждая в той или иной степени отводила душу в еврейских погромах. Но Проскуровский, действительно, был большим – погибло более 1600 наших соплеменников.
Тогда случилась не стихийная, не спонтанная акция. В город вошли Запорожская бригада петлюровской армии во главе с атаманом Семесенко, а также Третий гайдамацкий полк. Предлогом послужили выпады молодежи с окраин города против правившей в регионе Директории. Однако казаки атамана Семесенко приступили к действию не на окраинах Проскурова – что с той голытьбы взять? Они направились в центр, где жили состоятельные евреи. Это был субботний полдень, время праздничной трапезы, и ничего не подозревавшие евреи находились дома. Л.Гурфинкель приводит свидетельство одного из очевидцев погрома:
«Отряд в 300-400 человек появился на главной улице в полном строю и боевом порядке. Всадники, вооруженные с головы до ног, все в красных шлыках, гарцевали на своих лошадях, которые медленно ступали шаг за шагом. Впереди ехали офицеры в ярких мундирах, а за каждой сотней ехала повозка Красного Креста с санитарами и сестрами милосердия. Ни одно движение не выдавало их намерений… Люди твердо сидели в седлах. Не видно было ни одного пьяного… Но вот они достигли угла Александровской и Аптекарской улиц. Весь отряд остановился, снова все осмотрели себя: все ли в порядке, а затем пронзительный свисток прорезал воздух, и раздалась команда. Четыреста клинков сверкнули. Главный командир одним взмахом сабли отсек голову случайно проходившему еврею. Голова покатилась. Офицер поднял окровавленную саблю ввысь, и по этому ужасному сигналу отряд разделился на три части».
Кровавая работа воинов Директории длилась шесть дней. Они переходили из дома в дом и убивали, насиловали, грабили. Не минули и дом моих предков, лишив жизни троих взрослых и четверых детей. И не дрогнула рука храброго казачины, протыкавшего штыком двухмесячного младенца в люльке – девочку Ривку. И только на седьмой день по команде того же атамана казаки строем, под бравурные марши оркестра покинули несчастный город.
Есть в свидетельствах очевидцев того погрома и такой эпизод. Соборный протодиакон Климентий Кучаровский собрал, сколько успел, еврейских детей и спрятал их в погребе своего дома. А сам отправился в церковь, где во дворе собралось много испуганных евреев. Отец Климентий стал на пути прорывавшихся во двор петлюровцев. Он пытался вразумить гайдамаков, те не унимались. И тогда божий человек, разорвав на себе рубаху, крикнул: «Режьте и меня!». Не смутились православные воины, сбили с ног и зарубили пастыря. Однако гибель священника их несколько охладила, те евреи были спасены. Были и еще праведники, пытавшиеся остановить погром, немного, но были. В монографии Леонида Гуральника названы их имена. И там же есть свидетельство представителя Красного Креста: после погрома Симон Петлюра устроил пышный прием в честь своего верного вояки атамана Семесенко – с тостами-здравицами. Не мешало бы напомнить об этом сегодняшним патриотам Незалежной, сделавшим Петлюру великим национальным героем…
Но вернемся к Ривке, еврейской девочке, раненой казачьим штыком. Сестры матери сразу увезли ее в Польшу, там лечили. Одна из них девочку удочерила, и стала она Ривкой Лившиц – по девичьей фамилии тетки и своей мамы. Меня, дочь Файвиша, назвали именем убиенной бабушки Белы, а Ривка, пришло время, назвала первенца именем убиенного отца – Мордехаем.
Я с детства знала о нашем «семейном» погроме, вошедшем в историю как «Проскуровский», и который сами проскуровчане, называют «Петлюровским». Знала, почему у меня нет бабушки и дедушки с папиной стороны. И добросовестно заполняла графу анкеты насчет родственников за границей: «Родная сестра отца живет в Палестине». Заполняла, вступая в комсомол, и далее везде: оформляясь после школы копировщицей на завод, затем – при поступлении в университет, а после – на работу в редакцию газеты города Новокузнецка. Пока кто-то, уже в Одессе, не подсказал: тетка, даже родная, не считается близкой родственницей, о ней можно не сообщать.
В Палестину из Польши тетки отца с двухлетней уже его сестричкой перебрались в начале 20-х. Домашним языком для девочки, лишенной родного дома, стал иврит, идиш она тоже немного знала. Но отдельные русские слова каким-то образом запали в ее память. Однажды, рассказывая нам с сестрой о недавнем приеме в ресторане, Ривка сказала, что им подавали «стейки из Гриши». Мы в недоумении переглянулись, и тут же расхохотались, сообразив, что Гриша – это на иврите Цви, то есть, олень. Из оленины был тот ресторанный деликатес. Но это я забежала вперед – до нашего личного знакомства с Ривкой еще далеко.
Чем они тут занимались, сестры Лившиц? Как все халуцианты того времени, мостили дороги, разбивая тяжелые валуны в щебень, сажали деревья и осушали болота. Осваивали землю Израиля. Ривка воспитывалась в кибуцном детском доме, училась в сельскохозяйственной школе (кажется, вместе с Ицхаком Рабином). В 16 лет ей рассказали, кто она и откуда, и что у нее есть родной брат. И тогда она написала в Одессу рвущее душу письмо, о чем мне рассказывала мама годы спустя. Это письмо в нашем семейном архиве не сохранилось, как не сохранились некоторые заграничные фотографии – по вполне понятным причинам.
Файвишу, брату Ривки и моему отцу, тоже тяжело досталось сиротство – было, напомню, время гражданской войны и разрухи, стаи беспризорных детей скитались по территории рухнувшей империи без счета. Однако брат матери, Хаим Лившиц, проживавший в Одессе, родного племянника без призора не оставил, хотя у самого было пятеро детей. Папа рано начал работать – на соляных копях, уж не помню, в каком месте. В его трудовой книжке, которую я храню, первая запись, сделанная 4 января 1929 года, гласит: «Общий трудовой стаж до поступления на зав. с/х машиностроения им. Октябрьской Революции в г.Одессе 5 лет». И со следующей строки: «Зачислен на завод в качестве хронометражиста». В предыдущие пять лет явно включена и служба в армии – на завод он пришел 25-летним, мне уже было полгода. 1 декабря 1964 года отец уволился с того же завода в связи с выходом на пенсию. То есть, места работы в течение жизни не менял, только должности, последним был пост старшего технолога. А на пенсию ушел так сразу, чтобы тут же начать хлопоты о поездке в Израиль для встречи с Ривкой. Но это я снова забежала вперед.
Они очень близки были, дядя Хаим и его родной племянник Файвиш, мой отец. Даже внешне похожи между собой, как братья. И вдруг на удивление резко разошлись в оценке ситуации в начале войны. Отец, дневавший и ночевавший тогда на заводе, в один из дней обороны Одессы слег с тяжелой ангиной. Помню, как он сказал маме: «Нина, бери детей и уходи из города!». Но тут к нам пришел человек с завода и сообщил, что багаж решено отправить поездом, а людей – конским обозом. Он тут же схватил перину, подушку, пару кастрюль и швейную машинку Зингер, завернул в «марсельское» покрывало и унес. (Мы не раз вспоминали его добрым словом, когда спустя год неожиданно получили в Сибири этот бесценный багаж). А на следующий день мы с мамой отправились в эвакуацию. Двигались, где на подводах, а где и пешком в сторону Ростова, откуда затем эшелоном – в город Рубцовск Алтайского края, куда был эвакуирован завод. Отец покинул Одессу с последним пароходом, вышел на берег в Мариуполе и догнал наш обоз. В степи, что казалось невероятным – надо же было так рассчитать! А дядя Хаим, который работал бухгалтером на том же заводе, заявил, что знает немцев, это культурный народ, и нечего паниковать! Он остался и погиб, как погибли почти все евреи Одессы. Мало кому удалось спастись в нашем «интернациональном» городе, не знавшем даже «черты оседлости»…
А что Ривка? Она вступила добровольцем в Еврейскую бригаду Британской армии, созданную на территории подмандатной Палестины, и отправилась на войну с наци. Худенькая сероглазая девушка водила громоздкий амбуланс. Позднее ее назначили водителем офицерского джипа. А тем офицером был Йона Зильман, английский еврей – в Еврейскую бригаду вступали и граждане Великобритании. И тут случился фронтовой роман, завершившийся свадьбой. Молодые «ивритизировали» фамилию главы семьи: стали называться Сиван. Поселились они в Иерусалиме, хотя Ривка, а затем и ее дети, а также внуки получили английское гражданство. В 1945 году Ривка родила сына, а спустя два года – дочку. Однако в 35 лет, увы, овдовела. Йона скончался молодым, они были ровесники. И детей она поднимала одна, замуж больше не выходила….
В молодом Еврейском государстве Ривка Сиван получила работу в Министерстве иностранных дел: стала консулом в Лондоне. У нее были проблемы с детьми – их не всегда удавалось держать при себе. Однако она справлялась. Держала помощницу по дому, а-мейдл, как говорили на идише – девушку. Помогали тетки, друзья. И нормальные выросли дети, отслужили в армии, создали семьи. Ривка успела стать прабабушкой… Она служила также в консулатах Мексики, Америки. Война Судного дня застала ее в Нью-Йорке, и сразу навалились на прием сотни молодых евреев, требуя немедленной отправки в Страну. А перед Ривкой был список армейских специальностей, срочно необходимых ЦАХАЛу. Она прашивала: «Ты танкист? Санитар? Нет? Тогда отойди, не мешай работать!». Мужчины скандалили – это была та еще работа!
Итак, папа Файвиш, получив приглашение (возможно, даже не от Ривки, а от кого-то другого из родни, не могла же она светиться), стал хлопотать о поездке в Израиль. В Одессе отказали сразу. Он съездил в Москву, и там, учитывая особые обстоятельства его биографии, разрешили. Так что в апреле 67-го наш папа отправился пароходом из Одессы в Хайфу. Визит был разрешен на три месяца. Как они тут встретились, брат с сестрой, разлученные погромом почти на полвека, не знаю. От скупого на слова и эмоции отца и такой же Ривки не много узнаешь. Тут что надо отметить: отец угодил в Израиль в самое «подходящее» для гостеванья время – в Шестидневную войну! Надо ли говорить, что мы, семья в Одессе, пережили, слушая советские известия о событиях на Ближнем Востоке! Однако же какой эйфорией был финал!
У меня в тот период тоже кое-что произошло. Обком комсомола включил мою, корреспондента молодежной газеты, кандидатуру в список делегатов на какой-то фестиваль культуры в Варшаве. Однако секретарь обкома партии по идеологии меня из того списка вычеркнул. Официальная версия: там собираются работники искусств, журналист пусть останется дома. Однако же добрая знакомая из Комсомола тут же шепнула: секретарь обкома строго попенял составителям списка: «Да вы знаете, где сейчас ее отец? В Израиле!». Но! Вскоре подтвердилась правота суждения одного из моих коллег: там, где запрещено все, кое-что можно. Как на то, у меня была командировка в Киев. И в Комбинате печати я навестила старика Сидоренко, председателя республиканского Союза журналистов. Он мне обрадовался: горела путевка в международный Дом отдыха на Балатоне. Я не решилась признаться, что в данный момент как раз «невыездная», потому, что… Короче: Сидор мне эту путевку всучил и… ответственное лицо обкома партии уровнем ниже дало добро на мой выезд в Венгрию.
Папа вернулся из Израиля ровно в тот день, когда было положено. Я еще отдыхала на Балатоне. Мама с сестрой, встречавшие его в порту, рассказывали, что тем же пароходом прибыло в Одессу много женщин и детей – семьи советских специалистов, служивших в Египте: Насер, проигравший Шестидневную, отказал от дома советникам, насоветовавшим на его голову новые «казни египетские», и те первым делом отправили на родину семьи. Отец о своем пребывании в Израиле рассказывал скупо. Родственникам и знакомым, приходившим разузнать, что там и как, отвечал однозначно: «У кого как. По-разному». Больше всего его удивил кибуц. «Я это видел своими глазами, но понять не смог, — говорил он. Почему труд моего кузена-агронома и женщины, пришивающей пуговицы в прачечной, оценивается одинаково?». От Ривки мы с сестрой потом узнали, что папа выходил вместе с жителями ее дома рыть щели во время Шестидневной войны, и они шутили: это единственная помощь нам от Советского Союза…
Переписка папы с Ривкой, начавшаяся с ее первого письма, не прерывалась. Даже во время войны она разыскала нас в эвакуации – через Бугуруслан. Бедный наш отец сочинял каждое свое письмо (несколько строк на почтовой открытке) почти неделю. Начатки иврита у него были, видимо, из хедера. Под рукой держал словари: русско-немецкий и немецкий-иврит. Но главная трудность была в том, чтобы не допустить ни полслова «подозрительного», сообщались только семейные события. Однажды Ривка спросила: «Почему ты все время куда-то ездила?». Я сказала, что такая профессия, и что я вообще люблю путешествовать. Она достала из шкафа пачку папиных писем, и, перекладывая одно за другим, зачитывала: «Белла уехала», «Белла приехала»…
О месте работы Ривки мы не знали. Свои письма она пересылала через Иерусалим. Отец писал о ней в анкетах: «чиновница». Однако среди подарков, которые он привез из Израиля, оказалась длинная юбка лилового бархата, в которой Ривка присутствовала на приеме у английской королевы. Он это сказал, а тогда уже должен был объяснить, почему она такой чести удостоилась. Эта юбка пришлась впору сестре, но так и не была ни разу одета – повода не нашлось, а при переезде ее семьи на ПМЖ в Израиль, парадная юбка Ривки пропала вместе с частью багажа.
Мы долгое время не могли понять, почему наш отец, такой еврей-еврей (правда, светский) не принял решения перебраться в Эрец Исраель? Он слушал «голоса», читал все, что можно было достать, на идише, даже «Советише Геймланд», хотя и считал ее редактора «паскудняком». И прекрасно знал цену нашей «а-мелихалэ», так он называл правительство. Между прочим, есть у нас семейная легенда: в юности папа вознамерился вступить в комсомол, но после того, как дедушка назвал его «Марале Какс» (от «Карл Маркс», ясное дело), эту идею оставил. Так почему он даже не обсуждал возможность переселения в Страну евреев для себя с мамой и для нас, его детей? Это я поняла уже здесь, общаясь с его сестрой Ривкой.
Он, по сути, повторил поступок одного из своих предков: тот поехал в Святую землю, но, увидев, что здесь евреи бреют лица и еще, не помню, что нарушают, взял в мешочек немного земли и вернулся домой, завещав ссыпать эту землю в его могилу. Папа тоже увидел здесь нечто для себя неожиданное: первомайскую демонстрацию, по многолюдности и оснащенности красными флагами превосходящую советские, газету «Правду» в руках одного из наших родственников… Но главное, посчитал, что не имеет права обременять собой, пенсионером, молодое и бедное еще Государство Израиля! И еще – он сказал это Ривке: у него не те дети, которые здесь нужны.
Но вот, Ривка пригласила нас, родных племянниц, в гости. В 89-м сестру, а спустя год – меня. Отец уже был болен, дни его подходили к концу. Сестра спросила: «Ты хочешь, чтобы я поехала?», он ответил утвердительно. И скончался за несколько дней до ее отъезда. Вернувшись, сестра рассказала, что папа заверил Ривку, будто мы даже идиша не знаем. И она подготовила канал связи: через приятельницу, которая немного владеет русским. Однако мы вполне справились без посторонних – мы знаем идиш. Правда, Ривка однажды мне сказала, что хуже ее идиша только мой…
Она жила в районе старого Катамона. В старом доме без лифта, в небольшой двухкомнатной квартирке, сейчас таких и не строят. Водила свою старую машину лет до восьмидесяти с гаком. Мы поездили с ней по гостям – родственникам и ее друзьям. Помню, кузен мужа Ривки, проживающий в Англии и владеющий виллой в Кейсарии, дал прием родне в ресторане Хилтон. Для меня тоже было место за тем большим столом: там стояла табличка «cousin Bella». С небольшим опозданием явилась к застолью высокая девушка в брюках хаки и черном свитере с вытянутым горлом, забранным сзади простой булавкой. Это была дочка хозяина застолья, миллионера, проходящая службу в ЦАХАЛе. Такая экзотика!
Ривка показала мне Кнессет, витражи Шагала в больничной синагоге и другие достопримечательности Страны. Отправила в экскурсии, включавшие Стену плача и Яд Вашем. И ревниво наблюдала, достаточно ли я впечатлилась. Ей явно казалось, что – недостаточно. Почему-то Ривка не учла в данном случае фамильную нашу сдержанность в проявлении эмоций. Я и одна выходила в город, несмотря на свою полную топографическую бездарность, да еще без иврита или английского. Применяла маленькую хитрость: высматривала человека в черной «капоте» и шляпе и задавала вопросы на идише, мне отвечали.
Это был 1990 год. А через год пустилась в исход дочь моей сестры с семьей. Еще через год – она сама с мужем. И в мае 1994 года я оставила Одессу. Сожгла за домом весь свой архив. Контейнера с вещами не отправляла. Улетела налегке, с пишущей машинкой на коленях и несколькими картинами одесских художников в тубусе.
Ривка, пока была в силах, собирала на Новый год и Песах свою семью и нас – семью своего покойного брата. Потом уже таких сборов не стало, просто мы иногда навещали тетку. Недостаточно часто, увы! Во время траурной недели, «шивы», детей Ривки посетило множество людей. Среди фотографий из семейных альбомов, выложенных на столе, я увидела знакомые лица двух женщин, оживленно беседующих о чем-то своем: наша Ривка с Голдой Меир. Я спросила у ее сына, своего кузена: можно взять? Он пообещал сделать для меня копию. К сожалению, фотографию кто-то унес во время «шивы».
Ах, надо было мне забрать тот снимок. Потом могла бы вернуть. И надо было мне больше спрашивать у Ривки о ее жизни в еврейском ишуве Палестины, и о войне, и о… да обо всем! Вечно мы, оставшиеся, спохватываемся, что недоспросили, недодали внимания тем, кто ушел… Но вопрос, знала ли девочка Ривка, что та, кого она называет мамой, ей не мать, я в свое время задала. Она ответила, что догадывалась: ведь тетка оставалась девицей. И шрамы от казацкого штыка на своем теле показала, сказав при этом, что является последней из живущих на свете жертвой петлюровского погрома.
У ее захоронения в стене нет полочки, куда кладут цветы. По всей стене под табличками с именами покойных такие полочки есть, а у Ривки нет. И это не оплошность ее детей – они, безусловно, исполнили ее, суровой минималистки, волю.
Белла Кердман
Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua