Не для всех

ПЕРЕПИСКА ИЗ ДВУХ УГЛОВ

Эту предупреждающую рубрику — «Не для всех» — я стала недавно замечать в интернете перед некоторыми текстами, изо-сайтами, фильмами. А что? Вполне по делу. Но то, что за такой рубрикой обнаружится однажды человек, с которым работала в молодые одесские годы в одной газете, повергло в шок. Как же так? Его стол был через стенку от моего. Мы пересекались сто раз на дню. Сиживали за сдвинутыми столами по поводу… Да мало ли было поводов у богемного народа нашей молодежки. И я его, получается, не увидела и не услышала? Ах, он, потаенный тихушник такой! Ах, я, зашореная разиня такая! 

Его зовут Игорь Божко. Он занимал в редакции должность художника. Сменил на этом посту Люсьена Дульфана, ныне живущего в США мастера с мировым именем, которого всегда было много, который был центром шумных завихрений, хотя в Контору являлся не каждый рабочий день. А этот, худенький и прозрачный, сидел обычно на своем месте, разговаривал тихо, если вообще разговаривал. А на самом деле был – позволю себе гиперболу – человеком Возрождения!

Зачем нужен художник в редакции, выпускавшей черно-белую газету в четыре полосы, с тем еще качеством печати?! Он рисовал иногда заголовки к статьям, плакаты к праздникам, редко – карикатуру. Сейчас, в нашей переписке Игорь напомнил: главным было ретуширование фотографий! Сам он иронично именовал себя по службе «ретушером». 

Недавно он нашел меня через Фейсбук. Я туда почти не хожу – не умею принародно «дружить», как это там называется. («Давай дружить и одинаково одеваться», — такое предложение могло поступить в мое школьное время от какой-нибудь пятиклассницы в альбом подруге). На запрос Игоря Божко я не могла не откликнуться. Во-первых, у меня уже была книга нашего общего когда-то коллеги Валерия Барановского «Маленькие романы» — отличная проза, щедро оформленная рисунками И.Б., так что Барановский даже назвал его своим соавтором. А во-вторых и в последующих, до меня доходила информация, будто художник Божко пишет стихи и прозу и даже снимается в кино. Но была та информация столь невнятной, что в голову не пришло хотя бы справиться в интернете. Каюсь.

И перед тем, как предложить читателю нашу с Игорем Божко «переписку из двух углов», попробую его представить. Хотя бы назвать то, чем он занимается. В этом мне поможет очерк одесского журналиста Аркадия Ромма. Цитирую:

«По образованию своему он художник. Его работы приобретали музеи. И то, что он стал художником в кино, тоже логично. Но при этом он еще написал сценарии, по которым известные мастера – Кира Муратова и Игорь Апасьян сняли ленты. Кроме того, играет роли в кино, становится режиссером и оператором документальных и художественной картин. Однако ему и этого мало. Увлекшись игрой на гитаре, пишет музыку, которую исполняют на концертах признанные мастера. И сам вдобавок изготовляет музыкальные инструменты. (Мастера говорят: «строит», заметит Игорь. Б.К.) Было бы странным, чтобы с такой же творческой жаждой он не писал пьесы, рассказы и, конечно, стихи. Вот и недавно вышла в свет очередная его поэтическая книга, названная «После года воробья». В авторском, разумеется, оформлении». 

Вот такой у меня на сей раз виртуальный собеседник.

Б.К.: Ну, здравствуй, Игорь! Первым делом, хочу наговорить тебе комплиментов за иллюстрацию книги Валеры Барановского. Отличная работа – что текст, что картинки. Кое-что о тебе нынешнем я знаю. Что живописуешь не только кистью, а и словом, что сотрудничаешь с Кирой Муратовой. Но все это «взагали». Твои тексты ко мне не попадают, картинок не вижу. Правда, висит у меня один небольшой твой «кухонный» натюрморт (картон, масло), вывезенный из Одессы: разделочная доска, темная бутылка и пара красных помидорчиков, ты вряд ли помнишь эту работу.

Что до меня, остаюсь, слава богу, в профессии: сотрудничаю с двумя русскоязычными газетами. Освоила для этого занятия интернет – не так, чтобы досконально, но для работы хватает. 

Напиши о себе, сколько не лень.

И.Б.: Привет, привет! Зайди на мою страничку в Фейсбуке – там фотографии, картины и несколько стихов из последних. Барановскому я иллюстраций почти не делал. Вернее, это ассоциативные рисунки: я читал его тексты, а рисовал «свои тексты». Написал несколько монопьес, штуки три публиковали в альманахе «Дерибасовская-Ришельевская». Одну поставил Гиммельфарб, известный актер Семен Крупник на международном фестивале «Интертеатр» в 2008 году сыграл в ней свою последнюю роль.

Если кто-то будет ехать из Одессы к вам, дай знать – я передам для тебя свою стихотворную книжку. 

У меня есть мастерская возле оперного театра. Раз в неделю здесь собираются поэты. Есть просто отличные: Александр Хинт, Ирина Беньковская, моя дочь Анна.

Иногда вспоминаются наши редакционные будни и праздники…

Б.К.: Спасибо за обещанные стихи. Знаешь, я лет пять-шесть назад затеяла новый, по-моему, жанр: виртуальные диалоги. Идет неспешная беседа с визави по «емеле», затем эти «пазлы» складываются и диалог публикуется. Рубрика: «Переписка из двух углов», такую переписку вели между собой Вячеслав Иванов и Михаил Гершензон, отдыхавшие в начале 20-х в какой-то московской здравнице, в одной комнате. Эта их переписка была затем опубликована.

У меня таких публикаций набралось уже десятка полтора. В том числе с известными тебе Люсиком Дульфаном, Юрой Михайликом, Аркадием Львовым, Фимой Ярошевским и пр. Я тебе сейчас пошлю один такой диалог, посмотри. Если тебе это интересно – можно попробовать. Если нет – не заморачивайся.

И.Б.: Белла, я прочитал диалог с Фимой Ярошевским, мне это показалось интересным. Хочешь такую деталь: перед отъездом в Германию Фима и еще другие с ним были у меня в мастерской. Я в то время затеял очередной худ. фильм, и старой камерой снимал всех подряд, как материал к этому фильму. Фима ходил по мастерской своими землемерными шагами и пел арию «Люди гибнут за металл» довольно приятным баритоном. А потом спохватился: неизвестно, в каком контексте Божко это покажет. Я стал уверять, что, мол, в хорошем контексте, но он петь перестал. Я Фиму люблю. Фильм этот пока и не смонтировал, авось, когда-нибудь.

На виртуальный диалог согласен, спрашивай.

Б.К.: Разумеется, мне не терпится расспросить о твоей работе с Муратовой. Ее фильмы – пожалуй, что все – «не для всех». Правда, ранние («Короткие встречи», «Долгие проводы») со временем стали уже воспринимаемы «народом», возможно, так будет когда-нибудь и с более поздними. Сам по себе факт, что Муратова тебя приметила и к себе приблизила, вызывает мой жгучий интерес – я этого режиссера очень высоко ставлю. И только теперь (!) узнаю из интернета, что это ты, наш тихий «ретушер», был сценаристом ее провокативного фильма «Три истории», о котором до сих пор не утихли споры… Это позднее открытие меня, по-украински сказать, приголомшило. 

Рассказывай, рассказывай!   

И.Б.: Белла, уточняю, в муратовских «Трех историях» только первая моя: «Котельная №6». А еще в Москве по моей повести и сценарию сняли фильм «Граффити», который мне очень не нравится. Еще из моего киношного: у КМ я снимался в нескольких эпизодах. Более для меня значимые, это лежащий в сумасшедшем доме больной художник (его монолог в «Астеническом синдроме») и пантомима в финале фильма «Чувствительный милиционер». Года четыре или пять назад я снялся в одной из главных ролей в фильме Александра Жовны «Короткая жизнь». Представляешь, снимался в паре с народным артистом Васильцом. Вот нахвастался!

Для Киры Муратовой у меня написано еще два сценария, которые она готова снимать, если найдется спонсор. Но… пока не находится. Еще я снялся у Алексея Павловского в его многострадальном «Эффекте присутствия». Там я играл самого себя. Это очень человечный фильм, если не видела, обязательно посмотри. 

Сейчас у меня есть хорошая видеокамера, и как только нахлынет «киношная волна»… КМ посмотрела полнометражный игровой фильм «Пятое время года», который я снял один, т. е. будучи сценаристом, оператором и режиссером. И, как дурак, не могу показать ни на каком фестивале, потому что нет такой номинации, чтобы один за всё. Она не обиделась, что я вставил туда кадры с ее участием. И даже поставила мне пятерку по пятибалльной системе.

У меня, между прочим, есть стихи о кино:

Жизнь – кино,
а кинолента – наши ночи, наши дни.
Спи, мой глупенький, усни.
Колыбель, детсадик, школа…
Ночь в муку перемолола.
Снег, далёкое ку-ку –
тоже – в черную муку.
Жизнь – кино.
С рассветом алым
за окном мелькают шпалы.
Поезда. Летящий зонтик.
И столбы на горизонте.
Жизнь – киношка про кино.
Про подвальное окно.
Про касанье жарких лбов.
Про любовь и нелюбовь.

Б.К.: Я сейчас пересмотрела «Три истории». Твоя «Котельная» — самая сильная, считаю. И не только потому, что очень люблю Маковецкого. Мне кажется, этот запредельный абсурд и сюрр в одном флаконе №6 – самый достоверный в сегодняшних реалиях нашей жизни. И, знаешь, этот юмор, несмотря, что черный, не гнетет.

Что до «Граффити» — не пойму, почему тебе этот фильм не нравится. Человечное и доброе кино. Судя по интересу к нему молодых пользователей интернета, он попал по адресу – к своему зрителю. При том, что перед ним проставлено «не для всех»!

Кстати, многие интересуются, где найти твою повесть «Лица на облаках», по которой сделан этот фильм – ребята готовы читать, что само по себе важно. Я бы и сама почитала, но не нашла.

И.Б.: Между прочим, в «Котельной № 6» я предлагал, чтобы Маковецкий таскал убиенную соседку не в шкафчике, как ты видишь сейчас, а в большом телевизоре. В те годы были такие «ящики», и если его выпотрошить, то туда вполне можно эту соседку поместить. Было бы еще жутчее. Или смешнее.

И вот тебе еще немного киношного. В «Морском волке» Игоря Апасяна я играл охотника на котиков Керфурта. Вот когда я Черного моря наелся! Снимались мы на старом рыбацком баркасе переделанном под шхуну «Призрак», и рассчитано это судно было на три балла морского волнения, а мы попадали и в четыре, и даже в пять. Однажды под Коблево в пять баллов нас подняло вверх, а затем опустило и ударило о мель так, что все цементные заделки повылетали, и вода стала заполнять баркас. Катер же, нас сопровождавший, из-за сильного волнения не мог подойти. Каким-то чудом мы дошли до причала.

А в фильме Миши Каца «Пустыня» — его купил, кстати, Израиль — изображаю апостола Филиппа, хожу там с большой собакой. Это предложил Режиссер, и когда он спросил: «Кто будет ходить с собакой?», я тут же вызвался, и через десять секунд мы с ней сроднились, и нам уже все равно было, кто из нас иудей, а кто христианин. 

«Пустыня» снималась на пленке, которую специально состаривали (по замыслу Режиссера), и это давало свой эффект: зритель как бы погружался в ткань древнюю. Миша Кац до того, как стать режиссером, был художником, потом стал художником кино. Увы, так рано умер. Его жена Карина хочет снять о Мише документальный фильм и предлагает мне взяться за сценарий…

Б.К.: Я нашла «Пустыню» в интернете. Там плохое качество: стопорит изображение, слабый звук. Но какое-то представление о фильме получила. Между прочим, не уверена, что древний иудей мог ходить с собакой. Насколько я знаю, религиозному еврею сейчас не рекомендуется держать в доме животных – мол, лучше удели внимание человеку, который в том нуждается. Спрошу у кого-нибудь из знающих людей.

И.Б.: А в доме мы с ней и не были, только на ландшафтах крымских, имитирующих ландшафты библейские. Но ты уточни.    

Б.К.: Уточнила и прошу прощения за свое невежество. Конечно, были собаки – именно такие, большие, с какой твой апостол в фильме ходит: ведь древние иудеи были пастухами. Даже в Танахе упоминается собака, как помощник пастуха.

Игорь, вспомни, пожалуйста, когда ты пришел к нам в «Комсомольскую искру». И когда начал писать. С чего начал?

И.Б.: В «Искру» я пришел в 67-м. А к писанию всяких текстов меня Юра Михайлик подтолкнул, похвалив однажды что-то. Первые рассказы, небольшие, в конце шестидесятых опубликованы были в той же нашей газете. Потом я написал небольшую повесть «Азбука» — о своем военном детстве. В начале войны отца забрали в стройбат. И в Харькове, когда его заняли немцы, мама с двумя детьми осталась без средств к существованию. Она вынуждена была завербоваться на работы под Киевом – сельскохозяйственные и дорожные. Сначала те, кто приехал туда, жили в обычных домах, а потом всех загнали в бараки за колючую проволоку.

В том лагере под Ерковцами (село близ Киева) всех взрослых выводили на различные работы, а дети оставались в бараках. И к нам стала приходить учительница и обучать всех немецкому языку. Главное слово немецкое было: «арбайтен». 

Все это описал в «Азбуке»; она была напечатана в моей книжке «Цвета памяти», вышедшей в издательстве «Маяк» в 1988г. И попалась на глаза Василю Быкову. Он прислал мне письмо, сильно хваля ее. Лет десять мы с ним переписывались. Белорусы недавно обратились с просьбой переслать им письма Быкова для академического издания. Я отправил в Минск копии, а оригиналы, возможно, передам нашему Одесскому литературному музею. Один из моих рассказов — «Гармошка» Быков со своим предисловием отдал в журнал «Смена».  Рассказ напечатали, и я даже стал лауреатом журнала. 

Б.К.: О тебе, Игорь, пишут, как о серьезном гитаристе, исполнителе и композиторе. Почему я никогда не видела у тебя гитару? Пел у нас под гитару Коля Омельченко, певал под аккомпанемент спичечного коробка Юра Михайлик. Но ты? Нет, не помню!

И.Б.: А я гитарничал на Ромашковой, в нашем редакционном общежитии, где и сам потом жил. И у меня к музыке влечение с детства!  Еще до поступления в художественное училище и в редакцию, я был неплохим скрипачом, на Всесоюзном фестивале молодежи и студентов заработал медаль (жетон) за третье место. Когда в Москве проходил Шестой всемирный, я играл в оркестре, который представлял Украину. Мы выступали в Большом (!) театре. 

Да, я сочиняю для шестиструнной гитары разные пьесы – два года учился в музыкальной школе у известнейшего одесского педагога Виктора Стрельникова. Гитарист Петр Полухин (заслуженный артист, ныне проживающий в Аргентине) сказал о них: «это яркие цветы в саду музыки». Кстати, у меня есть гитарная пьеса «Пустыня», где я сохранил еврейскую мелодию, которую слышал как колыбельную, будучи отроком в Киеве, на Подоле, из уст соседки по коммуналке – бабушки моего друга Марика. Много затем слышал еврейской музыки, но эту мелодию нигде не встречал.

Б.К.: Мелькают в нашей переписке имена, а я их, проводив каждое вздохом, убираю и убираю, готовя «Углы» к печати: читателю, кто этих людей не знал, они ни о чем не скажут. Увы, Игорь, как рано большинство тех, с кем вместе работали, пели и пили, ушло из жизни! Вот хотя бы Паша Шевцов. Я обожала его особую манеру рассказывать, когда не поймешь, что правда, а что сей момент придумалось его круглой цыганской башкой. Вот он рассказывает о каком-то молодом человеке, который еженедельно все, что есть в доме, перестирывает, в том числе пальто, костюмы и отрезы на костюмы. По ходу его трепа возникает Киев. «Ну, это, знаешь, город такой, где Оксана Полищук училась», — объясняет Паша без тени улыбки. 

Кстати, одно время слух был, что он пишет роман, чуть ли не договор уже есть с «Новым миром». Ты что-то знаешь об этом? 

И.Б.: Про роман не знаю, а знаю вот что. Была как-то возможность на нашей киностудии снять фильм по Федору Сологубу, и мы с Пашей написали, как мне кажется, неплохой киносценарий по «Мелкому бесу». Но потом что-то не заладилось. Черновик этого сценария у меня где-то есть. Паша писал удивительные рассказы, о чем мало кто знал. Мы в пору «Комсомольской искры» даже организовали узким кругом лит. кружок, и там читали и взаимно критиковали свои произведения.

Я написал стихи на смерть Паши Шевцова:

Хороший день
для похорон.
Не жарко. Веет ветерок.
Лети, душа, лети, душа, –
на запад, на восток.
Куда захочешь –
путь открыт.
И никаких преград…
И по земле –
скользит, скользит
ее прощальный взгляд.
Прощай, душа.
И нам прости 
сокрытую слезу.
Прощай, душа. 
И нас прости – 
оставшихся внизу…

8 июля 2008

Б.К.: Что ты не одессит, знаю. А кто родители, откуда корни? Собственная твоя семья, наконец, сложилась?

И.Б.: Мой отец (хохол) был скульптор, преподавал в Киевском художественном институте. Мама родилась в Витебске, жила в Минске. Девичья ее фамилия – Стреминская. Предки там смешанных кровей – польских, белорусских и, возможно, еврейских, потому что мать прекрасно говорила на идише. 

Маленькое отступление. Как-то, лет десять назад, моего сына Сергея (тогда подростка) пристроили изучать иврит в Одесском еврейском центре. Сын лихо взялся за дело и через полгода потянул за сорбой на эти занятия дворовую шпану. Представь себе картину: черемушские жлобчики сидят во дворе и балакают между собой на иврите! Сережа уже хорошо на нем говорил. Учительница там была молодая задорная женщина, иногда она даже просила Сережу вести уроки с начинающими. Но через год уехала в Израиль, и учение на этом оборвалось. Любовь к ивриту моего сына, возможно, это действие еврейских отголосков по бабушкиной линии…

Детей у меня трое.  Дочь Анна, от первого брака, работает научным сотрудником в нашем литературном музее. Ее поэтический псевдоним – Стреминская. Сергей – от второго брака, он художник. А старший, внебрачный сын Митя очень хороший книжный дизайнер, пару моих книжек сделал. Сейчас он работает в Москве, в еврейском издательстве. Знает французский и английский языки.

Б.К.: У меня от твоих ответов, дорогой Игорек, от обилия неожиданной информации, голова кругом! Еще и вероятность еврейства в предках. Чего стоит эпизод с сыном, заговорившим на иврите… Аж завидки берут: 18 лет живу в Стране, а свободно говорить на иврите не получается.

Однако при многих твоих «гитиках», в основной ипостаси ты – художник. Из группы шестидесятников, которая вошла в историю как «одесские нонконформисты». И это не ваше самоназвание – именно так обозначены вы сейчас в энциклопедии. Кстати, ваши протестные выставки (домашние и «заборная» у Оперного театра) состоялись раньше московской «бульдозерной». Да и в редакции нашей, я помню, выставляли молодых и независимых, кого на официальные вернисажи не принимали…

И.Б.: Да, деньги на жизнь зарабатываю продажей своих картин. В начале девяностых человек сто художников (не членов союза) избрали меня первым председателем ТОХа (творческого объединения художников), и мы запалили две выставки: в Доме ученых, и затем в Строительном институте. Народу пришло столько, что яблоку негде было. Очень резонансные получились выставки. А теперь я и сам член союза художников, и даже выдвинут на звание заслуженного. Но Янукович что-то тянет с подписью. Уже и Маринюку подписал, и Басанцу и многим другим бывшим нонконформистам…

В редакции, на Пушкинской была выставка одесского нонконформизма, это при мне. А в 71-м была уже моя персональная. 

Б.К.: Твоя выставка – уже после моего ухода во взрослую газету. При мне были две. Из частных коллекций собрали и выставили художников Южно-русской школы (условно). Там были Ярошенко, Фальк, рисунок Бурлюка, вдова Волошина прислала из Крыма несколько его акварелей, еще много чего. И была «выставка одной работы» — та, которую ты назвал нонконформистской. Там молодым художникам поставили условие: только одна работа, по твоему выбору, но – одна. Больше всех меня удивил тогда Слава Божий: автор «Комиссаров» (в пыльных шлемах, разумеется) и «Поэта Винграновского» (в роскошном кожухе), он принес трогательную шкатулочку под хохлому (картон, масло). Я спросила: что, если украдут? Он: «Пусть оставят на этом месте бутылку коньяка и крадут на здоровье»! Я условие приняла и после выставки картинку унесла. А Славик с красавицей женой пришли ко мне домой с еще парой бутылок. И мы хорошо посидели. Та картинка со шкатулочкой и сейчас со мной. А Славика Божия, талантливого красавца, давно нет…

Знакомясь с тобой сегодняшним в интернете, я, естественно, первым делом поискала картины. Нашла не много – с десяток, в основном, абстракт. К одной работе – бабушке на фоне рясной яблони несколько раз возвращалась. Пожалуйста, пришли мне ее репродукцию для иллюстрации «Углов». И еще несколько картин и фото, по твоему выбору.

И.Б.: Эта работа – старушка и яблоки – называется «Август». Я когда-то подарил ее Василю Быкову. Он, между прочим, в свое время тоже учился в художественном училище. 

А вообще-то с этой картиной у меня вот что получилось. Снится мне сон, будто иду по залам Третьяковки и вижу картину: бабушка сидит на лавочке под раскидистым деревом, полным спелых яблок, а внизу подпись – «художник Игорь Божко». Я во сне думаю: «это приятели мои пошутили, повесили, чтобы разыграть меня». А потом чувствую, что все это мне снится, и сон вот-вот прервется, и я вовсю стараюсь запомнить эту картину, в подробностях. И проснулся. Но поступил мудро: тут же набросал рисунок на листке бумаги. И снова уснул. А потом ее написал. Она была на республиканской выставке, посвященной какому-то съезду КПСС. 

Б.К.: Наконец, мой традиционный уже вопрос: о чем для тебя важном я не спросила? Задай себе сам этот вопрос и завершай «Углы» своим ответом.

И.Б.: А не спросила ты вот что: «Игорь, ты почему, старый дурак, до сих пор не побывал в Израиле?» Отвечаю: надеюсь осенью побывать. У меня там много киношных приятелей, и поэтических, и просто знакомо-родственных. Моей жены сестра вышла замуж за одессита, еврея-музыканта, и они живут в Германии. Давно приглашают в гости, но в Германию меня почему-то не тянет. А побывать в Израиле – тянет.

Белла Кердман

Подписывайтесь на наши ресурсы:
Facebook: www.facebook.com/odhislit/
Telegram канал: https://t.me/lnvistnik
Почта редакции: info@lnvistnik.com.ua